Вот пример того, как я пыталась одновременно быть открытой для своей мамы Роуз и отгородиться от нее. Когда обоим родителям было чуть за восемьдесят, они переехали в город Топика, чтобы быть поближе ко мне и моей семье. Отец вселился в дом престарелых (теперь это называется медицинским центром), а мама – в отдельную квартиру. Все годы своего долгого брака Роуз присматривала за Арчи, но теперь она была беспомощна и не могла контролировать даже самые простые элементы ухода за ним, как, например, проверять, не упало ли одеяло с его постели ночью или открыты ли шторы в его комнате утром, чтобы впустить солнечный свет. Постоянным источником тревоги для Роуз всегда были деньги, и на почти десятилетнее содержание Арчи в трех разных домах престарелых уходили почти все ее ресурсы, которые она с невероятным трудом накопила.

У мамы было много собственных проблем, но она не имела привычки говорить о них прямо. За долгий период ее жизни в Топике я не могу вспомнить, чтобы она хоть раз сняла трубку и сказала: «У меня был ужасный день. Можно я приеду на ужин?» – или: «Можете ли вы со Стивом приехать ко мне? Мне скучно». Она так долго отодвигала свои потребности на задний план, что с трудом признавала их. Кроме того, она не хотела «обременять» свою занятую дочь.

В периоды стресса мама всегда сосредоточивалась на отце – будь то критика или беспокойство, поэтому нет ничего удивительного в том, что она уже не могла без Арчи после их нелегкого переезда в Топику. Несмотря на огромную любовь к жизни, Роуз, находясь одна в квартире, без достаточного круга знакомых, дел и целей, сосредоточилась исключительно на отце. Она стала еще пристальнее следить за возможными ошибками в квитанциях или за тем, что делается или не делается для Арчи. Роуз утратила объективность и чувство реальности, сконцентрировавшись только на негативе, и потеряла сон, размышляя о стоимости и качестве медицинского обслуживания Арчи. Мы со Стивом были единственными, к кому она обращалась со своими усилившимися страданиями и тревогой. Эта сосредоточенность моей в остальном такой мягкой мамы была столь высокой, что время от времени я держала телефон подальше от уха и пыталась сконцентрироваться на своем дыхании.

Я никогда не обладала достаточной самонадеянностью, чтобы думать, что смогу справиться с проблемой мамы лучше, чем она, – только по-другому. У всех нас есть свой способ управления сильным стрессом. Проблемой для меня было то, что я не была защищена от интенсивности и стойкости концентрации мамы на Арчи. Примерно через две минуты настойчивых и тревожных жалоб Роуз о том, что Арчи никак не мог использовать столько салфеток, прокладок и пеленок, сколько было указано в счете, мама и я были как две оголенные нервные системы, подключенные друг к другу и дергающиеся в конвульсиях.

Мои машинальные ответы только ухудшали ситуацию. Когда я ощущала приступ аллергии на речи об Арчи, я временно дистанцировалась от Роуз, реже звоня или навещая ее. Это лишь усиливало беспокойство мамы, потому что ее фиксация на отце становилась только сильнее. Иногда я пыталась «логически рассуждать» с ней и объяснять принцип работы дома престарелых или системы выставления счетов. Роуз казалось, что ее не понимают и вокруг нет союзников, и она удваивала усилия, пытаясь донести свои мысли. Иногда я входила в роль психотерапевта и выдвигала предположение о том, что, возможно, сделав Арчи своей основной работой, она пытается отогнать от себя другие проблемы. В свои худшие дни я огрызалась на нее: «Я сегодня просто не могу больше слушать разговоры о папе!» – или: «Что с того, что они выставили ему счет за лишнюю пачку подгузников! Стоит ли из-за этого страдать?» Из-за явного раздражения в моем голосе Роуз казалось, что ее критикуют, и ничего хорошего не выходило.

Я знала по собственной работе с семьями, что эмоциональная реакция порождает лишь более эмоциональную реакцию. Но для меня было почти невозможно справиться с переживаниями. В периоды, когда я вела себя более зрело, я не осуждала маму за ее манеру справляться с ситуацией. А как еще с ней справиться? Кроме того, я не хотела отворачиваться от нее, когда она выражала свою боль. Но ее неустанная концентрация на отце выглядела не как обмен чувствами, а как примитивный поток тревоги, идущий от нее ко мне.