Профиль пути

Взгляните на карту России и проследите за тоненькой красной ниточкой, протянувшейся от Москвы на восток — к Куйбышеву, Челябинску, Омску, Новосибирску, Иркутску и еще дальше, до Владивостока.

Это железнодорожная магистраль. Двухпутное полотно ее стелется по широкой Русской равнине, пересекает Волгу, ползет по крутым перевалам через горный Урал, с разбега врывается в зеленые коридоры сибирской тайги, петлей изгибается вдоль Байкала и, наконец, выходит к берегу Тихого океана.

Сколько поездов проходит по этой дороге и какая шумная жизнь наполняет ее! Сколько разных картин открывается взору путников!

Самым прельстительным по разнообразию красок, но зато уж и самым тяжелым участком этой дороги считается горный Урал. Железнодорожная линия здесь поднимается на хребет Урал-Тау, по гребню которого проходит условная граница между Европой и Азией.

Водить поезда на горном участке дело нелегкое. Но именно здесь-то и проявил себя машинист Куприянов, уже немолодой, но еще довольно стройный и крепкий мужчина среднего роста. На его всегда обветренном, смугловатом лице зорко щурятся карие, с золотинкой глаза. Из-под форменной фуражки, чуть-чуть сдвинутой набок, завитками выбиваются волосы, с висков уже тронутые легким инеем седины.

Максим Игнатьевич — так зовут Куприянова — работает здесь давно. Трудный профиль пути через Уральский хребет изучен им в самых мельчайших подробностях. Он даже усматривает в нем некое сходство со своей жизнью. Однажды он так и сказал:

— Когда я задумываюсь о пережитом, оно представляется мне похожим на этот путь. В жизни моей были такие же крутые подъемы, повороты и перевалы…

Я попросил его рассказать об этом подробнее, но он уклончиво ответил, что, мол, слишком долгий будет рассказ. И все же не сразу, а от случая к случаю кое о чем рассказывал. И передо мной постепенно вырисовывалась повесть всей его жизни.

Именно так, в рассказах самого Куприянова, я и попытаюсь раскрыть ее перед вами.

Глава первая

Раннее детство мое прошло на донской стороне, в большой казачьей станице Морозовской, рассказывал Куприянов. Отца своего я не помню. Он умер, когда я был еще совсем маленьким. Жили мы очень бедно. Мать от тяжелой работы часто прихварывала, а потом и вовсе слегла. В девять лет я остался совсем сиротой.

У нас был богатый сосед дядя Марк. Он сжалился и сказал:

— Максимка, живи у меня.

Старый домишко наш продали, и я стал жить у соседей. Был у них и за няньку, и за прислугу, и за пастуха. Воли своей не имел, делал, что заставят, ел, что дадут.

Так жил я три года. Потом дядя Марк говорит:

— Я тебя больше кормить не буду, определяйся куда-нибудь.

А куда мне определяться?

У Марка был знакомый, Петр Сергеевич Сидоров, который имел скотобойню и торговал на базаре мясом. Вот к этому Сидорову я и толкнулся.

— Маловат ты еще, — сказал он мне. — Да уж ладно, приму тебя за харч и одежу. А будешь стараться, тогда и жалованье кое-какое положим.

Сидоров дело вел не один, а вместе со своим братом Спиридоном, И была у них еще младшая сестра Люба, года на четыре старше меня. Она тогда в школе второй ступени училась. Характер у Любы был не гордый, участливый. Однажды разговаривали мы с ней, и она спрашивает:

— Как же это так — тебе уже двенадцатый год, а ты ни читать, ни писать не умеешь?

А я действительно даже буквы не знал.

— Откуда же, — говорю, — мне знать, если в школе я ни одного дня не учился.

— А хочешь, я тебя читать научу?

— Научи!

Стала она со мной заниматься. Ей-то это вроде забавы, а мне грамоту очень хотелось постичь. Старание у меня было прямо ужасное. За одно лето я стал читать по-печатному, а потом и письмо одолел, хотя и не полностью, но записать чего надо мог.

