Глава 9 Справедливость и правосудие

В субботу 5 августа 2001 года Джозеф Грей, нью-йоркский полицейский с 15-летним стажем, решил немного развлечься. После ночной смены в 72-м участке в Бруклине они с приятелями договорились не расходиться и выпить по глотку пива. Незадолго до полудня, когда несколько глотков превратилось в несколько банок, кто-то предложил отправиться в ближайший стриптиз-бар. Офицеру Грею, судя по всему, там понравилось: он провел за барной стойкой весь день и вечер, хотя его спутники давно ушли. Учитывая, что позже ему предстояло вернуться на работу, вел он себя весьма странно. Впрочем, скорее всего, Грей собирался появиться в участке за несколько часов до начала своей смены и отоспаться. Как бы там ни было, к тому времени, как он забрался в свой бордовый минивэн марки Ford , Джозеф успел выпить от 12 до 18 банок пива. Это много с точки зрения любого человека – и уж тем более достаточно, чтобы содержание алкоголя в его крови почти в два раза превысило допустимую норму.

Что случилось дальше – не совсем ясно. Однако, согласно материалам дела, офицер Грей, двигавшийся на север по Третьей авеню, проехал на запрещающий сигнал светофора. Не очень хорошо, но, вероятно, не так уж страшно. В любой другой субботний вечер ему бы это запросто сошло с рук – он преспокойно добрался бы до Стейтен-Айленда [40] , где по дороге в участок собирался захватить одного из своих товарищей. Но в тот день ему не повезло. Равно не повезло и 24-летней Марии Херрере, ее четырехлетнему сыну Энди и 16-летней сестре, которые в тот момент переходили улицу. Офицер Грей сбил насмерть всех троих, протащив тельце мальчика под передним крылом почти половину квартала. По словам очевидцев, когда он наконец остановился и вышел из машины, глаза его были остекленевшие, язык заплетался, и он все бормотал: «Почему они переходили? Почему?» Но на этом кошмар не закончился. Мария Херрера находилась на девятом месяце беременности. Ее неродившийся ребенок с помощью кесарева сечения был извлечен в лютеранском медицинском центре, и доктора отчаянно боролись за его жизнь. Увы, они потерпели поражение. Через 12 часов после смерти матери умер и малыш, оставив своего отца Виктора Херреру одного на всем белом свете.

Почти два года спустя верховный суд штата приговорил Грея к максимальному наказанию – от 5 до 15 лет лишения свободы за непреднамеренное убийство четырех человек. Джозеф молил судью о снисхождении: он утверждал, что «за всю свою жизнь не сделал ничего, что могло бы навредить другим людям». В суд пришло более сотни писем, свидетельствующих о его порядочности. Судья Фельдман, однако, не проявил сочувствия, заметив, что езда на полуторатонном автомобиле в состоянии опьянения «сродни размахиванию заряженным пистолетом в комнате, где полно народу». 4000 членов общины, к которой принадлежали Херрера, подписали петицию с требованием максимального срока. Все они поддержали решение судьи. Многие считали, что Грей еще легко отделался. В том числе и Виктор Херрера. «Джозеф Грей, вам и пятнадцати лет будет мало, – заявил он в зале суда. – Однажды наступит день, когда вы выйдете из тюрьмы. Тогда вы по-прежнему сможете увидеть свою семью. У меня же не осталось никого. Вы убили все, что у меня было»246.

Следя за тем, как разворачивались события, и читая о них много лет спустя, невозможно не ощутить горе и гнев родственников погибших в этой трагедии. Как заметил Виктор Херрера в беседе с одним журналистом, бог дал ему семью, о которой он мечтал, а потом один пьяный и безответственный тип в одно мгновение отнял ее у него. Это ужасная мысль, и Херрера имел все права ненавидеть человека, разрушившего его жизнь. Тем не менее, когда я читаю о последствиях этого несчастного случая – массовых протестах у полицейского участка, осуждении со стороны соседей и политических деятелей, возмущении общины и, разумеется, о самом приговоре, – не могу не думать о том, что бы случилось, окажись Джозеф Грей на том перекрестке мгновением позже. Естественно, никакой аварии бы не произошло, и Мария Херрера с сестрой и сынишкой преспокойно пошли бы дальше. Несколько недель спустя она родила бы второго сына, прожила бы долгую и счастливую жизнь и никогда бы не вспомнила о мини-вэне, несшемся в тот летний вечер по Третьей авеню. Джозеф Грей заехал бы на Стейтен-Айленд за своим коллегой, тот сел бы за руль, и они вместе вернулись бы в Бруклин. Даже если бы Грей и получил выговор от начальства, на следующий день он поехал бы домой к своей жене и трем детишкам и продолжал бы свое тихое, неприметное существование.

Не все хорошо, что хорошо кончается

Ладно, я знаю, что вы думаете. Даже если то, что Грей разъезжал по городу в состоянии опьянения, не сделало аварию неизбежной, это тем не менее повысило вероятность неблагополучного исхода. Следовательно, с точки зрения подобного поведения наказание, которое он получил, оправдано. Но ведь преступления подобного рода совершаются постоянно. Каждый день полицейские – не говоря уж об общественных деятелях, родителях и других людях – выпивают и садятся за руль. Некоторые из них напиваются так же, как Джозеф в ту ночь, другие так же безответственно водят машину. Большинство не попадаются, но даже те немногие, кого ловят, редко отправляются в тюрьму. Никто не подвергается наказанию и публичному позору, выпавшим на долю Грея. Его называли убийцей, чудовищем. Но что же такого особенного было в действиях Джозефа? Что заставило его казаться гораздо хуже всех остальных? Какими бы достойными порицания и даже преступными, на ваш взгляд, ни являлись его действия в тот вечер, они не стали бы лучше, выйди он из бара на минуту раньше, загорись зеленый сигнал светофора, задержись или поторопись Мария Херрера при виде его машины. И наоборот, даже если вы подписываетесь под логикой судьи Фельдмана (все, кто водит автомобиль в пьяном виде по улицам города, являются потенциальными убийцами матерей и детей), сложно представить, как всякого человека, слегка переборщившего с выпивкой – или держащего в руках мобильный телефон, – приговаривают к 15 годам тюрьмы только лишь потому, что он мог кого-нибудь убить.

