ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
Колхозники
Глава 11
Я колхозник. Нет, вы подумайте только: я стал колхозником, самым настоящим! В конторе мне начисляют трудодни. Алик и Юрка тоже колхозники.
Если бы год назад нам сказали, что мы станем колхозниками, мы бы, наверное, тронулись. В «центре» ребята ругаются: «Эй ты, деревня!», «Серяк», «Красный лапоть» и так далее. Я был «мальчиком из центра», а теперь я колхозник.
Я вспоминаю то время, когда наша компания стала распадаться. Юрка бурно прогрессировал в баскетболе. Алька каждый вечер торчал у Феликса Анохина, где читали стишки. Галка кривлялась в драмкружке, а я остался один и стал «мальчиком из центра». Потом мы снова сплотились во время экзаменов. А теперь я колхозник, «серяк», «красный лапоть», как говорят эти подонки.
Много они понимают!
Честно говоря, я вовсе не ликую, что я сейчас колхозник-рыбак. Не могу сказать, что сбылась моя голубая мечта. Моя мечта. Что это такое? Я сам не знаю. Мама мечтала, чтобы я стал врачом. Папа почему-то твердил, что с нас хватит врачей, пусть Дима будет адвокатом. Традиционные интеллигентские мечты. Чтоб я да стал адвокатом?! И разве мечта – это выбор профессии?
Надо попробовать по порядку. Первую ночь после приезда в этот колхоз мы ночевали в палатке, а утром явились в правление. Председатель был толстый и добродушный дядька, эстонец. Мы подметили в нем одну особенность. По-русски он говорил прилично, но какими-то газетными фразами. Видно, учил язык в основном по газетам. Я подумал, что если все эстонцы говорят здесь на таком языке, мне придется туго. Прямо скажу, я не особенно понимаю этот язык.
Русских в колхозе не меньше, чем эстонцев. Колхоз огромный. Он простирается километров на двадцать по побережью и объединяет в себе три или четыре поселка. Промышляют в основном рыбой, овощами и молоком.
Нам дали койки в общежитии для рыбаков. Зачислили нас матросами на сейнеры, но оказалось, что наши сейнеры еще не пришли в колхоз. Их арендовали совсем недавно. Кроме этих новых сейнеров, в колхозе было еще два старых и штук пятнадцать мотоботов, но там экипажи были уже укомплектованы.
Два дня мы болтались просто так, а потом нас стали использовать.
***
Меня направили на стройку. Не правда ли, громко звучит? Меня направили на строительство здания для фермы черно-бурых лисиц. Колхоз решил поднажиться на лисицах, и я должен был строить ферму.
В бригаде были русские и эстонцы. Бригадир, типичный эстонец в типично эстонской шапке, показал мне, что делать, и я стал это делать. Я подавал кирпичи на ленту транспортера. Сложнейший трудовой процесс! Берешь два кирпича, кладешь их на ленту, снова берешь два кирпича и опять кладешь их на ленту. Кирпичи торжественно плывут вверх и там превращаются в стену. Мы строим ферму для лисиц. Берешь два кирпича, кладешь на ленту. Берешь два кирпича, кладешь на ленту. Придумали же люди эту дьявольскую штуку – ленточный транспортер. Он не ждет. Берешь два кирпича, кладешь их на ленту.
Берешь два кирпича, кладешь их на ленту. Внизу кирпичей становится все меньше, а стена чуть повыше. Для вас, лисички. Для вас, дамочки. Берешь два кирпича, кладешь на ленту. Берешь два кирпича, кладешь на ленту.
Неподалеку какой-то детина вяло ковыряет ломом старую стену. Ее надо снести, чтобы очистить место. Детина осторожен, боится падающих обломков.
После перекура я попросил бригадира поменять нас местами с тем детиной.
Он предупредил, что это очень трудно – ломать такие стены, но я сказал:
– Ничего, это по мне.
Детина, видимо, очень доволен. Он берет два кирпича и кладет их на ленту, берет еще пару и кладет на ленту. И я доволен. Я бью ломом в старую стену, чертовски крепкую стену. Молочу по кирпичам и между ними, Раз, раз, два и три! Р-раз! Я бью в стену, стоя на месте и с разбега, как в своего векового врага. Я остервенел и бью, бью, бью. С грохотом падает и рассыпается огромный кусок стены. Подходит бригадир. Он не понимает, что со мной.
А я бью ломом в старую стену, которая никому не нужна.
Бью ломом в старую стену!
Бью ломом!
Бью!
Может быть, вот оно – бить ломом в старые стены? В те стены, в которых нет никакого смысла? Бить, бить и вставать над их прахом? Лом на плечо и дальше, искать по всему миру старые стены, могучие и трухлявые и никому не нужные? Лупить по ним изо всех сил? Это не то, что класть кирпичи на бесконечную ленту.
Весело в прахе и пыли с ломом шагать на плече.
Расчищать те места на земле, где стоят забытые старые стены.
К концу рабочего дня я сломал всю стену до основания. Я стоял на груде битого кирпича и курил. Рядом в сумерках белела новая стена. Я подумал, что завтра будет веселее класть кирпичи на ленту. Сам не понимаю, почему, но я так подумал.