Ах, если бы только и делов у меня было тогда, что учиться! А то ведь и работы невпроворот: то за скотиной ходи, то по дому прибирайся, то на базаре в лавке прислуживай, День пройдет, а к вечеру руки и ноги начисто отнимаются.

С малых лет живя у чужих людей и работая на них без разгиба спины, я, по существу говоря, не знал, что такое детство с играми и забавами. Все это прошло как-то мимо меня. И одногодков-товарищей у меня тогда не было. Но крепко подружился я с одним человеком. Звали его Виктором. Фамилия — Бутенко. Эта дружба имела свои последствия в моей дальнейшей судьбе.

Виктор был старше меня лет на пять. В Морозовскую он приехал откуда-то со стороны и жил у булочника, который приходился ему дальней родней.

В Викторе меня привлекало все: сила, ловкость, самостоятельность суждений о жизни. Своим положением в то время он был недоволен.

— Разве это жизнь, — презрительно говорил он. — Я ведь сюда после тифа попал, здоровьишком подорвался. А вот погоди, подкормлюсь мало-мало и уеду к чертовой матери.

— Куда?

— За кудыкины горы. Свет велик, и разных дорог в нем не считано.

Мне это казалось страшным.

— А всю жизнь быком в чужом ярме ходить не страшнее ли? — спрашивал Виктор.

Он очень любил бороться, и мы частенько упражнялись с ним где-нибудь за огородами, на зеленом лужке. Боролся он ловко, ухватисто, и положить меня на лопатки ему не составляло труда. Но тут же в утешение говорил:

— У нас с тобой, Максим, весовые категории разные, да и приемов ты вовсе не знаешь, а материал в тебе для развития имеется.

Росточку я был хотя и небольшого, но корпусной и в стойке упорный. Виктор учил меня правилам и ухваткам французской борьбы. Потом приохотил к упражнениям с гирями.

Сам он делал это очень красиво и говорил, что научился в цирке. Я не знал, верить ему или нет…

В конце лета хозяин взял меня с собой в калмыцкие степи, где Сидоровы закупали скот для убоя. Эти поездки мне нравились. Едешь, а желтая дорога то ползет по равнине, то вдруг схоронится в балочке, то снова выправится на высокий бугор. Простор неоглядный, аж сердце заходится. Ночевать иной раз случалось прямо в степи. Возле тележки горит костер, кругом тишина, лишь кобылки скрипят в пожухлой траве, а над головой темное небо, как пшеном, усыпано звездами. Наутро — опять дорога, степи, бугры, незнакомые хутора, а там уже и калмыцкие стойбища начинаются.

Одно мне было не по душе — это когда хозяин начинал с калмыками торговаться и все норовил как бы их обмануть половчее. Божится, крестится, а я-то знаю: обман! Заговорили мы как-то с ним по этому поводу, и стал он меня учить:

— Дурак ты, дурак! Ведь ежели ты не сумел обмануть, так тебя непременно обманут. Вот и соображай, что выгоднее.

Проездили мы с ним в тот раз почти две недели, а когда вернулись в Морозовскую, друга моего, Виктора Бутенко, там уже не было.

Я к булочнику. Спрашиваю: «Куда Виктор уехал?» А он отвечает:

— Грец его знает куда. Видно, дурная голова покоя ногам не дает.

Снова остался я совершенно один.

С год еще работал у Сидоровых. Хозяин стал уже доверять мне покупку скота. Но однажды рассердился на меня за то, что я переплатил калмыкам за баранов. Вышел у нас с ним крупный разговор, и мы разошлись в разные стороны. При расчете я получил за три года пятьдесят рублей.

По тому времени для меня это были деньги немалые. Но хватило их ненадолго. Справил новые сапоги, прикупил кое-чего из одежи, вот тебе и весь капитал израсходован. Надо куда-то к месту пристраиваться. А куда? Частников тогда стали прижимать помаленьку, такого размаха, что в начале нэпа, у них уже не было. Пошел я на биржу труда, а там очередь.