Важность именно результата – самый что ни на есть здравый смысл. Если причинен сильный вред, осуждение больше. А если вреда причинено не было, мы осуждаем меньше. Все хорошо, что хорошо кончается, не правда ли? Что ж, может, да, а может, нет. Сразу оговорюсь: я не делаю никаких выводов о том, получил ли Джозеф Грей справедливый срок и заслужил ли он провести следующие 15 лет своей жизни в тюрьме. Не настаиваю я и на том, что все выпившие водители должны считаться убийцами. Хочу сказать одно: трагедия настолько сильно исказила наши представления о правосудии и справедливости, что неизбежно возникает логическая головоломка. С одной стороны, кажется возмутительным не наказать человека, убившего мать и двух детей, по всей строгости закона. Но, с другой, разве справедливо относиться ко всем прочим порядочным и честным людям, выпившим перед дорогой домой, как к преступникам и убийцам? И тем не менее разница между этими двумя ситуациями заключается лишь в том, что в одной из них рука Судьбы дрогнула.

Вполне возможно, с этим противоречием нам придется смириться. Как давно утверждает институциональная социология, формальные правила, официально регулирующие поведение в организациях и даже в целых обществах, редко применяются на практике. Да и, вероятно, невозможно следовать им всем постоянно и в полном объеме247. Настоящий мир человеческих взаимоотношений слишком сложен и неоднозначен, чтобы им мог управлять тот или иной предопределенный набор правил и норм. А следовательно, как жить – каждый решает по своему усмотрению. И в вопросах о том, что разумно и приемлемо в данной конкретной ситуации, каждый руководствуется собственным здравым смыслом. Большую часть времени это отлично работает. Проблемы решаются, и люди учатся на своих ошибках без вовлечения регулирующих и судебных органов. Но иногда нарушение столь вопиюще, что возникает необходимость в применении закона и официальном наказании провинившегося. Если подходить к этому с точки зрения отдельных случаев, использование закона может казаться произвольным и даже несправедливым – по тем же самым причинам, которые мы только что обсудили. А значит, вопрос «жертвы» («Почему я?») совершенно резонен. Впрочем, законы и правила служат более крупной социальной цели: они налагают универсальные ограничения для приемлемого поведения. Чтобы общество функционировало, не обязательно разбирать все нарушения одно за другим, последовательно и планомерно – достаточно предотвратить определенные типы антиобщественного поведения угрозой наказания.

С этой, социологической точки зрения совершенно логично, что, даже если некоторым безответственным типам и удается выйти сухими из воды, общество время от времени все равно нуждается в нарушителях – чтобы держать под контролем остальных. Сигналом к действию выступает причинение вреда. Впрочем, то, что социологический и здравый смыслы в данном конкретном случае каким-то образом привели к одному решению, вовсе не означает, будто они свидетельствуют об одном и том же или никогда не противоречат друг другу. Из этого социологического аргумента вовсе не следует, что, согласно здравому смыслу, делать больший акцент на результатах в ущерб процессам верно, – это всего лишь допустимая ошибка с точки зрения достижения определенных социальных целей. К тому же типу рассуждений прибегнул и Оливер Уэнделл Холмс [41] , отстаивая идею свободу слова. Не потому, что он сражался за права людей per se [42] , но потому что верил: позволение каждому открыто озвучивать свое мнение служит важнейшей цели создания сильного, прогрессивного и самоуправляемого общества. Следовательно, даже если мы в конце концов и согласимся, что парадокс, возникающий в ситуациях, подобных произошедшей с Джозефом Греем, – весьма приемлемая плата за управляемое общество, то это не означает, будто мы должны всегда игнорировать роль случая в определении результатов. И все же мы это делаем. Выносим ли мы вердикт по тому или иному преступлению, составляем мнение о чьей-то карьере, оцениваем некое произведение искусства, анализируем стратегию компании или судим о некоем общественном порядке, нашу оценку неизменно – и порой сильно – искажает знание результата. Это справедливо даже тогда, когда последний обусловлен в основном простым стечением обстоятельств.

Эффект ореола

Такая проблема связана с тем, что специалист по менеджменту Фил Розенцвейг определяет как «эффект ореола». Так в социальной психологии называется склонность распространять оценку одной черты человека (скажем, высокий рост или миловидность) на суждения о других его чертах – таких, как интеллект или характер. Приятная внешность вовсе не означает, что человек умен. И тем не менее в ряде лабораторных экспериментов испытуемые неизменно считали красивых людей умнее несимпатичных, хотя у них не было ровным счетом никаких оснований судить об интеллекте ни одних, ни других248. Неспроста Джон Адамс [43] однажды съязвил: мол, Джордж Вашингтон – прирожденный лидер, потому что он всегда был самым высоким249.

Согласно Розенцвейгу, та же тенденция проявляется и в якобы бесстрастных рациональных оценках корпоративных стратегий, руководства и исполнения. Успешные компании неизменно характеризуются дальновидными стратегиями, сильным руководством и тщательным исполнением, а неудачливые – той или иной комбинацией ошибочной стратегии, плохого руководства и халтурного исполнения. Как утверждает Розенцвейг, фирмы, которым свойственны резкие скачки в успешности, получают противоречивые оценки даже тогда, когда следуют одной и той же стратегии тем же образом и под тем же руководством как в хорошие, так и в сложные времена250. Если в начале интернет-эпохи Cisco Systems была примером для подражания, то спустя каких-то несколько лет она превратилась в настоящую «страшилку». За шесть лет до своего краха в 2001 году Enron была окрещена журналом Fortune «самой прогрессивной компанией Америки», а New York Times провозгласила передовым ритейлера дешевой одежды Steve and Barry’s, о котором я упоминал ранее251, за несколько месяцев до его банкротства. Розенцвейг пришел к следующему выводу: во всех этих случаях оценки больше зависят от кажущейся успешности, нежели от реальной деятельности компании.

Справедливости ради, видимость успеха Enron отчасти обусловливал явный обман. Если бы наблюдателям стало известно о том, что происходило в действительности, возможно, они проявили бы осторожность. Более подробная информация также могла предупредить людей о скрытых проблемах в Steve and Barry’s и даже в Cisco. Но, как утверждает Розенцвейг, лучшая информированность сама по себе не является защитой от эффекта ореола. В одном из первых экспериментов, например, группы участников просили произвести финансовый анализ деятельности вымышленной фирмы и оценить, насколько хорошо их команда функционировала по таким показателям, как групповая сплоченность, коммуникация и мотивация. Затем исследователи проанализировали качество выполнения задания. Группы, получившие за работу высокие баллы, обычно считали себя более сплоченными, целеустремленными и т. д., чем группы, получившие низкие баллы. Единственная проблема состояла в том, что баллы эти выставлялись экспериментаторами произвольно – никакого различия в качестве выполнения анализа между группами, получившими высокие и низкие оценки, на самом деле не было. Скорее, дело не в том, что хорошо функционирующие команды дают лучшие результаты, а в том, что видимость последних дает иллюзию хорошей функциональности. И помните: эти оценки были предложены не внешними наблюдателями, которые могли не обладать соответствующей внутренней информацией, а самими членами команд252. Эффект ореола, таким образом, переворачивает основанный на здравом смысле подход к деятельности с ног на голову. Скорее, не качество процесса определяет качество результата, а наблюдаемый характер второго определяет наше восприятие первого.