***
Наконец пришли сейнеры. Нас освободили от подсобных работ, и мы помчались на третий причал. На причале уже околачивалось много народу. Здесь был председатель колхоза, его заместитель и старший капитан колхозной флотилии старикашка Кууль. Незнакомые нам здоровенные ребята уже бродили по палубам сейнеров, На причале вертелись девчонки в комбинезонах. Две-три из них определенно заслуживали внимания. Я сказал об этом Юрке и Алику. Они согласились, но посмотрели на меня как-то странно. Чудаки, неужели они думают, что я всю жизнь буду сохнуть по Галке? Я ведь не Пьеро какой-нибудь, я человек вполне современный.
Галдеж на причале стоял страшный. Мы присели на ящике немного в стороне от публики, закурили и стали посматривать. Море было веселое. Бугристое, холмистое, местами черное, местами зеленое. Все было в движении: тучи двигались в Финляндию, сейнеры покачивались в маслянистой воде, на мачтах текли флаги, недалеко от берега шкодничала орда чаек, старикашка Кууль бегал от сейнера к сейнеру и махал руками, девчонки то сбивались в кучу, то разбегались в разные стороны. В общем, было весело.
Мне стало так весело, как не было весело уже давно. Я очень обрадовался, потому что, когда мне весело, я обо всем забываю и не думаю о том, что еще будет когда-то.
Алик прочитал стихи Маяковского:
Идут, посвистывая,
Отчаянные из отчаянных.
Сзади тюрьма,
Впереди – ни рубля…
Арабы, французы, испанцы и датчане
Лезли по трапам
Коломбова корабля.
Все-таки это очень здорово – к месту и не к месту вспоминать стихи. Я обязательно буду теперь запоминать как можно больше стихов.
Юрка сказал:
– Хорошо бы нам попасть на одну коробочку.
Так он и сказал: «коробочку». Старый морской волк Ю. Попов.
Мне стало совсем весело, когда я вдруг увидел железного товарища Баулина. Он был в синем заграничном плаще, в фуражке с крабом. Не знаю, почему мне стало еще веселее, когда я его увидел. Вообще-то я не очень люблю таких, как он, железных товарищей. Я сказал ребятам:
– Смотрите, сам адмирал Баулин. Юрка закричал:
– Эй, Баулин! Игорь!
Баулин довольно равнодушно помахал нам рукой. Потом мы увидели, что весь генералитет смотрит на нас. Старикашка Кууль ласково поманил нас к себе. У него был такой вид, словно он хочет рассказать нам сказку. Мы подошли. Юрка шел враскачку, засунув руки в карманы. Заместитель председателя сказал:
– Значит, это наши молодые рыбаки. Председатель сказал:
– Товарищи молодые рыбаки, на вас возлагается задача…
Вот излагает! Не говорит, а пишет. Все, как в газетах: «Председатель колхоза, кряжистый, сильный, строго, но со скрытой смешинкой посмотрел на молодых рыбаков и просто сказал: товарищи молодые рыбаки, на вас возлагается задача…»
Оказалось, что на нас возлагается задача заново покрасить борта и рубку «СТБ-1788». Два других сейнера выглядели, как новенькие, а «СТБ-1788» был весь обшарпан и ободран, как будто участвовал в абордажных боях. И на нас, стало быть, возлагалась задача его покрасить.
– А плавать-то мы будем? – спросил я.
Старикашка Кууль ласково покивал. Дескать, будет вам и белка, будет и свисток. Заместитель председателя крикнул:
– Баулин! Подошел Игорь.
– Денисов, это ваш капитан. Будете плавать с ним на «СТБ-1788».
– Мне повезло, – сказал Игорь и усмехнулся.
Сколько сарказма! Боже, сколько сарказма! Он думает, что мне улыбается плавать на судне с роботом вместо капитана. У людей капитаны как капитаны, – белобрысые, огромные, добродушные. Переминаются с ноги на ногу. А мне опять не повезло, на этот раз с капитаном.
Потом все командование ушло с причала. Ушли и ребята с сейнеров.
Остались только мы трое да еще двое эстонских парнишек. Остались также и девчонки. Они сели на доски и стали привязывать к сетям какие-то стеклянные шары. Я подошел к девчонкам и сказал тем двум-трем, заслуживающим внимания:
– Как тут у вас в клубе? Что танцуете? Девчонки захихикали и что-то залопотали, а одна из тех двух-трех потупилась. Я ее спросил:
– Вас как зовут?
Нечего с ними церемониться. С некоторых пор я понял, что с девчонками нечего церемониться. Она ответила:
– Ульви.
Это мне понравилось. Ульви – это звучит. Ульви Воог – есть такая чемпионка по плаванию.
– Ульви – это звучит, – сказал я, – а меня зовут просто Дима.
Я вернулся к своим ребятам и небрежно бросил:
– Подклеил одну кадришку. Ребята сидели на ящиках и смотрели на меня, как волки-новички в зоопарке.
– Правда, ничего себе кадришка? – спросил я. – Ее зовут Ульви.