Жить негде, Приспособился ночевать на вокзале и стал замечать, что там человек пять таких же, как я, ребят ошиваются. Один-то, правда, вроде бы и постарше меня, а другие моложе и даже совсем пацаны. Держатся кучно, и то у них пир горой, то зубами от голода щелкают. Они меня тоже заметили. Тот, что постарше, спрашивает:

— Ты откуда тут взялся?

Объяснил я ему свое положение, посетовал на то, что без работы остался, а он смеется и говорит:

— На кой хрен тебе работа? Прибивайся к нашему берегу, и мы тебя кое-чему научим.

Компания, в которую я попал, как теперь уже понимаю, была обыкновенной шпаной. Мастера по чужим карманам и по всему другому, что плохо лежит.

Стал я с ними болтаться в самых шумных местах — на вокзале, особенно когда поезд придет и начинается сутолока, на базарном толчке, возле цирка, то есть там, где удобнее всего шуровать по карманам.

Однажды шныряли мы возле цирка, рассматривали афишу новой программы: «Труппа римских гладиаторов Маммо. Силовые номера, полет под куполом цирка». И тут же на афише портреты всех гладиаторов. Гляжу на одного из них и даже глазам не верю: господи боже, да ведь это Виктор Бутенко!

Ничего не сказав дружкам, пробрался я в цирк на галерку, жду, когда выступят гладиаторы. И вот на арену выходит Виктор, в белом атласном плаще с золотистой отделкой, в каске, как у пожарного. Снимает он эту каску и плащ, остается только в трико и начинает упражняться со штангой и гирями.

Публика аплодирует, некоторые кричат: «Браво!»

А шталмейстер громким голосом объявляет:

— Смертельный номер. Жизнь сына в зубах отважного гладиатора!

И тут Виктор забирается по шелковой лесенке под самый купол, работает там на трапеции, потом к нему поднимают какого-то малыша, тоже в трико, только с блестками. Виктор в это время цепляется за трапецию ногами, в зубы берет ремешки, на которых висит тот пацан, и оба они начинают вниз головой крутиться.

Музыка играет туш, в цирке аплодисменты. Еле-еле дождался я конца представления. Бегу в артистическую, а меня не пускают.

— У меня, — говорю, — тут брат гладиатором служит.

— Какой такой брат?

— Бутенко Виктор.

Ну, позвали его. Вышел он, заметил меня и, вижу, обрадовался.

— A-а, Максим! Давай проходи.

Жили гладиаторы тут же, при цирке, но Виктор предложил:

— Давай пойдем куда-нибудь.

Пошли мы за станицу на речку Быструю. Там у нас было знакомое глухое местечко в тальнике.

— Ну как, — спрашивает меня Виктор, — по-прежнему мясом торгуешь?

Я объяснил ему, что от мясника ушел, и даже сказал, с какой компанией свел знакомство и какими делами приходится заниматься.

— Вот уж это напрасно! — сказал он. — Это тебе совсем ни к чему.

Признаться, я и сам об этом задумывался. Жизнь в блатной компании меня не очень-то привлекала. Но в преступном мире существуют свои законы. Если попал в компанию, то она тебя будет цепко держать. Тут действует страх: как бы «стука», то есть сигнала угрозыску, не было. Все это я уже знал и побаивался своих новых друзей. Но Виктору тогда об этом ничего не сказал, а лишь спросил у него:

— А откуда у тебя сын появился?

— Это не сын, — говорит он, — а партнер мой, Ар-кашка. Годами мы с ним ровесники, только он лилипут.

Потом Виктор сказал, что он недоволен антрепренером, то есть фактическим хозяином, Маммо.

— Работаем больше всего мы с Аркашкой, — говорит он, — а деньги забирает себе Маммо, да еще таскает за собой троих родственников, которые ничего не умеют и числятся просто статистами.

Между прочим, у Маммо настоящая фамилия была другая — то ли Редькин, то ли Репкин, но в цирках считалось модным называться по-заграничному.

