Я не знал, кто ему помогает, но он шел по следу точно, цепко, как матерая овчарка, и незаметно было, чтобы устал. Но ошибки бывают у всех, не только у меня, поэтому я спросил:

— Выходит, Григорий Донатович, приближаемся к финишу?

Он вел машину аккуратно, не гнал без надобности и склонен был уступить дорогу тем, кто рвался вперед, не соблюдая правил. Покосился на меня:

— Приближаемся, да, но не так быстро, как хотелось бы.

— Однако сегодня вечером… Или пан, или пропал…

— Нет, Саша, не горячись. Сегодня вечером попросим Катеньку приготовить вкусный ужин. Выпьем по рюмочке и пораньше ляжем.

— Не хотелось бы выглядеть дураком, но хорошо бы уяснить…

— Сегодня Могол не придет. То есть придет, но не один.

— Почему?

— Да уж так. Могол крупный хищник, не Четвертачок. В ловушку не сунется сломя голову. Он поступит иначе. Сейчас вокруг того места, где мы назначили свидание, столько его людей, что мушка не пролетит незамеченной. Двум таким «чайникам», как мы с тобой, там вообще сегодня делать нечего.

— Но как же…

— Любимая дочурка, скажешь? Да, Саша, любимая. Но ты плохо представляешь, как он устроен.

Он пока только немного разозлился. Кто мы такие для него? Две шавки, которые осмелились тявкнуть откуда-то из подворотни. Зачем ему лично марать об нас руки, если он пол-Москвы под себя подмял? Он больше оскорблен, чем напуган. Да и не верит, что Лерочка действительно в опасности. Вот когда…

Внезапно я испытал упадок сил, какой бывает после долгой работы, когда вдруг выясняется, что все расчеты были неверны. Гречанинов это заметил, посочувствовал:

— Не унывай, Саша! Все идет по плану.

— По плану? Но как же с ним можно договориться, если он такой? Он получит свою дочурку, а потом…

Тут уж Гречанинов удивился, посмотрел на меня как-то странно и резко перевел разговор…

Катю я увидел издали: она смотрела из окна. Чудно: дом большой, стоквартирный, но я поднял голову и сразу встретился с ней глазами. На шестом этаже ее лицо казалось обрамленным в траурную рамку. Я помахал рукой, и в ответ она скорчила рожу. Мое сердце было уже с ней.

— Давайте съездим в загс, — сказал я Гречанинову. — Мы с Катей заявление подадим.

— К чему такая спешка?

— Если меня прихлопнут, ей хоть квартира останется.

Сели в лифт.

— Не позволяй себе расслабляться, — сказал Гречанинов. — Саша, ты же сильный человек.

Замечание подобного рода от любого другого я воспринял бы как насмешку, но Гречанинов имел право говорить все, что ему вздумается. Я испытывал перед ним внутреннее смирение, которое ничуть не тяготило. Ощущение, что этому человеку я уступаю во всем, было даже приятным…

Катя поинтересовалась, обедали ли мы. У нее все было готово: овощной суп, жаркое и компот из сухофруктов. Извинившись перед Гречаниновым, я увел ее в спальню. Осторожно обнял, поцеловал в губы. Она была как неживая. Я спросил, любит ли она меня. Она ответила, что любит, но очень устала. Не от любви, нет, а оттого, что ей приходится целыми днями сидеть взаперти. Я уверил, что это нормально, когда человек скучает в одиночестве. Катя спросила, долго ли это продлится и что ей делать, если мы утром уйдем, а вечером не вернемся. Я сказал, что такого не может случиться, потому что с Григорием Донатовичем не справится никто. Он богатырь, супермен, и, возможно, знает тайну философского камня. С этим она согласилась, но заметила, что напрасно я считаю ее дурочкой, которая ничего не понимает. Она, оказывается, не вчера родилась на свет и еще до встречи со мной перевидала столько всякого дерьма, что почти утратила веру в людей. Иногда ей кажется, что весь мир состоит из насильников и тех, кого они преследуют. Мы же с ней, она и я, не способны оказывать настоящее сопротивление, и то, что нам до сих пор не оторвали головы, всего лишь счастливая случайность, но это вопрос времени. Я старался ее утешить, утирал слезы, целовал и гладил худенькие плечи, и постепенно мы оказались в таком состоянии, что захотелось прилечь поудобнее. Будет неприлично, прошептала Катя, если войдет Григорий Донатович и увидит, чем мы занимаемся, но остановиться мы уже не могли. Ласковое наше соитие было подобно предутренней грезе, и никто нас не будил, пока мы сами не очухались. Оконную занавеску трепал ветерок, комната слегка покачивалась, как лодка, которую оттолкнули от берега. Блестящие Катины глаза были прекрасны, в них стояла вечность.