Свести на нет эффект ореола трудно, ибо если в оценке процесса нельзя полагаться на результат этого процесса, то непонятно, что вообще брать за основу. В сущности, дело не в ошибочности оценки процессов с точки зрения результатов, а в ее ненадежности с точки зрения одного-единственного результата. Если бы нам повезло и мы смогли бы испробовать разные планы – по многу раз каждый, – то, наблюдая за успехами и неудачами, нам бы удалось определить их качество. Однако в случаях, когда мы можем испробовать план всего один-единственный раз, лучший способ избежать эффекта ореола – сосредоточиться на оценке и оптимизации своей деятельности во время ее осуществления253. Приемы планирования – такие, как анализ сценария и стратегическая гибкость, которые я обсуждал в шестой главе, – могут помочь организациям вскрыть сомнительные допущения и избежать очевидных ошибок, а рынки предсказаний и опросы общественного мнения – применить коллективный интеллект сотрудников к оцениванию качества планов до того, как станет известен результат. И наоборот, краудсорсинг, «полевые» эксперименты и использование существующих ресурсов, обсуждавшиеся в предыдущей главе, позволяют выяснить, что работает, а что нет, – и приспособиться к этому «на ходу». Совершенствуя процессы разработки и реализации планов, все эти методы направлены на повышение вероятности успеха. Но они не могут и не должны его гарантировать. В любом отдельно взятом случае, таким образом, не следует забывать: хороший план может провалиться, а плохой удаться – просто благодаря случаю. И, следовательно, нужно постараться судить о нем не только по известным результатам, но и по его качествам.

Талант против везения

Даже когда речь идет об измерении индивидуальных достижений – и то легко попасться на эффект ореола. Примером может служить наше возмущение по поводу вознаграждений в области финансов. Причина этого, если вы помните, кроется не в больших доходах банковских служащих – это мы знали и раньше, – а в том, что они получают много денег, хотя допускают чудовищные ошибки. Несомненно, в так называемой плате за провал есть нечто особенно противное. Впрочем, это проявление более глубинной проблемы всей концепции оплаты по результатам – проблемы, которая вращается вокруг эффекта ореола. Рассмотрим, например, всех сотрудников финансового сектора, заработавших большие деньги для своих работодателей и, как следствие, получивших в 2009 году право на крупные бонусы. Заслужили ли они их? В конце концов, не они ведь все испортили, так почему их надо наказывать за глупость других? Как сказал один из получивших бонус сотрудников AIG [44] , «я заработал эти деньги и не имею никакого отношения к убыткам, которые понесла AIG»254. Кроме того, с прагматической точки зрения при отсутствии соответствующих вознаграждений, твердят руководители, служащие, очень может быть, уйдут в другие компании. Как сказал тот же сотрудник AIG, «им нужно было, чтобы мы остались, – мы по-прежнему приносили много денег, но и могли уйти со всей своей клиентской базой к любому конкуренту или вовсе «прикрыть лавочку», да еще и прибыль получить». Звучит разумно, но это опять-таки эффект ореола. Даже если средства массовой информации и общественность поносят одних банкиров – принесших «плохие» прибыли, – мы продолжаем верить, что финансисты, принесшие «хорошие» прибыли, заслуживают бонусов. Но ведь и те, и другие играют в одну игру.

Проведем следующий умозрительный эксперимент. Каждый год вы бросаете монетку. Если выпадает решка – у вас «хороший» год, если орел – «плохой». Давайте представим, что «плохие» годы – действительно плохие. То есть вы приносите своему работодателю огромные убытки. Зато в «хорошие» – равно огромную прибыль. Возьмем довольно строгую модель оплаты по результатам. В «плохие» годы вы не получаете ничего – без обмана, никаких гарантированных бонусов и акционерных опционов по заниженной цене. Зато в «хорошие» получаете очень щедрый бонус – скажем, 10 млн долларов. На первый взгляд, это справедливо – вы получаете деньги только при условии хороших результатов. Но если подумать, со временем прибыль, которую вы приносите работодателю, по сути, сводится на нет убытками, но ваше среднее вознаграждение тем не менее составляет очень симпатичные 5 млн в год. Наш друг в AIG, конечно, не думает, что кидает монетки, и, следовательно, моя аналогия, по его мнению, в корне неверна. Он искренне полагает, что его успех обусловлен навыками, опытом, тяжким трудом, но только не везением, а также что его коллеги допустили те ошибки в суждениях, которых удалось избежать ему. Но, разумеется, то же говорили его коллеги год или два назад, когда ждали огромных прибылей, оказавшихся иллюзорными. Так почему же мы должны верить ему больше, чем им? Ближе к делу: можно ли создать схемы оплаты по результатам, вознаграждающие только реальные достижения?

Одним из подходов, пользующихся сегодня все большей популярностью, являются бонусы, по сути, удерживаемые работодателем в течение нескольких лет. Идея в том, что если результаты на самом деле случайны, как случаен бросок монеты, тогда вознаграждения, базирующиеся на итогах многолетней работы, должны сводить определенную долю случайности на нет. Например, если я вкладываю средства в активы, стоимость которых резко повысилась в этом году и стремительно упала в следующем, и бонус основывается на оценке моей деятельности в течение трехлетнего периода, я его не получу. Разумно. Но, как недавно показал очередной пузырь на рынке недвижимости, ложные предположения иногда годами кажутся верными. Так, хотя увеличение периода удержания бонуса уменьшает роль везения в определении итогов, полностью оно ее не исключает. Наряду с усреднением результатов деятельности в течение расширенного периода существует и другой способ дифференциации таланта и везения – индексирование деятельности относительно группы коллег. Например, трейдер, работающий с определенным классом активов – скажем, с процентными свопами, – получает бонус только при условии превышения им показателей всех коллег в той же области255.

Отсрочка бонусов и индексация результатов деятельности коллег – неплохие идеи, но и они могут не решить более глубинную проблему дифференциации везения и таланта. В качестве примера рассмотрим случай Билла Миллера, легендарного управляющего инвестиционного фонда Value Trust, показатели доходности которого превышали индекс S&P 500 15 лет кряду – такое не удавалось больше никому. Успех Миллера кажется классическим примером победы таланта над везением: он действительно превосходил коллег год за годом, добившись поистине выдающихся, невероятных результатов по всем параметрам. Более того, как отметил стратег по инвестициям Майкл Мобуссин, полоса успеха такой длины среди управляющих фондами – даже если бы они все имели одинаковые шансы превзойти рынок в любой отдельно взятый год – крайне маловероятна256. Когда же рекордная полоса достижений Миллера закончилась, результаты его деятельности с 2006 по 2008 годы привели к тому, что усредненный 10-летний показатель Билла оказался ниже индекса S&P . Возникает вопрос: Миллер – блестящий инвестор, которому просто не повезло, или, наоборот, заурядный, чья дефектная стратегия чудом проработала столь долгое время?