— Знаешь что, — предложил вдруг Виктор, — давай заниматься! Недели за три я тебя кое-чему научу, возьмем Аркашку, составим замечательное трио, приобретем реквизит и будем работать самостоятельно.

Я очень обрадовался и сказал, что согласен. Но мне еще надо было поговорить со своими дружками. На следующий день произошел такой разговор между мной и вожаком нашей блатной компании. Я ему объясняю, что решил «завязать узелок».

А «завязать узелок» на блатном жаргоне означает — покончить с воровскими делами.

Он посмотрел на меня и спрашивает:

— С легавыми ссучился?

— Нет.

— Так почему же надумал завязывать?

Я рассказал, как и что. И знаете, они меня даже не били. Им понравилось, что я иду не на какую-нибудь работу, а в цирк.

Виктор стал со мной заниматься. А через месяц они с Аркашкой бросили Маммо, и мы отправились в самостоятельное турне по Донбассу. Там в то время гастролировало довольно много передвижных цирков.

Мы с Виктором работали акробатические номера. Аркашка оказался очень талантливым человеком. Он составлял куплеты на злобу дня, а у меня был кое-какой голосок, и я исполнял их на публику. Эти куплеты очень хорошо принимали.

Около года продолжалось наше турне. Мы побывали во многих городах: в Луганске, Горловке, Енакиеве, Лисичанске. Заработки были хотя и не очень большие, но артистическая жизнь сама по себе привлекательнее заработка: успех у публики, аплодисменты.

Однако Донбасс нам вроде поднадоел, да и мы уже примелькались зрителям.

Как-то зимой идем мы по улице в Лисичанске и видим— висит рядом с нашей афишей плакат: производится вербовка рабочей силы всех специальностей на строительство Магнитогорска. Условия такие-то и такие-то, вербовочный пункт находится там-то.

Условия были очень заманчивые: бесплатный проезд, аванс, спецодежда.

— А что если нам махнуть в этот Магнитогорск? — говорит Виктор. — Народу там теперь много, сборы будут хорошие.

— Денег на дорогу не хватит, — сказал Аркадий.

— А мы завербуемся, получим аванс.

На вербовочном пункте спрашивают:

— Специальность имеете?

— Артисты цирка.

Вербовщик засмеялся:

— Что же вы там делаете?

— Силовые номера.

— Ну, это, пожалуй, подходит.

Виктора и меня записали, а когда дело дошло до Аркадия, вербовщик заупрямился:

— Лилипутам в Магнитогорске нечего делать.

Стали мы совещаться, как быть. Аркадий говорит:

— Поезжайте пока вдвоем. Я тут один поработаю, а потом осмотритесь там, дадите мне телеграмму.

Подумали мы и решили: едем пока вдвоем.

Глава вторая

В декабре тысяча девятьсот двадцать девятого года прибыли мы с Виктором в Магнитогорск. Сейчас это город. Да еще какой! Залюбуешься! А знаете ли, что там было тогда? Приехали, смотрим — стоит на путях старый двухосный вагон, и на нем вывеска: «Ст. Магнитогорск».

А дальше, под горой, в степи палатки раскинуты. Столько их, что и взглядом окинуть нельзя. Будто войско какое-то шло и остановилось здесь табором. Правда, кое-где уже и бараки деревянные были, но мало еще. А кругом — грязный, измятый снег и ветер такой отчаянный, что кожу на лице рассекает до крови.

«Ну, — думаем, — попали же мы на гастроли».

Направили нас на пятый участок, определили в палатку на четырнадцать человек. В палатке нары, печка железная, над печкой вешалки — портянки сушить. Одним словом — гостиница-люкс.

