В конце 1990 года Бобков спешно разрабатывает план сохранения советской власти в Латвии. Меры намечались решительные, но в границах закона. О плане доложили Горбачеву. Он одобрил. Но Бобков с председателем КГБ Крючковым настояли, чтобы он их принял.

Ф. Д. Бобков вспоминает: «Мы считали, что Горбачев должен знать суть акции, осуществляемой по его указанию, видеть ее возможные последствия и как президент дать на нее правовое согласие. Не скрою, что к тому времени президент уже успел зарекомендовать себя „не ведающим о том, что происходит в стране“. Особенно, когда общественность хотела иметь достоверную информацию. На него, „как снег на голову“, обрушились события в Тбилиси в апреле 1989 года, он „не знал“ о том, что вот-вот вспыхнет карабахский конфликт, да и в других случаях уклонялся от того, чтобы принять на себя хотя бы малую часть ответственности за происходящее в стране. А посему, когда он сказал В. А. Крючкову, доложившему ему о готовности к проведению акции: „Действуйте“, – мы попросили его принять нас для подробного доклада.

Доложили. Получили одобрение. Особенно настойчив был Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе. Он сказал даже, что хорошо бы эту акцию начать с Грузии, где у власти был Гамсахурдия.

Но здесь вышла заминка. Мы попросили не только устного разрешения. Горбачев и Шеварднадзе высказали удивление.

До сих пор помню слова Шеварднадзе: „Зачем? Это акция спецслужб. Она не должна санкционироваться государством. В каком положении окажется МИД?“.

Горбачев: „Но я же даю свое согласие“.

„Мало, Михаил Сергеевич, ибо это акция – не спецслужб, а государственной власти. Она наводит порядок в стране, а спецслужбы и армия выполняют ее волю“.

По предложению Горбачева окончательное решение отложили на неделю, затем еще на неделю… Стало ясно, что президент смел тогда, когда есть на кого свалить вину».

А девятого января 1991 года Горбачев у себя в кремлевском кабинете вновь принял Бобкова и председателя КГБ Крючкова. На сей раз повод был печально простой. Президент СССР должен был подписать указ об освобождении от должности первого заместителя председателя КГБ Ф. Д. Бобкова и переходе его в «пенсионную» группу – в группу генеральных инспекторов Министерства обороны.

Вот уже исчерпаны необходимые формальности, взаимные благодарения за службу и за доверие. Но не тот человек Бобков, чтобы уйти просто так.

Не стесняясь торжественности момента, высказал то, о чем неотступно думал последние месяцы, что томило душу. О том, что власть теряет страну, межнациональные конфликты рвут ее на части, что люди, обеспокоенные ценами, преступностью, коррупцией, – ожесточаются. Горбачеву не верят ни коммунисты, ни демократы. Никто не может понять, какую линию ведет руководство страны.

Не доклад звучал – обвинительный монолог.

Горбачев не перебивал. Потом была долгая пауза. И вдруг президент сказал то, чего никто не ожидал:

– Внуков жалко.

Осознанно или эмоционально вырвавшаяся фраза выдала сокровенное. Потом Бобков не раз возвращался к ней. Удивительно, но она совпадала с его ощущением перестройки.

И пришедшая следом догадка: выходит, Горбачев знал, куда завел страну. Знал…

Но знал ли он тогда, в марте 1985 года, когда стал Генеральным секретарем ЦК компартии, – куда заведет?!

Возвращаюсь к статье Эриха Соловьева, которая так и манит своим названием «Личность и ситуация в социально-политическом анализе Маркса». В свое время Соловьев был интересен Пятому управлению. Нахожу в статье вот эти строки: «Политическое представительство – это особая роль, которая требует не только субъективной преданности классу, но и особых способностей. Человек, который берет на себя эту роль, заведомо не имея возможности справиться с нею, совершает безнравственный поступок, если не преступление» [2].

Пытаюсь соотнести эти строки с поведением Горбачева и понимаю, почему у него вырвались эти слова покаяния в прощальной беседе с Бобковым: «Внуков жалко». Может быть, он уже осознавал, что, взяв на себя роль лидера, заведомо не имея возможности справиться с нею, он совершил «безнравственный поступок, если не преступление»?