Закурив, я сказал:

— Я тут пораскинул умишком маленько. Надо нам с тобой пожениться.

— Не надо так шутить.

— Я не шучу. Я уже с Григорием Донатовичем сговорился, чтобы до загса подбросил. А ты что, против?

Катя села, свесив ноги с кровати, закуталась в халатик: теперь я видел только пушистый упрямый затылок.

— Саша, я тебе не верю.

— Чему не веришь?

— Ты не можешь говорить это всерьез.

— Почему?

— Ты совершенно меня не знаешь. Даже не знаешь, сколько у меня было мужчин.

Я потянул ее к себе, но она вырвалась, резко отбросила мою руку:

— Саша, ответь на один вопрос, только честно.

— Ну?

— Зачем ты пригласил меня в ресторан? Тогда, в первый раз.

— Разве не догадываешься?

— Сам скажи.

— Хотел переспать с тобой, зачем еще приглашают в ресторан.

Повернулась ко мне, и лицо у нее было восторженное, как у Миклухо-Маклая, который впервые увидел папуаса.

— Ага! Значит, думал, я проститутка. А теперь что же случилось?

— Боже мой, Катя, да что с тобой? Что тебя так задело? Подумаешь, распишемся. Это же никого ни к чему не обязывает. Сегодня распишемся, завтра разведемся. Делов-то куча.

Тут, видно, я попал в какую-то болевую точку.

— Свинья ты, и больше никто, — просто сказала она. В принципе это был не самый ошибочный диагноз.

— Кстати, — спросил я, — раз уж затронули эту тему. Сколько же у тебя было мужчин?

— Меньше, чем думаешь.

— Да я и не думаю, что больше сотни.

Молча слезла с кровати, босиком пошлепала на кухню. Я докурил, беспричинно улыбаясь, и побрел следом. Пока мы миловались, Григорий Донатович успел отобедать и теперь попивал чаек с малиновым вареньем. Улыбающийся, распаренный, точно из баньки. Катя, нахохлившись, как воробышек, еидела напротив.

— Думал, вы уснули, не хотел тревожить, — оправдался Гречанинов. — У нас, у стариков, свои маленькие радости. Набил брюхо — и на бочок. Но и тебе тоже, Саша, следует поесть чего-нибудь горяченького. Суп у Катеньки получился — объедение… Вы что такие смурные оба? Повздорили?

Катя поднялась к плите, налила супу в тарелку и поставила передо мной. Все молча.

— Посоветуйте, пожалуйста, Григорий Донатович, — обратился я к наставнику. — Вы, наверное, в женщинах больше моего разбираетесь. Какого рожна им надо?

— Ты о чем?

— Обидела она меня очень.

— Кто? Катя?

— Неужто для женщины важнее всего капитал? Я понимаю, не красавец, вдобавок изувеченный, и с головенкой, как вы оба подмечали, неладно, но разве это так важно? Значит, жить во грехе со мной можно, а для супружества не гожусь? От чистого сердца предложил расписаться, а в ответ цинизм и насмешки. Будто я прокаженный.

— Можно бы найти другую тему для идиотских шуточек, — заметила Катя. С сомнением я отхлебнул несколько ложек горячего варева.