Проблема в том, что сказать наверняка, судя только по статистике успехов и неудач, невозможно257. Как объяснял Майкл Рейнор, рассматривая деловые стратегии на примере видеовойны Sony и Matsushita, описанной в седьмой главе, стратегии инвестирования могут быть успешны или неуспешны на протяжении нескольких лет подряд по причинам, не имеющим отношения к навыкам и зависящим исключительно от везения. Естественно, удачей это выглядеть не будет. Но нельзя быть уверенным, что любое предложенное объяснение этого успеха не есть очередное проявление эффекта ореола.

Дабы убедиться, что мы не просто попадаем под эффект ореола, требуется совершенная иная мерка деятельности – оценивающая навыки человека непосредственно, а не путем выведения их из результатов, которые могут быть определены силами, не подчиняющимися его контролю. Миллера часто сравнивали с Джо Димаджио [45] , знаменитым своей поразительной серией из 56 игр в 1940–1941 годах. В некоторых отношениях их ситуации аналогичны. Например, как объяснили Стив Строгац и Сэм Арбесман, в истории бейсбола весьма вероятно, что кто-нибудь когда-нибудь выиграет 56 последовательных игр258. Но в случае с Димаджио мы также знаем, что средний процент отбитых им в течение этого периода мячей составлял 0,409259. То есть, хотя в его ситуации и имелся некий элемент удачи, навыки Джо гарантировали ему «везение» больше, чем большинству других игроков260.

В идеале хорошо бы иметь эквивалент процента отбитых мячей для измерения достижений и в остальных профессиях. Однако вне спорта, к сожалению, такую статистику собрать непросто261. Беда в том, что результаты в спорте – как индивидуальные (выходы на биту в бейсболе, количество филд-голов в американском футболе или процент дальних бросков в баскетболе), так и коллективные (количество очков, заработанных командой за игру) – повторяются много раз в обстоятельствах, близких к идентичным. За один сезон у бейсболиста может быть до 600 выходов на биту, а за всю карьеру – несколько тысяч, каждый из которых, грубо говоря, представляет собой независимый тест его навыков. Даже если речь идет о более эфемерных навыках – например, о выдающейся позиционной игре, – непосредственно измерить которые гораздо труднее, но которые по-прежнему помогают команде победить, мы располагаем почти сотней матчей каждый сезон. Все их мы можем просмотреть и понаблюдать, какой вклад вносит данный конкретный игрок в результаты команды262. Поначалу кажется, будто для управляющих фондами превышение индекса S&P 500 в течение года – довольно хороший эквивалент процента отбитых мячей. И действительно: топ-менеджеры с длительной полосой успеха превосходят индекс S&P 500 чаще. Согласно этому критерию, однако, в течение 40-летней карьеры управляющему фондом представится всего 40 «выходов на биту» – такого количества данных просто недостаточно для надежной оценки его деятельности263.

Эффект Матфея

Финансы во многих отношениях – еще не самое страшное: наличие таких индексов, как S&P 500 , обеспечивает хотя бы общепринятые точки отсчета, относительно которых измеряются результаты деятельности отдельных инвесторов. В бизнесе, политике или индустрии развлечений, однако, единая мерка для оценки индивидуальных способностей отсутствует вообще, а независимых «показателей», относительно которых можно производить измерения, еще меньше. Что особенно важно, серийные достижения обычно не являются независимыми демонстрациями навыков и способностей в том смысле, как, скажем, независима каждая из побед Роджера Федерера в профессиональном теннисе. Можно предположить, что репутация спортсмена пугает противников, предоставляя ему психологическую фору, или что турнирная сетка составлена таким образом, что лучшие игроки встречаются друг с другом только в последних раундах. И то, и другое может рассматриваться как преимущество, вытекающее из предыдущих успехов. Тем не менее каждый раз, когда Федерер выходит на корт, он должен выиграть в более или менее тех же обстоятельствах, что и в первый раз. Никто ведь не думает, что ему следует предоставить, скажем, дополнительную подачу, или право опровергать судью, или любое другое преимущество только лишь потому, что он так часто побеждал в прошлом. Аналогичным образом, было бы странно начислить команде дополнительные очки в начале второй игры плей-офф Национальной баскетбольной ассоциации только за то, что она выиграла первый из семи матчей этого раунда. Одним словом, в спорте мы придаем огромное значение равенству стартовых условий для всех.

Большая часть жизни, однако, характеризуется тем, что социолог Роберт Мертон назвал эффектом Матфея – в честь библейского Матфея, говорившего: «Ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет». Матфей имел в виду только богатство (отсюда фраза «богатые богатеют, бедные беднеют»), однако, согласно Мертону, то же правило применимо к успеху вообще. Иными словами, победы в начале карьеры дают определенные структурные преимущества, которые в свою очередь повышают вероятность последующих успехов вне зависимости от способностей человека. Младшие научные сотрудники, получившие работу в лучших университетах, как правило, имеют меньше педагогической нагрузки, привлекают лучших аспирантов и легче добиваются грантов и публикации своих статей, чем их коллеги из второстепенных вузов. В итоге два человека, работающие в одной области и характеризовавшиеся сопоставимыми способностями в начале карьеры, через пять-десять лет добьются совершенно разных результатов. И только лишь потому, что их наняли разные институты! И чем дальше, тем глубже будет разделяющая их пропасть. Но и это еще не все. Успешные ученые, как правило, получают львиную долю признания за все, к чему ни приложат руку. Например, когда они пишут статью в соавторстве с никому не известными аспирантами, именно последние порой выполняют большую часть работы или подают ключевые идеи. Как только кого-то признали «звездой», он получает не только больше ресурсов и возможностей сотрудничества (что обеспечивает наилучшие результаты), но и более чем заслуженную долю при знания264.

Мертон писал о карьере в науке, однако те же самые процессы действуют и в большинстве других профессий. Успех ведет к известности и признанию, которые, в свою очередь, дают больше возможностей преуспеть, больше ресурсов и большую вероятность того, что последующие ваши удачи заметят и припишут именно вам. Отделить эффекты такого аккумулированного преимущества от различий во врожденных способностях (таланте) или упорном труде весьма сложно. Впрочем, в ряде исследований ученые обнаружили: как бы старательно ни была отобрана группа людей со схожим потенциалом, со временем их состояния станут разительно отличаться, что в основе своей согласуется с теорией Мертона265. Например, известно, что студенты, закончившие колледжи в период экономического спада, зарабатывают в среднем меньше тех, кто закончил их во время экономического подъема. Само по себе это не кажется странным. Однако суть в том, что это различие применимо не только к годам самой рецессии, но и аккумулируется с десятилетиями. Поскольку год выпуска, безусловно, не имеет ничего общего с врожденным талантом, устойчивость таких эффектов является четким свидетельством вездесущности эффекта Матфея.