– Иди ты, Димке, знаешь куда! – пробормотал Алька и отвернулся.
– Видал? – сказал я Юрке и насмешливо кивнул на Алика.
– Да брось! – буркнул Юрка и отвернулся.
– Пошли красить! – гаркнул я.
Нет, черти, вы мне настроения не испортите. С каждой минутой мне становилось все веселее и веселее.
Мой ободранный корвет «СТБ-1788» некогда был покрашен в черный и желтый цвета, как и все эти маленькие сейнеры. Борта черные, а рубка желтая – довольно мрачный колорит. Не мог я красить борта черной краской, когда такое веселье в душе. Эстонские парнишки мазали в это время ведра яркой, как губная помада, красной краской.
Алик и Юрка сразу подхватили мою идею покрасить борта сейнера в красный цвет. Антс и Петер долго не понимали, а потом захохотали, сбегали куда-то и принесли несколько ведер красной краски. Мы стали красить сейнер. Петер трудился на причале. Юрка сидел под настилом и красил внизу до ватерлинии, а мы втроем, Антс, Алик и я, стояли в лодке с наветренной стороны и яростно малевали другой борт.
В общем, жутко весело было, и я представлял, что случится с моим железным капитаном Игорем Баулиным, когда он увидит свой красный корабль.
Его хватит удар. Его переведут на инвалидность, и он будет сидеть дома и без конца писать письма в газету. А нам дадут другого капитана.
Было очень ветрено. Чайки кричали, как детский сад на прогулке. Здорово пахло йодом, какой-то гнилью и краской. «СТБ-1788» будет красным, как помидор, как платочек на голове Ульви, как губная помада у всех этих.
Может быть, вот это красить все красным? Все черное перекрашивать в красное? Ходить повсюду с ведерком и кистью и, не давая никому опомниться, все черное перекрашивать в красное? Утром с пригорка я увидел, как покачивает мачтами мой красный сейнер, и сразу же его полюбил. Старикашка Кууль разошелся. Он махал руками перед моим носом и кричал:
– Курат! Что ты наделаль, Денисов! Что ты наделаль! Что скажет морской регистр? Он не пустит судно в море. О, курат!
– Успокойтесь, капитан Кууль, – успокоил я его. – Не все ли равно морскому регистру – красный сейнер или черный? Все остальное ведь в порядке. Рыбу он ловить будет и красный. И, может быть, даже лучше, чем все черные.
– Ты ничего не понимаешь! Мальчишка! Глюпый!
Я отошел от разъяренного Кууля. «Ты-то что понимаешь? – хотелось мне сказать ему. – Тебе лучше сказки детям рассказывать, чем командовать флотилией».
Пришел Баулин и стал дико хохотать. С ним действительно чуть удар не случился. Он стал красным, как сейнер.
– Автобус, – шептал он. – Типичный автобус.
Сейнер все-таки пришлось перекрашивать заново. Потом нас послали в парники чинить рамы, так как еще в школе мы получили квалификацию плотников 3-го разряда.
***
С нами стали здороваться каменщики, рыбаки и овощеводы. Это было приятно. Мне почему-то было приятно работать в колхозе где попало; и красить, и ломать стены, и чинить парниковые рамы, и даже, черт побери, класть кирпичи на ленту транспортера. Гораздо приятней было работать в колхозе, чем в школе на уроках труда. Может быть, это потому, что здесь тебе не вкручивают день-деньской, что ты должен развивать в себе трудовые навыки.
***
Нестерпимыми были вечера. Алик все стучал на машинке. Юрка каждый вечер писал письма Линде. Иногда мы болтали. Так, на разные темы, как всегда.
Попозже шли в клуб, смотрели старые фильмы с субтитрами на эстонском языке.
После кино в клубе немного танцевали. Я тоже танцевал с Ульви. Мне скучно было танцевать, и я все уговаривал ее: пойдем погуляем. Но она не шла, и я уходил один.
Я попадал в ночь и оставался наедине сам с собой. Я мог бы остаться там, где светло, или пойти в кофик или на берег, где все-таки видны огоньки проходящих судов, но я сознательно уходил в самые темные улицы, а из них в лес. Садился на мокрые листья в кромешной тьме. Надо мной все шумело, а вокруг слабо шуршала тишина. Я думал, что здесь меня может кто-нибудь довольно легко сожрать. Я сознательно вызывал страх, чтобы не сидеть тут в одиночестве. Страх появлялся и уходил, и меня охватывала тоска, а потом злоба, презрение и еще что-то такое, от чего приходилось отмахиваться.
Я ни о чем не вспоминал, но все равно возникала Галя. Она шла, светлая, легкая, золотистая – мой мрак. Я думал о том, что она сейчас в Ленинграде и с ним и, наверное, останется с ним навсегда, что он, должно быть, действительно такой, как она говорила, а я ничтожество. Я думал о себе. Что же я значу? Чего я хочу? Неужели ничего не значу, неужели ничего не хочу?
Неужели предел моих мечтаний – стойка бара и блеск вокруг? Игрушечный мир под нарисованными звездами? Вся моя смелость здесь? Рок-н-ролл? Чарльстон?