— И это — суп? Ты бы еще резины добавила.

— Не нравится — не ешь, — сказала Катя.

— Со мной, конечно, нечего считаться, раз уж я одной ногой в могиле, но кто тебя учил так лук пережаривать?

Катя сделала движение, чтобы забрать тарелку, но я увернулся.

— Ладно уж, с голодухи чего не сожрешь… И еще что любопытно, Григорий Донатович, какое у них самомнение. Никакой правды не терпят. Чуть что не по ней, сразу обзываться. Допустим, я ее не устраиваю как муж, ну так скажи об этом культурно, деликатно. Чтобы не было больно жениху. Существуют же между людьми какие-то санитарные нормы общения. Так нет же, обязательно прямо в лоб: свинья ты, дескать, и жену ищи в хлеву. Однако не все такие, нет. Я раз пять уже пытался жениться, разумеется, неудачно, но не всегда нарывался на грубость. Отказывать можно по-всякому. Одна женщина, никогда ее не забуду, красавица, умница, пожилая, правда, в жэке у нас работала уборщицей, даже подарила пять тысяч. «Ступай, сказала, Сашенька, придурок ты мой, выпей водочки, тебе и полегчает». Вот это, я понимаю, интеллигентность. Обидеть легко, ты попробуй пожалеть. В каждом инвалиде можно найти что-нибудь хорошее. Правильно я рассуждаю, Григорий Донатович?

Гречанинов глубокомысленно кивнул.

— Знаете ли, коллеги, вы удивительно подходите друг другу. Я вот сейчас только это заметил.

Надо было видеть, как просияла вдруг Катенька.

— Вам действительно так кажется? Но почему же тогда он все время насмехается?

— Какое там насмехается. Просто растерялся. Любовь вообще такая штука, всегда застает врасплох. Всегда нападает как бы сзади. Плюс к этому тяжелые сопутствующие обстоятельства. Вот наш Сашенька и обмер. Но он тебя любит, это несомненно.

Катя перевела сияющий взгляд на меня, я как раз доскребывал последние ложки супа.

— Со стороны виднее, — ответил я на немую мольбу. — А чего у тебя там еще в кастрюле приготовлено?

В ту же тарелку, где был суп, Катя наложила до краев тушеной баранины с картошкой, сдобренной чесночком и специями. Я копнул вилкой, брезгливо понюхал и положил в рот. Разжевал и проглотил.

— Что ж, неплохо, — признал, — но соли маловато. И косточки чересчур крупные. Первый раз, что ли, жаркое готовишь?

Катя сказала:

— Григорий Донатович, можно я его убью?

— Налей ему лучше коньяку. Вон, видишь, бутылка сзади тебя на окне.

Мы все выпили по рюмочке, и под коньяк я как-то невзначай попросил добавки. Брюхо раздулось, но я терпел. Пожалуй, это был один из лучших вечеров в моей жизни. В нем было что-то такое, что нельзя определить даже словом «покой». Словно я куда-то стремился, кого-то пытался обогнать, но ничего не достиг, состарился и отяжелел, утратил веру в себя и вдруг, очутившись за этим столом, с удивительно родными людьми, заново в одночасье помолодел и развеселился. Лучик новых надежд пробился сквозь тучу безумия.

Попозже я позвонил Зурабу, но дома его не застал. Галя была не в духе, а это, как я знал, бывало в двух случаях: либо Зураб завел любовную интрижку, либо поехал выяснять отношения с Петровым. На сей раз оказалось второе. Я перезвонил Коле, Зураб был у него. Говорил я с ними по очереди, но как бы с одним человеком. Оба были пьяны, как в лучшие годы нашей жизни. После бестолковых воплей и горьких укоров (брезгую их компанией!) мне удалось выяснить, что они продолжают работать над проектом средневекового подмосковного замка, причем продвинулись уже очень далеко. Они заканчивали проектировку подземных анфилад, где по знакомству выделили мне отдельное личное помещение — в виде конусообразного колодца с расширением книзу. В этом колодце у меня будет циновка из конского волоса и кувшин с водой, но иногда из сердобольности они будут спускать мне на веревке корзинку с объедками. Однако у меня был шанс избежать этой участи, если я немедленно присоединюсь к ним. Сцена моего заточения в подземелье так развеселила двух придурков, что кто-то из них в пьяной истерике оборвал телефонный провод.