Как правило, нам не очень-то импонирует мысль о том, что мир устроен именно так. Живя в меритократическом обществе, мы хотим верить, что успешные люди более талантливы или более трудолюбивы, чем их менее удачливые коллеги. В крайнем случае они должны эффективнее использовать представляющиеся им возможности. Когда бы мы ни пытались понять, почему та или иная книга стала бестселлером, когда бы мы ни пытались объяснить, почему тот или иной человек богат или успешен, здравый смысл подсказывает нам: результат определяется некими «внутренними качествами» самого объекта или человека. Бестселлер должен быть хоть чем-то хорош, иначе «люди не стали бы его покупать». Состоятельный человек должен обладать некими способностями, иначе «он не был бы богат». Впрочем, эффекты ореола и Матфея учат нас, что эти основанные на здравом смысле общепринятые объяснения в корне ошибочны. Возможно, некомпетентные люди действительно редко преуспевают, а выдающийся талант редко дает плачевные результаты – но лишь немногие из нас попадают в эти крайности. Для большинства комбинация случайного стечения обстоятельств и кумулятивного преимущества означает, что относительно обычные люди могут добиться либо очень хороших, либо очень плохих, либо средних результатов. А поскольку мы всегда можем рассказать историю, которая правдоподобным образом «объясняет» чей-то успех, то всегда можно убедить себя, будто результат, свидетелем которого мы стали, – продукт врожденного таланта. Соответственно, столь излюбленный циниками вопрос «Если вы такой умный, почему такой бедный?» неправилен. Причин две. Во-первых – и это очевидно, – хотя бы некоторых одаренных людей интересуют не только материальные блага, но и иные вознаграждения. А во-вторых, талант есть талант, а успех – это успех, и последний не всегда отражает первый266.

Ничто из вышесказанного не означает, разумеется, будто люди, продукты, идеи и компании имеют одинаковые качества. Нам по-прежнему следует верить, что качество должно вести к успеху. Суть в том, что талант должен быть очевиден сам по себе. Для понимания того, что Роджер Федерер – великий теннисист, вовсе не обязательно знать, что он – первая ракетка мира. Это и так видно. Аналогичным образом: если все знающие Билла Миллера соглашаются, что он – исключительно умный и вдумчивый инвестор, значит, так оно, наверное, и есть. Как подчеркивал сам Миллер, статистика, подобная его 15-летней полосе успеха, является как артефактом, так и индикатором таланта267. Не следует также оценивать последний на основе совокупного успеха всей карьеры, ибо и он может быть сведен на нет одним-единственным промахом. Как это ни печально, лучший способ оценить его – просто наблюдать за инвестициями268. Вывод, к которому мы в итоге придем, будет или не будет коррелировать со статистикой его успехов и неудач. Однако в тех случаях, когда мы судим о таланте не с позиции того, на что человек действительно способен, а с точки зрения социальных критериев успеха – призов, богатства, титулов, – мы сами себя обманываем.

Миф о корпоративном спасителе

Если отделить талант от успеха трудно, то что говорить о ситуациях, когда результаты измеряются не в терминах отдельных действий (таких, как портфель инвестбанкира), а в деятельности всей организации? Сложно вдвойне. Давайте на мгновение покинем финансистов и зададимся менее модным вопросом: в какой мере Стив Джобс, основатель и генеральный директор Apple, Inc., причастен к недавнему успеху своей фирмы? Согласно общепринятой точке зрения, это в основном его заслуга. И на то есть свои причины. С тех пор как в конце 1990-х он возглавил компанию, которую они со Стивом Возняком основали в 1976 году в одном из гаражей Силиконовой долины, ей сопутствовала только удача: она начала быстро развиваться, выпустив целую серию «хитов» – iMac, iPod и iPhone. К концу 2009 года Apple обошла всех в своей области примерно на 150 %269, а в мае 2010 года нагнала Microsoft, в итоге став самой дорогой технологической компанией в мире. В течение всего этого периода Джобс не получал ни зарплату, ни бонусы – все его состояние заключалось в ценных бумагах Apple 270.

Убедительно, не правда ли? Да и список успехов Apple слишком длинен для того, чтобы являться следствием случайного стечения обстоятельств. Тем не менее, поскольку история компании может произойти лишь единожды, полностью исключить эффект ореола нельзя. Например, как утверждал Майкл Рейнор – автор книги «Стратегический парадокс», которую я обсуждал в шестой главе, – стратегия iPod включала ряд элементов, которые запросто могли привести к провалу, как это произошло с iPhone. Генеральный директор Microsoft Стив Балмер с иронией отзывался об идее, будто потребители согласятся заплатить 500 долларов за телефон без клавиатуры, покупка которого к тому же подразумевала еще и приобретение двухлетнего контракта с AT&T. Хотя это соображение весьма разумно, сегодня оно выглядит смешным. Оба продукта кажутся гениальными – но лишь потому что в конечном счете оказались успешными. Провались они, мы не говорили бы о блестящей стратегии и руководстве Джобса, которые просто не сработали. Скорее, мы бы обвинили его в высокомерии и нежелании учитывать требования рынка. Как и все объяснения успешности (или неуспешности) данной конкретной стратегии с точки зрения известного результата, расхожее мнение относительно недавнего успеха Apple подвержено эффекту ореола.

Из общепринятой точки зрения на Apple вытекает еще одна потенциальная проблема, никак не связанная с эффектом ореола. Речь идет о нашей склонности приписывать львиную долю успеха всей корпорации, в которой работают сотни тысяч талантливых инженеров, дизайнеров и менеджеров, одному-единственному человеку. Как и все объяснения, основанные на здравом смысле, утверждение, будто Джобс является незаменимым архитектором успеха Apple , кажется совершенно правдоподобным. Во-первых, именно с его возвращением компания начала выходить из кризиса после 10 лет забвения в 1986–1996 годах. Во-вторых, Джобс знаменит своей репутацией крайне требовательного управленца, неизменно сфокусированного на инновациях, дизайне и инженерном совершенстве. Разве это не подтверждает явную связь с успехом Apple? Наконец, столь крупные компании нуждаются в нацеленности многих людей на решение единой, общей задачи – а это по плечу только сильному лидеру. Поскольку такая роль по определению уникальна, лидер тоже кажется уникальным. А значит, приписывание ему в заслугу львиной доли успеха компании совершенно оправданно.