Липси? Запах коньяка и кофе? Лимон? Сахарная пудра? Вся моя смелость… Орел или решка? Жизнь – это партия покера? А флешь-рояль у других?
Нет, черт вас возьми, корифеи, я знаю, чего я хочу. Вернее, я чувствую, что где-то во мне сидит это знание. Я до него доберусь! Когда-нибудь я до него доберусь, но когда? Может быть, к старости, годам к сорока? я уже что-то нащупываю. Красить все красным? Бить ломом в старые кирпичи? Что-то чинить? Класть кирпичи на ленту, в конце концов? Это, но это не все. Главное прячется где-то во мне. Галя, с тобой мне было легко. С тобой я ничего не боялся и ни о чем не думал. Где ты, мой мрак, тоска моя? Легкая и золотистая… Дрянь проклятая, не попадайся мне на глаза!
Мокрые листья прилипали к штанам и рукам. Все было мокрым в этом осеннем лесу. Я был весь мокрым. Лицо мое было мокрым. Спички, к счастью, не мокрые. Я закуривал и курил десять штук, не вставая с места, одну за другой.
А с ребятами мы болтали. Так, на разные темы, как всегда. Они вроде презирали меня за то, что я приставал к Ульви. Они, оказывается, моралисты… Дорогие мои друзья! Вы спасли меня не так давно от чего-то самого страшного, то ли от трусости, то ли от ночного убийства. В общем-то и я, наверное, моралист, иначе я не принимал бы всей этой любовной истории всерьез. Суперменом зовет меня Витька. Я супермен-моралист.
По субботам Юрка уезжал в Таллин. Он сидел из-за этих поездок без денег, и мы кормили его.
***
Путина началась в середине сентября. Мы вышли в море. За несколько дней до этого капитан Баулин впервые собрал свой экипаж на борту сейнера. Тогда я со всеми познакомился. Вот он, наш экипаж:
1. Капитан Баулин – железный человек со стальными челюстями и железобетонной логикой. 27 лет. Женат. Ко мне относится враждебно.
2. Помощник капитана Ильвар Валлман. Толстый, большой и курчавый.
Постоянно трясется в немом смехе. Лет тридцать. Кажется, зашибает. Мы с ним поладим.
3. Механик Володя Стебельков, рыжий, румяный, веселый. Гармонь бы ему, а он все травит анекдоты. Любимое словечко – «сплошная мультипликация». Это когда что-нибудь не нравится. 26 лет. Будем дружить.
4. Моторист Петер Лооминг. Красивый малый. 20 лет. Мы с ним красили сейнер.
5. Тралмейстер Антс Вайльде. Совсем красивый малый. 23 года. Мы с ним красили сейнер.
6. Матрос Дмитрий Денисов. Это я. Правой рукой выжимаю 60.
Сейнер наш имеет 16 метров в длину, 4 в ширину. Скорость – 7 узлов.
Кубрик на 6 коек, трюм, машина, рубка, гальюн.
Собрав нас на палубе, капитан Баулин сказал:
– Ребята…
Это он хорошо сказал: «Ребята». Не ожидал я, что он скажет «ребята».
– …через три дня мы выходим. Метеосводка на сентябрь хорошая. Пойдем к Западной банке, посмотрим там. Если там не густо, на следующий день пойдем к Длинному уху. Эхолота нам так и не поставили. На 93-м поставили эхолот, но мы их все-таки постараемся обставить и без эхолота.
В общем, он говорил по существу. Потом мы спустились в кубрик и распили на шестерых две поллитровки. Кто их там припас, не знаю. Наверное, Ильвар. Я разошелся, без конца травил анекдоты. Довел Володю до того, что он стал икать. Потом мы сошли с сейнера и решили добавить. Пошли в колхозный кофик и там добавили. В кофике были Алик и Юрка. Они сидели каждый со своей командой и, по-видимому, тоже добавляли. На Алике лица не было. Не знаю, как он будет плавать: ведь он не переносит алкоголя. А рыбаки пьют «тип-топ», как сказал мне Ильвар. Вообще было как-то забавно, что мы сидели в разных концах зала каждый со своим экипажем. Почему-то мне стало грустно из-за этого. А потом мы сдвинули столики и посидели немного все вместе, восемнадцать рыбаков с сейнеров «СТБ». Потом мы пошли в клуб и ввалились туда всей толпой – восемнадцать здоровенных рыбаков. Несколько минут мы стояли у двери, и все смотрели на нас, словно никто не узнавал. Как будто мы чем-то отличались от всех других парней, мы, восемнадцать рыбаков с сейнеров «СТБ».
В зале было светло и играла какая-то музыка. Потом какая-то музыка кончилась, поменяли пластинку и несколько мужских голосов тихо запели:
«Комсомольцы-добровольцы…» Я люблю эту песню. То есть я люблю, что ее начинают тихие мужские голоса. Если бы ее исполняли иначе, я бы, наверное, ее не любил. Терпеть не могу, когда орут, словно их распирает:
…Солнцу и ветру навстречу.
На битву и радостный труд…
Так и видишь этих холеных бодрячков в концертных костюмах. Энтузиазм их распирает, солнцу и ветру навстречу они шагают, тряся сочными телесами.