— У меня есть друзья, — пожаловался я Кате, — за которых мне стыдно перед людьми.

Наугад я набрал номер конторы, и в трубке мгновенно возник авторитетный тенорок Георгия Саввича. Посочувствовав для виду моему законспирированному положению (на что я ловко возразил, что все мы, дескать, отчасти нелегалы в своем Отечестве), он сообщил обнадеживающую новость: по его сведениям, Гаспарян вот-вот возвратится. Я, правда, не понял, чем эта новость так уж хороша. Георгий Саввич пояснил: разборка наверху закончилась. Было ясно, что он сам плохо верил в то, что говорил.

— Эти люди не останавливаются, — сказал я. — Если что-то начинают, идут до конца. Выкорчевывают всю цепочку.

— Возможно, ты прав, — успокоительно заметил шеф, — но с одним уточнением: мы с тобой в цепочке не значимся. Это был перебор. Техническая погрешность. Надеюсь, Гаспарян выплатит компенсацию за моральные издержки.

Георгий Саввич велел перезвонить через три-четыре дня, и мы распрощались.

— Ты с кем сейчас разговаривал? — спросила Катя.

— С начальством. А что?

— Он плохой человек?

— Почему? Обыкновенный. Делец, проныра, хват. В прежние времена был бы не ниже предисполкома. Теперь денежки сколачивает из чужих слез. Но бедных не грабит. Обслуживает богатую публику. Мы с ним духовные братья. Может, нас похоронят в братской могиле.

— Нет, — сказала Катя. — Он плохой. У тебя было такое лицо, как будто кислятина во рту.

Мы пошли на кухню — попить на ночь чайку. Гречанинов спал на раскладушке, отвернувшись лицом к стене. Раскладушка коротка — ноги нависли над полом. Прикрыт зеленым пледом. Мы старались не шуметь, но он все же пробурчал сквозь сон:

— Не тушуйтесь, ребятки, вы мне не мешаете.

Все необходимое для чаепития мы уместили на поднос и отнесли в комнату. Я прихватил недопитую бутылку коньяку. Спросил:

— Потушить свет?

— Постарайся выспаться, Саша. Завтра трудный день.

В комнате по привычке щелкнул кнопкой телевизора, и на экране высветилось родное лицо Чубайса. Как обычно, он был не в себе, чему-то радовался, победительно ухмылялся и предупредил, что никакие козни не помешают ему приватизировать страну. Уже второй месяц во врагах у него ходил мэр Лужков. Очарованный, я заслушался, но Катя чего-то испугалась:

— Выключи, выключи скорее!

— Что с вами, мадемуазель?

— Перед сном нельзя на них смотреть. Никогда этого не делай.

— Почему?

Сначала она вырубила великого реформатора как раз на фразе: «…они напрасно надеются…», потом объяснила. Оказывается, ее папочка включал все политические передачи подряд, пристрастился, как к наркотику, потерял сон, начал заговариваться и однажды, тайком от близких, пробрался на какой-то митинг, где его так помяли, что до сих пор одно ухо не слышит и левая рука не сгибается. Вот так я узнал хоть что-то интересное о ее родителях.

— Ну и что с телевизором? Больше не смотрит?

— Если бы! — В ее глазах светилось искреннее страдание. — Это же как болезнь, Саша. У нас дома такие страшные скандалы бывают, ты не представляешь. У мамочки пять сериалов, а у него, по другой программе, допустим, какая-нибудь Прошутинская со своей кодлой. Мне же их разнимать приводится. Я этот ящик больше видеть не могу!