Возможно, Стив Джобс на самом деле является таким человеком – sine qua non корпорации Apple. Но, если так, он в корпоративной жизни – скорее исключение, нежели правило. Как пишет в своей книге «В поисках корпоративного спасителя» [46] социолог и профессор гарвардской школы бизнеса Ракеш Кура-на, результаты деятельности компаний обычно определяются в меньшей степени действиями генеральных директоров и в большей – внешними, неподвластными отдельным руководителям факторами (такими, как состояние промышленности или экономики в целом)271. Курана приходит к следующему выводу: основанные на здравом смысле расхожие объяснения успеха строятся на могуществе вдохновленных лидеров не в силу определенных фактов, а потому, что без таких фигур понять механизмы функционирования большого, сложного единства практически невозможно. Наша потребность рассматривать успех компании сквозь призму одного влиятельного человека, объясняет исследователь, – это результат комбинации психологической предвзятости и культурных убеждений (особенно в таких культурах, как США, где столь ценятся индивидуальные достижения). Средства массовой информации объяснениям, базирующимся на социальных, экономических и политических силах, тоже предпочитают простые нарративы, сконцентрированные на человеке. Получается, толкования, акцентирующие роль особенных людей в развитии невероятно сложных организаций и событий, не только импонируют нам самим, но и окружают нас со всех сторон272.

Это мировоззрение подкрепляют и особые механизмы отбора руководителей корпораций. В отличие от обычных рынков, характеризующихся большим количеством покупателей и продавцов, открытыми ценами и высокой степенью взаимозаменимости, рынок труда генеральных директоров отличается небольшим количеством участников (многие из которых социально или профессионально уже связаны друг с другом) и почти полностью оперирует вне поля зрения общественности. Результат – нечто похожее на самовыполняющееся пророчество. Советы директоров, аналитики и пресса убеждены: лишь определенные ключевые люди могут принимать «верные» решения. Следовательно, количество кандидатур сводится к единицам. Такая искусственная скудность, в свою очередь, позволяет избранным добиваться крайне щедрых пакетов вознаграждений, которые затем выставляются в качестве аргументов того, что кандидата якобы оценила вовсе не горстка единомышленников, а «рынок». Наконец, компания либо добьется успеха (и в этом случае был явно выбран правильный лидер), либо нет (то есть совет директоров совершил ошибку и теперь занят поиском нового руководителя). Иногда «провальный» гендиректор уходит с огромными компенсациями – эти-то случаи и привлекают внимание. С точки зрения Ракеша Курана, однако, возмущение, часто вызываемое оплатой за провал, не только маскирует более глубинные проблемы оценки деятельности, которые я обсуждал выше, но и подкрепляет ошибочное представление, будто достижения компании вообще могут быть приписаны одному-единственному человеку – пусть даже ее топ-менеджеру273. Если бы советы директоров подвергли сомнению саму идею незаменимого генерального и если конкурсы на эту должность были бы открыты большему количеству кандидатов, то договориться о таких экстравагантных пакетах вознаграждений было бы гораздо, гораздо труднее274.

Человек и общество

Пускай мы не можем ответить на вопросы, как отличить успех от таланта, а вклады отдельных людей – от достижений коллектива, уже сама их постановка может изменить наши представления о справедливости и правосудии в обществе в целом. Эта проблема – хоть и в несколько иной формулировке – была поднята в известной дискуссии о справедливом обществе, развернувшейся между двумя политическими философами Джоном Ролзом и Робертом Нозиком. Будучи приверженцем либертаризма, последний полагал: люди, по сути, получают то, что заработали, – а значит, никто не имеет права это отнять, даже если в результате возникает сильное социальное неравенство. Первый, напротив, спрашивал, в каком обществе каждый из нас хотел бы жить, если бы мы заранее не были уверены в том, на каком социальноэкономическом уровне окажемся. Любой разумный человек, рассуждал Ролз, предпочтет эгалитарное общество (в котором самым бедным живется как можно лучше) тому, в котором горстка людей очень богата, а многие очень бедны: ведь шансы оказаться в числе богачей крайне малы275.

Нозик счел аргумент Ролза о том, что если не все, то хотя бы часть достижений индивида принадлежит обществу, глубоко тревожным. Если человек не вправе оставлять себе продукты собственного таланта и труда, рассуждал Роберт, то он, по сути, вынужден работать на кого-то еще против своей воли и, следовательно, не полностью «принадлежит» себе. Налогообложение наряду со всеми прочими попытками перераспределения богатств, продолжал Нозик, есть функциональный эквивалент рабства и как таковое с нравственной точки зрения неприемлемо, какие бы выгоды ни сулило другим. Этот аргумент импонировал многим – причем не только философским обоснованием снижения налогов. Рассуждения о том, что будет считаться справедливым в гипотетическом «естественном состоянии», согласовывались с объяснениями индивидуальных успехов и неудач с точки зрения здравого смысла. Иными словами, если некто тратит время и силы на постройку каноэ, никто не имеет право отнять у него эту лодку – даже если это означает, что человек, у которого каноэ нет, будет страдать или погибнет. То есть индивидуальные достижения есть продукт исключительно индивидуальных же усилий и навыков.

Если говорить о естественном состоянии, Нозик, возможно, и прав. Суть же аргументации Ролза сводится к тому, что мы живем вовсе не в таком мире, а в высокоразвитом обществе. И в нем несоразмерно большие вознаграждения могут выпасть на долю людей, которые – так уж получилось – обладают определенными качествами и которым – а это, наверное, самое главное – представились соответствующие возможности. В США, например, два спортсмена с одинаковым уровнем подготовки (оба – мастера международного класса), будучи пловцом и баскетболистом, вероятно, добьются разного уровня признания и благосостояния. И это будет зависеть отнюдь не от их собственных достоинств или недостатков. Аналогичным образом два в равной степени одаренных ребенка, один из которых родился в обеспеченной, образованной и социально престижной семье, а другой – в бедной, социально изолированной, с низким уровнем образования, имеют разные шансы добиться успеха в жизни276. Наконец, даже случайные различия в возможностях, возникающие в начале карьеры, часто аккумулируются (эффект Матфея), что в итоге ведет к еще большим расхождениям в дальнейшей жизни. Согласно Ролзу, поскольку неравенство, по сути, определяется случайностями (говорим ли мы о рождении, таланте или возможностях), справедливое общество – то, в котором их последствия минимизированы.