Расправляют упрямые жирные плечи. Я не верю таким песням. А вот таким, как эта, верю. Чувствуется, что поют настоящие ребята. Не надо литавр, хватит с нас и гитары.
***
В тот вечер Ульви наконец согласилась пойти со мной погулять. Я повел ее на берег. Тучи покрывали все небо, но на горизонте была протянута широкая желтая полоса. Она освещала море. Волны перекатывались гладкие, словно какие-то юркие туши под целлофаном. Было похоже на картину Рокуэлла Кента.
Мы с Ульви сели на перевернутую лодку. Ульви попросила у меня сигарету.
Ишь ты, она курит. Колени у Ульви были круглые, очень красивые. Когда она докурила, я полез к ней.
– Ты меня любишь? – спросила она чрезвычайно строго.
О, еще бы! Конечно, я ее люблю. Я ведь человек современный, люблю всех красивых девушек. В Эстонии я люблю Ульви, а попаду на Украину, полюблю Оксану, а в Грузии какую-нибудь Сулико, в Париже найду себе Жанну, в Нью-Йорке влопаюсь в Мэри, в Буэнос-Айресе приударю за Лолитой. Вкусы у меня разносторонние, я человек современный.
Сейчас я люблю Ульви, но почему-то молчу, как дурак.
Она вскочила с лодки и отбежала на несколько шагов.
– А я тебя люблю! – с отчаянием крикнула она. – Почему? Не знаю.
Увидела тебя и люблю. – И что-то еще по-эстонски. И побежала прочь. Я ее не догонял.
В общем, в таких вот делишках мы и проводили время в колхозе «Прожектор», когда наконец началась путина и мы вышли в море.
***
Мы выходили ранним утром, в сущности, еще ночью. В чернильном небе болтался желтый фонарь. Наши ребята ходили по палубе и разговаривали почему-то шепотом. И капитан отдавал приказания очень тихо.
– Петер, запускай машинку.
– Дима, прими швартовы.
Я принял швартовы и обмотал их вокруг кнехтов. Дальше я не знал, что делать, и стоял, как истукан. А ребята тихо топали по палубе и натыкались на меня. Но не ругались. Мимо нас прошел черный контур Юркиного «СТБ-1793».
Алькин «СТБ-1780» отвалил позже нас. Капитан ушел в рубку, а я все не знал, что мне делать. Вдруг я заметил, что стою на палубе один. Я спустился в кубрик и увидел, что ребята укладываются на койки.
– Занимай, Дима, горизонтальное положение, – сказал Стебельков. Он был уже в одних кальсонах. Мне это показалось диким – спать, когда судно выходит в море, но, чтобы не выделяться, я тоже лег.
Конечно, я не спал. Я слушал стук мотора, и мне хотелось наверх. Через полтора часа надо мной закачались грязные ноги с обломанными ногтями.
Качались они долго. Меня чуть не вывернуло от этого зрелища. Потом вниз сполз помощник капитана Ильвар Валлман. Он поковырялся в банке с мясными консервами, достал из-под стола бутылку, хлебнул, натянул штаны, сапоги и гаркнул:
– Подъем!
Я сразу же вскочил и полез наверх. Было совершенно светло. Наш сейнер шел к какому-то длинному острову, на конце которого белел одинокий домик. За стеклом рубки я увидел задумчивое лицо Баулина. Он что-то насвистывал.
Сейнер шел ровно. Море было спокойное, чуть-чуть рябое. Оно было серое и словно снежное. Далеко-далеко, пробивая тучи, в море упиралась тренога солнечных лучей. Я прошел на самый нос и задохнулся от ветра. Вот это воздух! Чем мы дышим там, в Москве? Я взялся за какую-то железяку (я еще не знал толком, как тут все называется) и широко расставил ноги. В лицо и на одежду попадали брызги. Слизнул одну со щеки – соленая! Я поразился, как все сбывается! Душным вечером в «Барселоне» я представил себе этот день, и вот он настал. Если бы в жизни все сбывалось, если бы все шло без неожиданностей! Впрочем нет, скучно будет.
Быть мне просоленным. Некоторые, те, что меня за человека не считали, в один прекрасный момент посмотрят, а я просоленный.
– Эй, Дима! – заорал сзади Ильвар. – Давай!
Он сам, Антс и Володя опускали подвешенный к стреле трал. На маленьких сейнерах все, кто свободен от своих основных обязанностей, возятся с тралом.
Я подключился. Это была моя основная обязанность. Мы сбросили за борт сеть и осторожно опустили стеклянные шары-кухтыли. Потом сняли и опустили в воду траловые доски. Я суетился, потому что хотел сделать больше всех. Антс и Ильвар что-то быстро-быстро говорили по-эстонски и смеялись. Надо будет взяться за эстонский, а то наговорят тут про тебя, а ты и знать не будешь.
Кухтыли удалялись от судна, как команда дружных пловцов. Стебельков включил механическую лебедку. Готово, трал опущен. Ребята опять поперлись спать. Баулин тоже спустился в кубрик. За штурвал встал Валлман. Я опять не знал, что мне делать.