Мы пили чай с коньяком, курили, разговаривали, время двигалось неспешно. В первый раз мы так сидели, будто прожили вместе долгие годы. Во всем постепенно пришли к согласию, кроме одного незначительного пункта: она не собиралась за меня замуж. Но, с другой стороны, и мысли не допускала, чтобы нам разлучиться. Слово за слово Катя поведала историю своей первой любви. На втором курсе института, когда она была еще девушкой и шла в этом смысле на своеобразный рекорд, ее прибрал к рукам комсомольский секретарь с четвертого курса по имени Николай. Могучий, розовощекий функционер налетел на Катю, как ураган, и повез отдыхать в привилегированный санаторий «Березка». И там уж избавил от всех детских наивных комплексов, заодно заделав ей ребеночка. Он тоже, как и я, обещал жениться и ранней осенью привел к своим родителям на осмотр. Тут и произошел перелом в их отношениях. Родителям она не глянулась, они категорично сказали: нет. На другой день Коля сам ей в этом признался. Разумеется, Катя огорчилась, но бодро сказала: «Ну и что!» — «Как это ну и что? — изумился любимый человек. — Это же родители!» Вскоре выяснилось, что волевой и напористый лидер курса, о котором мечтала половина девочек в институте, всего лишь пухлый, капризный телок, которого ведут на веревочке.

С сильными личностями, коих с колыбели готовят к большой общественной карьере, это часто происходит, но Катя с таким казусом столкнулась впервые.

У бедного Коленьки не было ни собственного мнения, ни решимости самостоятельно действовать, ни личных пристрастий. Зато у него была огромная, как у бычка, потенция, и он был превосходным любовником, хотя Катя и это вполне оценила только впоследствии, когда они уже расстались.

Родителям Коленьки она не понравилась по единственной причине: бесперспективна. Он добросовестно ей это передал, чуть не плача от горя, ибо сильно привязался к ней в санатории, но когда она спросила, что это значит — бесперспективна? — ответил с комсомольской многозначительностью: «Не маленькая, должна понимать!»

Поняв, она пошла делать аборт. Операция прошла удачно, бесследно, но потом она начала тяжко, по-бабьи страдать. Вся зима с ее праздниками и морозами вылетела из ее памяти целиком. Она состарилась, исхудала, превратилась в ходячий скелет, и преподаватели, из жалости к внезапному увяданию прежде цветущей девушки, прощали ей хроническую непосещаемость занятий и ставили автоматические зачеты и «уды», иначе она вылетела бы из института. Любовное потрясение могло бы ее убить, но не убило, и к весне, шажок за шажком, тягучая страсть к могучему комсомольскому недоумку переродилась в холодное, тоже по-своему мучительное презрение. Она перестала бояться, что при встрече с любимым на факультетских ступеньках грохнется в обморок, и однажды, перед самой Пасхой, когда он внезапно позвонил и пригласил «тряхнуть стариной», у нее возникло чувство, что звучит голос с того света. Спокойно пожелала доброго здоровья его родителям, папочке с мамочкой, и повесила трубку, даже не дослушав, что он там продолжает булькать в трубку.

Меня эта история возмутила.

— Все-таки ты безнравственный человек, Катерина, — сказал я. — Как же ты могла так грубо обойтись с любящим тебя мужчиной? Может быть, он позвонил, потому что хотел повиниться?

— Да он и не виноват ни в чем. Просто своего ума не было.

— А про ребенка ты ему сказала?

— Нет. Зачем?

— Но любовник, говоришь, был хороший?

— О да! Я за ночь сбрасывала по три килограмма. Трусики утром еле держались.

— Любопытно. Три килограмма. Помножить на десять дней. Сколько же в тебе осталось к концу сезона?

— Саша!

В эту ночь я изведал, что такое ревность. Это то же самое, как провалиться во сне в черную яму и лететь, лететь с нарастающей скоростью, с ужасом сознавая, что никогда не достигнешь дна.