Это утверждение часто понимается неверно: якобы неравенство нежелательно само по себе. Однако ученый имел в виду вовсе не это! Допущение возможности того, что благодаря усердному труду и применению собственных талантов человек может добиться большего, чем его соратники, безусловно, полезно для общества в целом. Точно так же считают и сторонники либертаризма. В мире Ролза люди вольны делать то, что хотят, и имеют полнейшее право брать все, что им причитается в соответствии с правилами игры. И если последние предусматривают большие доходы у бейсболистов, а не у пловцов, и у инвестбанкиров, а не у учителей, – значит, быть посему. Мысль Ролза в том, что правила игры должны выбираться исходя из их удовлетворения социальным, а не индивидуальным целям. Сотрудники банков, другими словами, имеют право на все, что они способны вытянуть из своих работодателей, но не могут претендовать на экономическую систему, в которой финансовый сектор гораздо прибыльнее любого другого.

Из этого аргумента следует, что дискуссия по поводу индивидуального вознаграждения не должна проводиться на уровне отдельных людей. Если банковские служащие и в самом деле зарабатывают слишком много, регулировка индивидуальной оплаты, предлагаемая самим финансовым сектором, не является оптимальным решением, и ввязываться в нее не следует. Скорее, банковское дело должно в принципе стать менее прибыльным. Этого можно добиться, например, ограничив суммы, которые могут заимствовать банки и хедж-фонды с целью улучшения своих портфелей, или обязав их торговать внебиржевыми деривативами на биржах. Финансовый сектор может возразить: мол, улучшение портфелей и кастомизация выгодны не только банкам, но и их клиентам, а значит, и всей экономике в целом. К таким заявлениям – хотя они и корыстны, – возможно, следует прислушаться. Однако если повышенный риск для экономической системы перевешивает ожидаемые прибыли, тогда изменение правил оправдано. Мы можем сколько угодно спорить о том, хороша или плоха для общества меньшая прибыльность банковского дела, но именно об этом и следует спорить. А не о том, «заслуживает» ли тот или иной человек своего десятимиллионного бонуса. Либертаристские рассуждения о том, что справедливо и несправедливо, просто неуместны, ибо в естественном состоянии никто десятимиллионных бонусов и не получает.

Аналогично, рассуждая о так называемом перераспределении богатств, мы совершаем грубую ошибку: существующее распределение считается естественным состоянием вещей, а некая предложенная политика представляется неестественной и потому – нравственно нежелательным отклонением. В реальности, однако, любое распределение богатств отражает особый набор принятых обществом решений. Они касаются большей ценности одних навыков и меньшей – других, взимания налогов или запрета одних видов деятельности вкупе с субсидированием и поощрением других, соблюдения одних правил и игнорирования и нарушения других. Все это может иметь существенные последствия для определения того, кто станет богатым, а кто – нет. Примером служат недавние откровения об эксплицитных и имплицитных правительственных субсидиях многонациональным нефтяным компаниям и учреждениям, предоставляющим кредиты студентам277. Впрочем, ничего «естественного» в этих решениях нет. Все они – продукт как экономической рациональности и социальной желательности, так и исторической случайности, политической целесообразности и корпоративного лоббирования. Если какой-нибудь политический деятель, президент или конгресс пытаются изменить некоторые из этих решений – скажем, путем смещения налоговой нагрузки с рабочего класса на очень богатых, обложения налогом не доходов, а расходов или прекращения субсидирования определенных отраслей промышленности, – тогда можно порассуждать о том, действительно ли предложенные изменения имеют смысл. Противиться же им исключительно на том основании, что из-за них распределение богатств каким-то образом станет менее естественным, просто неразумно.

Размер имеет значение

Справедливое отношение общества к своим членам касается не только наград, но и ответственности. Например, в последнее время много писалось о том, должны ли банки и другие финансовые фирмы, представляющие собой серьезный системный риск, вообще иметь право на существование278. Большая часть дискуссии касалась характера этой опасности, а также того, какое именно качество финансового учреждения – размер, взаимосвязанность или нечто другое – определяет степень угрозы, которую создаст его крах для остальной экономики279. Решить эти вопросы крайне важно – хотя бы только для того, чтобы лучше понять, как измерять системный риск, и – хочется надеяться – ограничить его посредством грамотного регулирования. Впрочем, вполне может оказаться, что гарантировать надежность и стабильность любой сложной взаимосвязанной системы невозможно280. Сети электропередач, как правило, способны выдержать отказ отдельных линий и генераторов, но иногда кажущаяся простой неполадка каскадирует по всей системе. В итоге будут выведены из строя сотни электростанций и затронуты миллионы потребителей – как случалось несколько раз за последние годы в США, Европе и Бразилии281. Временами ломаются даже наиболее совершенные детища инженерии – такие, как ядерные реакторы, самолеты коммерческой авиации и космические челноки, разработанные для максимизации безопасности. Последствия бывают катастрофическими. Даже Интернет, крайне устойчивый ко всевозможным физическим неполадкам, весьма уязвим для целого ряда нефизических угроз – включая массовый спам, «червяков», ботов и DDoS-атак. Судя по всему, как только система достигает определенного уровня сложности, исключить вероятность неполадки становится просто невозможно282. Если так, нам нужны не только более современные инструменты оценки системного риска, но и более совершенный способ реагирования на него.

В качестве примера рассмотрим реакцию банковского сообщества на предложение администрации Барака Обамы обложить налогами определенные операционные прибыли – в качестве способа возмещения денег налогоплательщиков283. С точки зрения банков, они вернули их – причем с процентами. Таким образом, в соответствии с законом от них ничего больше нельзя требовать. Но представьте на мгновение, какова была бы прибыль банков в 2009 году без нескольких сотен миллиардов долларов, которые они получили от правительственных фондов и из которых извлекали выгоду как непосредственно, так и косвенно. Знать наверняка мы, конечно, не можем, ибо не проводили такой эксперимент. Но можем сделать кое-какие прикидки. AIG, например, вообще бы не существовало, а ее различные партнеры (включая Goldman Sachs) недосчитались бы нескольких десятков миллиардов долларов, поступавших через AIG. Citigroup вполне могла бы рухнуть; Merrill Lynch, Bear Stearns и Lehman Brothers попросту исчезли бы, а не слились с другими банками.

Учитывая все вышесказанное, в 2009 году банковская система могла потерять десятки миллиардов долларов – хотя в действительности она их заработала, – и тысячи банкиров, в реальности получивших бонусы, были бы уволены. Теперь представьте, что осенью 2008 года руководителям Goldman Sachs, J. P. Morgan, Citigroup и им подобных предложили бы выбор между миром «системной поддержки», в котором им гарантировалась государственная помощь, и «свободным» миром, где они были бы предоставлены судьбе. Забудьте на мгновение о последовавшей бы за этим экономической разрухе и задумайтесь: какой долей своих будущих компенсаций банки согласились бы пожертвовать в обмен на гарантию от банкротства? Опять-таки, вопрос чисто гипотетический. Однако когда на чаше весов находится выживание, можно с уверенностью утверждать: они согласились бы отдать больше, чем взяли.