Остров с белым домиком остался за кормой. Он лежал теперь сзади темным силуэтом, похожий на всплывшую подводную лодку. Слева по борту приближался другой островок. Там стоял красный осенний лес. А трава под деревьями зеленая, какая-то очень свежая. Кажется, на этом острове не было ни души.
Хорошо бы здесь немного пожить! Пожить здесь немного с кем-нибудь вдвоем.
Я вытащил на палубу ведро картошки и стал ее чистить. Это тоже было моей прямой обязанностью – готовить для всей кодлы обед. Сейнер шел очень медленно, с тралом он давал всего два узла. Это мне объяснил Валлман. Он вылез из рубки и разгуливал по палубе. Никогда не думал, что именно так ловят рыбу: капитан и команда спят, а рулевой разгуливает по палубе.
Наконец мы обогнули лесистый островок. Впереди было открытое море. И тут я почувствовал качку. Ничего себе, качает немного, и все. Даже приятно.
Ильвар крикнул в кубрик:
– Подъем!
Стали вылезать заспанные ребята. Появился капитан. Володя пустил лебедку. Она издавала дикие звуки. Все встали у правого борта. Я тоже встал.
Я был благодарен ребятам за то, что меня никто не учит. Я очень боялся, что меня все начнут учить, особенно Игорь. Хватит уж, меня учили. Игорь влез в рубку. Судно стало делать поворот. Все смотрели в воду, я тоже смотрел.
Немного кружилась голова. В бутылочного цвета глубине появились траловые доски.
– Аут! – гаркнул Антс.
– Аут! – гаркнул я.
Никто не засмеялся.
Лебедка – стоп. Дальше пошло вручную. Мы подтянули и закрепили траловые доски. Всплыли кухтыли. Мы осторожно подняли их и стали тянуть сеть. Я очень напрягался.
Я не знал, надо ли напрягаться, но на всякий случай напрягался.
Появился траловый мешок. Его прицепили к стреле и подняли в воздух. Это был сверкающий шар. Там трепетала килька. Взбесившаяся шайка чаек пикировала на трал и взмывала вверх. Пираты, романтическая банда. Как мы их идеализируем! Одна чайка пролетела совсем рядом. Она верещала и сгибала голову. Это был «мессершмитт», объединенный в одно с летчиком.
Рыбу высыпали, и она усеяла всю палубу. Мы стояли по щиколотку в кильке, а она билась вокруг. Словно серебряная трава под сильным ветром в степи. Потом мы стали укладывать кильку в открытые ящики. Надо было брать каждую рыбешку в отдельности для того, чтобы удостовериться, что это именно килька, а не салака, и не минога, и не кит в конце концов.
Детки там, в Москве, когда вы на Октябрьские праздники полезете с вилками за килечкой, кто из вас вспомнит о рыбаках?! И не надо, не вспоминайте.
Я сварил ребятам обед – щи из консервов и гуляш с картошкой. Впятером мы сели за стол. Я очень волновался, Валлман опять вытащил бутылку, а Стебельков сказал, потирая руки:
– Дух, Дима, от твоего варева чрезвычайный.
Он проглотил первую ложку, вылупил глаза и даже посинел.
– Что такое, Володя? – спросил я. – Обжегся?
– Зараза ты, – ласково сказал он и стал есть.
Ребята-эстонцы после первых глотков засмеялись, а Антс хлопнул меня по спине и сказал:
– Силен.
– Что такое, ребята? – спросил я. – Соли, что ли, мало?
– Кто она? В кого ты влюбился?
Я попробовал щи и тоже поперхнулся. Пересолил. Ребята все-таки подчистили свои тарелки. Они пили водку, и вскоре им стало все равно, много соли или мало. Может быть, поэтому они сказали, что гуляш вполне сносный. Но я не стал есть щи, не притронулся к гуляшу и даже боялся взглянуть на водку.
Случилось то, чего я больше всего боялся, – меня мутило. Снизу что-то напирало, а потом проваливалось. Рот у меня был полон слюны. Вонючий пар от щей, запах водки, красные лица ребят… Потом они еще закурили.
– Отнеси гуляша капитану, – сказал Стебельков.
Я схватил тарелку и бросился вверх по трапу. Увидел над собой небо, перечеркнутое антенной. Мачта падала вбок, потом остановилась и полезла обратно. Мелькнула бесстрастная физиономия Баулина. Он смотрел на меня. Я сделал шаг по палубе и понял, что это произойдет сейчас. Бросился бегом, сунул тарелку в рубку и сразу же к борту. Меня вырвало.
Я травил за борт, и меня всего трясло. Меня выворачивало, черт знает как. Потом стало холодно и очень легко, как после болезни. Я лежал животом на борту и представлял себе, как усмехнется Баулин, когда я обернусь. А черт с ним, в конце концов. Я выпрямился и обернулся. Дверь рубки была открыта и моталась из стороны в сторону. Баулин ел гуляш, придерживая штурвал локтем.
– Готово, Дима? – спросил он. – Иди сюда, подержи колесо.
Я влез в рубку и взял штурвал.
– Гуляш вполне сносный, – сказал Баулин.
Целый час до подъема трала мы стояли вместе в рубке. Он мне объяснил, что тут к чему, познакомил с компасом, кренометром, показателем давления масла, барометром, туманным горном. Потом он развернул карту и указал, где мы находимся. Это оказалось так близко от берега, что я даже заскучал. Что со мной будет в открытом море?
***
Мы шли вдоль западной банки.
– Тут везде мель, – сказал Игорь, – нужен глаз да глаз. Bидишь, веха в воде? Рюмка книзу – обходим к зюйду, рюмка кверху – обходим к норду.
Так мы с ним стояли и трепались целый час на разные морские темы. Я понимал, что он оказывает мне моральную поддержку. Ведь это его обязанность как капитана оказывать членам своего экипажа моральную поддержку. Но надо сказать, он здорово умел это делать.
Так мы и ловили рыбку весь день. Поднимали трал и снова опускали.
Перебирали кильку и складывали ее в ящики. Я поливал из шланга и драил палубу. Устал как черт. К вечеру меня опять стошнило.
В сумерках мы повернули назад. Игорь включил рацию, поговорил по-эстонски с колхозом, потом вызвал 80-й. Редер сказал, что улов у них хреновый – килограммов 400. У нее было от силы 350. Игорь помрачнел и шепнул мне:
– Завтра пойдем к Длинному уху.
И вдруг я услышал голос Алика.
– Димка! – орал он. – Как ты там? Прием.
– Тип-топ, – сказал я в микрофон.
– Я просто в восторге! – кричал Алька. – У нас отличные парни. А у вас?
– Поговорим дома, – сказал я.
***
Забавно, Алька прокричал мне привет через несколько километров темного моря. Мне стало очень хорошо. Я люблю Альку. И Юрку люблю. Ведь мы друзья с тех пор, как себя помним. Но Альке я еще благодарен за многое. Например, за то, что он вечно бубнит стихи. Или вот он научил меня понимать абстрактную живопись.
– Понимаешь, – сказал он, – поймет тот, кто откажется понимать.
Понимаешь?
– Отказываюсь понимать, – буркнул я, разглядывая черный круг, заляпанный синими и красными каплями.
– Прекрасно! Ты все понял, – весело крикнул Алька и побежал к Феликсу Анохину, который в это время наседал на какого-то солидного дядьку. Они оба взяли дядьку под руки и куда-то увели, а потом пришли сияющие.
– Еще одного лишили невинности.
Это было прошлой зимой на выставке в Манеже.
Я люблю Альку за то, что он взъелся тогда на меня из-за глаз этой Боярчук, а сейчас презирает за приставание к Ульви, за то, что он бородат и очкаст, за то, что он тогда ночью молчал и сейчас ни слова не говорит о Гале, за то, что мы вместе голодали и таскали шкафы. И Юрку я люблю за то же и еще за то, что мы с ним играли в первой школьной команде.
***
– Давай 93-й вызовем? – предложил я Игорю.
– Ну их к черту с их эхолотом, – мрачно ответил Игорь.
Тесемочка слабых огней обозначила берег.
***
Вот так мы каждое утро выходили в море и каждый вечер возвращались в колхоз. Берег мы видели только в темноте.
***
Я привык. Меня больше не мутило, и я не пересаливал щей. Я привык к грязным лапам Ильвара. У меня установился превосходный аппетит.
***
Мои шикарные джинсы превратились черт знает во что. Утром мне было холодно даже в обоих свитерах и куртке. Однажды Игорь принес мне робу, резиновые сапоги, телогрейку и берет. Проявил заботу. Это его обязанность – проявлять заботу о подчиненных. Теперь я настоящий эстонский рыбак.
***
В клубе каждый вечер поет хор. У каждого народа свои причуды: у эстонцев – хоровое пение. Мы записались в хор, чтобы не выделяться.
***
В конце концов мы обогнали 93-й. У Игоря, наверное, где-то в печенке свой эхолот. Так я стал передовиком производства. Передовой колхозник.
***
Юрку бьет море. Он стал бледный и тощий. Каждую субботу уезжает в Таллин. Каждый понедельник я снова вижу его на причале. Привозит нам сигареты с фильтром.
***
Алик стал получать письма из Москвы. Однажды я увидел обратный адрес:
Л. Боярчук. Ясно. О прекрасная Боярчук, твои глаза, твои глаза!.. Я оценил их прелесть. Забавно, что ребята не рассказывают мне про свои амурные дела.
Как будто боятся, что мне станет горько оттого, что их девочки не изменяют им с актерами. А я им все рассказываю об Ульви. Даже немного больше, чем есть на самом деле.
***
Я по-прежнему хожу в лес один. Все меньше листьев, все лучше видно небо. Когда я закрываю глаза, я вижу только кильку, кильку, кильку. Я очень рад, что вижу по ночам только кильку.
***
Папа, ты ведь любишь кильку. Таллинскую кильку пряного посола. Вот тебе на здоровье 600 килограммов. Детки, скоро праздник. Покупайте кильку. Лучший спутник обеда – килька.
***
Я выучил кое-что по-эстонски. Кое-какие выкрики и несколько слов для Ульви.