То, что банки и их союзники вместо этого умудрились выставить себя жертвами удушающей правительственной интервенции и вышедшего из-под контроля политического популизма, – не более чем проявления непорядочности и лицемерия. Дело не только в том, что они извлекали прибыль как из прямых займов, так и из других правительственных щедрот284. Настоящая причина – приверженность определенной философии. Когда все хорошо, банки позиционируют себя как независимые рискующие единства, имеющие право пожинать плоды собственного тяжкого труда. А вот во время кризиса они выставляют себя всего лишь ключевыми элементами более крупной системы, для которой их крах представляет экзистенциальную угрозу. Будет ли это утверждение правдой, поскольку они слишком большие, или слишком взаимосвязаны, или по любой другой причине, – не важно. Суть в том, что они должны придерживаться либо позиций либертаризма и пожинать плоды как собственных успехов, так и неудач, либо позиций Ролза и отдавать должное системе, которая о них заботится. В любом случае, менять философии по своему усмотрению – недопустимо.

Неся бремена друг друга [47]

В своей недавно вышедшей книге «Justice» философ Майкл Сандел высказывает похожее соображение. Все вопросы справедливости и правосудия, утверждает он, должны разрешаться в свете нашей зависимости друг от друга – от друзей, семьи, коллег и одноклассников, а также от сообществ, общества, национальной и этнической принадлежности и даже от далеких предков. Мы гордимся достижениями «наших» людей, защищаем их и приходим им на помощь, когда это необходимо. Мы чувствуем, что обязаны быть преданными им по одной-единственной причине – мы связаны с ними и ждем от них того же. Поэтому не удивительно, что социальные сети играют ключевую роль в нашей жизни: они объединяют нас с ресурсами, предоставляют информацию и поддержку, а также облегчают взаимодействие – на основе обоюдного доверия и предполагаемого уважения. Мы настолько интегрированы в сети социальных отношений, что вообразить себя вне них безумно трудно.

До сих пор никаких противоречий не возникает. Даже Маргарет Тэтчер, заявившая, что «такой вещи, как общество, не существует», признавала: семья важна точно так же, как отдельные люди. Сандел же утверждает, что социальные сети модифицируют само понятие индивидуальной свободы – причем весьма неожиданным образом. Что бы мы себе ни воображали, мы никогда не бываем полностью свободны – да и не хотим этого. Связи же, придающие смысл нашей жизни, вместе с тем ограничивают нас – но именно эти ограничения и придают смысл происходящему. С позиции Сандела, рассуждать о справедливости или о правосудии исключительно с точки зрения индивидуальной свободы так же бессмысленно, как и по аналогии с неким воображаемым естественным состоянием. Ни то, ни другое не является точной репрезентацией мира, в котором мы живем. Нравится нам это или нет, понятия правосудия и справедливости должны учитывать напряжение, существующее между отдельным человеком и обществом в целом. Увы, это легче сказать, чем сделать. Сандел, например, утверждает, что человек не может гордиться своим наследием как американец, не стыдясь при этом истории рабства. Согласно приверженцам либертаризма, столь отвратительные деяния совершали не они, а их предки – значит, им-то извиняться не за что. Между тем, разумеется, они гордятся своей историей и будут жить скорее в этой стране, чем в любой другой.

С точки зрения этого философа, нельзя по своему усмотрению то отождествлять себя со своими предками, то абстрагироваться от них. Либо вы часть этого расширенного сообщества (и тогда наравне со всеми делите как убытки, так и прибыли), либо нет (в этом случае вас не касается ни одно, ни другое).

Утверждение Сандела о том, что наши индивидуальные действия неразделимо вплетены в сети социальных отношений, влияет на рассуждения не только о справедливости и правосудии, но и о нравственности и добродетели. Согласно Санделу, человек не может определить, что справедливо, не оценив при этом нравственный статус конкурирующих утверждений. А это, в свою очередь, требует разрешения вопроса о нравственной цели социальных институтов. Мы не можем решить, правильны ли или справедливы ли однополые браки, не определив сперва, в чем вообще заключается смысл брака. Мы не можем решить, справедливы ли критерии приема в определенный университет, не установив сначала, какова цель этого университета. Мы не можем решить, уместно ли вознаграждение банкиров, не выяснив перед этим, что именно банки должны делать для общества. В этом отношении точка зрения Сандела восходит к древней философии Аристотеля. Последний также полагал, что вопросы правосудия требуют размышления о цели. Но если, по нему, цель определялась вне социальной системы – скажем, божественным промыслом, – то Сандел придерживается иной точки зрения. Цель для него – это коллективное решение членов общества. Таким образом, философ делает вывод: справедливое общество – не то, которое судит споры между отдельными людьми с нравственно нейтральных позиций, а то, которое способствует дискуссиям о надлежащей нравственной позиции. Как признает Сандел, это очень сложно, и над этим постоянно надо работать, но другого выхода он не видит.

Что особо интересно в аргументах Сандела – по крайней мере для социолога, – так это то, насколько они социологические. Социологи, например, давно полагают, что значение индивидуального действия может быть понято только в контексте переплетающихся сетей взаимоотношений – так называемой включенности285. Более того, утверждение Сандела (о том, что ценности, на основе которых мы судим о справедливости, есть исключительно продукт общества) отражает идею, выдвинутую социологами еще в 1960-х годах. Последняя подразумевала, что социальная реальность формируется самим обществом и, следовательно, не является навязанной нам неким внешним миром286. Как ни удивительно, из аргумента Сандела, таким образом, следует, что фундаментальные вопросы политической философии являются также вопросами и социологическими.

Так как же нам на них ответить? Один из вариантов – подход, предлагаемый Санделом. Именно так к ним в основном подходили и подходят социологи. Однако опора лишь на интуицию предполагает определенные ограничения. Конечно, можно утверждать – и в последнее время так делали многие, – что банки, чьи действия ведут к системному риску, должны нести ответственность за него. Каким образом? Либо покупать страховку «системного риска», либо повышать свои резервы. Однако без четкого понимания такой угрозы определить рискованность того или иного действия и, соответственно, размер штрафа невозможно. Одно дело – указать, что, оценивая некий процесс, мы слишком акцентируемся на результате и приписываем чересчур важное значение в его определении «особенным людям». И совсем другое – предложить лучший подход к оценке деятельности и пониманию того, как в действительности функционируют сложные социальные системы (такие, как компании, рынки и общества). Как бы ни были важны размышления над этими вопросами, просто рассуждать о них – недостаточно. И вот тут-то самое время задуматься: что же в состоянии предложить наука об обществе – если вообще что-то может?