***
– Скажи, капитан, – спросил я однажды Игоря, – зачем ты нам тогда назвал свой колхоз? Хочешь посмотреть, как мы станем перековываться?
Игорь захохотал смущенно.
– Хочешь посмотреть, как мы станем честными трудягами?
– Чудак ты, Димка, – сказал Игорь.
***
Было собрание, председатель делал доклад, Тошно было слушать, как он бубнил: «на основе внедрения», «взяв на себя обязательства» и т. д. Не знаю почему, но все эти выражения отскакивают от меня, как от стенки. Я даже смысла не улавливаю, когда так говорят. Но потом он заговорил, как обычный человек. Он сказал, что надо ловить больше рыбы. От этого зависит доход колхоза. Если доход увеличится в достаточной степени, колхоз сможет на следующий год арендовать большой сейнер для выхода в Атлантику.
– Товарищи, наш колхоз выйдет в Атлантику! – сказал он, как мне показалось, с волнением. Вот это я понимаю.
***
На шоссе в лужах плывут облака. Я вспомнил тот день, когда влюбился в Галку. Она думает, что я влюбился в нее на школьном смотре, когда она кривлялась в какой-то дурацкой роли. Пусть она так думает, черт с ней. Мне теперь все равно, что она думает. А влюбился я в нее весной. Я был один. Не бульваре в лужах плыли облака. Я увидел это, словно первый раз в жизни, и понял, что влюбился.
***
Снова было собрание. За столом сидел какой-то деятель. Председатель предложил соревноваться за звание бригад коммунистического труда, то есть экипажей коммунистического труда. Мы все проголосовали «за».
***
Игорь поймал немецкий джаз. Нас дико болтало, и дождь хлестал по стеклу, а где-то в чистой и теплой студии какой-то кот слащаво гнусавил «Майне либе ауген». Я ненавижу эти мещанские подделки под джаз. Игорь сплюнул и поймал трансляцию из Ленинградской филармонии. Мы шли в темноте и волны нас подбрасывали под звуки симфонии Прокофьева.
Из кубрика доносилась песня «Тишина». А потом другая песня, «Ландыши».
Это Стебельков учил Ильвара.
***
Как-то за обедом, когда Володя вытащил бутылку и стал всем разливать, я сказал:
– Люди будущего!.. Ребята, мы с вами люди коммунизма. Неужели вы думаете, что сквозь призму этой бутылочки перед нами открывается сияющее будущее?
– А что ты думаешь, в коммунизме херувимчики будут жить? – спросил Игорь. – Рыбаки и в коммунизме выпивать будут.
– Ребята, – сказал я, – вы мне все очень нравитесь, но неужели вы думаете, что мы с вами приспособлены для коммунизма?
В кубрике стало тихо-тихо.
– Оригинальный ты уникум, – сердито сказал Стебельков.
– Подожди, Володя, – сказал Игорь. – Ты про наше соревнование, что ли? – спросил он меня.
– Да.
– Разве мы плохо работаем? – проговорил Антс.
– Оригинальный ты уникум, Димка! – закричал Володя. – Ты что думаешь, если мы пьем и матюкаемся?.. Рыбаки всегда… Это традиция… Ты на нас смотри с точки зрения труда.
– Да разве только труд? – закричал я в ответ. – Трудились люди во все века и, по-моему, неплохо. Лошадь тоже трудится, трактор тоже работает.
Надо думать о том, что у тебя внутри, а что у нас внутри? Полно всякой дряни. Bзять хотя бы нашу инертность. Это черт знает что. Предложили нам соревноваться за звание экипажей комтруда, мы голоснули, и все. Составили план совместных экскурсий. И материмся по-прежнему, кубрик весь захаркали, водку хлещем.
Меня страшно возмущает, когда люди голосуют, ни о чем не думая.
В кубрике опять стало тихо-тихо. Не знаю, зачем я затеял этот разговор, но меня страшно возмущает, когда люди на собраниях поднимают руки, а сами думают совсем о другом в этот момент. Что мы, роботы какие-нибудь, что ли?
Игорь взял бутылку и вылез на палубу. Вернулся он без бутылки.
– Еще один шаг к коммунизму, – бодро сказал я.
– А иди ты! – вдруг заорал Игорь. – Надоел ты мне по зеленые лампочки со своими сомнениями.
– Зря ты бутылку выбросил, я бы сейчас хлебнул, – сказал я нарочно, чтобы он еще больше взбесился.
***
Все это я вспоминаю сейчас, лежа на своей койке в кубрике. Качается лампочка в проволочной сетке, храпят ребята. Мы все лежим в нижнем белье.
Мокрая роба навалена на палубе. Мы возвращаемся из экспедиционного лова.
Пять дней мы тралили в открытом море за Синим островом. Мы страшно измотались. Синоптики наврали. Все пять дней хлестал дождь, и волнение было не меньше пяти баллов. Я понял теперь, почем фунт кильки. Я так устал, что даже не могу спать. Я лежу на своей койке, и мысли у меня скачут, как сумасшедшие. Я член рыболовецкой артели «Прожектор».