Работать поставили землекопами на рытье котлована под фундамент доменной печи. Техника тут на первых порах была самая примитивная. Рытье производилось вручную, лопатами, в несколько уступов, а землю из котлована вывозили конными грабарками. Рабочих людей собралось на стройке многие тысячи. Со стороны поглядеть— муравейник. Вятские, рязанские, пензенские, орловские, воронежские — и каких только нет! Одни окают, другие цокают, а третьи совсем не по-русски — «талды-шалды» говорят. И одеты-обуты по-разному: кто в валенках, кто в сапогах, а больше всего в брезентовых чунях да в лаптях. Нам с Виктором все-таки валенки удалось получить, потому что в Магнитогорск приехали мы как артисты, в полуботиночках, а это по здешнему месту все равно что босиком.

Поработали с недельку, огляделись и думаем: «Хорошо бы нам все-таки своим делом заняться».

К Новому году на пятом участке что-то вроде клуба открылось. Там проходили собрания, иногда самодеятельность— гармошка и прочее. Мы тоже стали показывать свои номера. Одно было плохо: помещение холодное, стенки инеем на полдюйма покрыты, в щели ветром несет, а мы в одном трико, полуголые выступаем. Пока силовые номера показываем — разогреемся, даже пот выступит, а за сцену уйдем — зуб на зуб не попадает. Выступили несколько раз, и Виктор схватил простуду. Жестокий фурункулез у него открылся. Привел я врача из медпункта, тот осмотрел его, покачал головой и говорит:

— В здешних условиях вам оставаться больше нельзя. Необходимо ехать на юг, иначе это может кончиться плохо.

Легко сказать — на юг. А какие возможности?

— Ты знаешь, — говорит Виктор, — у меня ведь брат есть в Крыму. Поедем туда.

— На двоих денег не хватит, а на одного найдем как-нибудь, — говорю я. — Через три дня получка, соберу я тебя и отправлю.

— Я с тобой не хочу расставаться, — отвечает мне Виктор.

— Что же ты — умирать хочешь?

Он замолчал, только очень нахмурился.

Так и уговорил я его. Купили билет, запасли еды на дорогу, и Виктор уехал в Крым.

С тех пор мы с ним уже не встречались. Из Крыма он мне только одну открытку прислал. Писал, что брата найти не мог, а самого положили в больницу. Дальнейшая судьба его мне до сих пор неизвестна.

После отъезда Виктора я перешел из котлована на прокладку железнодорожной ветки к горе Атач.

Между прочим, на котловане землекопами работали пензенские, рязанские, тамбовские мужики, чуваши, татары, в большинстве своём пожилые, а на железной дороге подобралась исключительно молодежь. Были ребята из Москвы, из Самары, из Нижнего Новгорода.

Я определился костыльщиком. Для этого дела силенка и ловкость нужны, а и того и другого занимать мне не требовалось. Работали мы горячо. Друг перед дружкой старались. И жили вместе, одной коммуной. Меня эти ребята как-то сразу в свою компанию приняли. Может быть, потому, что характер у меня легкий, общительный, а кроме того, я все-таки в цирках потерся, куплетов и анекдотов знал множество. Бывало, устанем до того, что с ног валимся, а я выкину какой-нибудь веселый номерок, и как-то легче становится.

Нашу бригаду стали отличать и даже ставить в пример другим. Отдел соцбыта в виде поощрения выдал нам ордер на драповое пальто. Мы собрались обсудить: кому отдать этот ордер, и тут все ребята говорят:

— Максу!

Максом они называли меня.

Так получил я премию, первую в своей жизни.

Вскоре после того состоялся у меня разговор с секретарем комсомольской ячейки Леней Карасевым. Мы шли с ним после работы домой, и Леня спросил:

— Макс, почему ты не вступаешь в комсомол?

А я сам не знал почему и только пожал плечами.

Леня взял меня под руку и стал говорить, что такое комсомольская организация, какие у нее задачи вообще и здесь, на строительстве Магнитогорска, и какое значение имеет сама наша стройка для индустриализации страны.

В то время я хотя и считался среди наших ребят довольно бойким и развитым, но в политике вовсе не разбирался, потому что развитие у меня было совершенно другое. Я думал, что жизнь — сама по себе, а политика— это как цирк, на любителя, и что всякие такие слова: «коммунизм», «социализм», «индустриализация» — нужны только на собраниях и митингах. Слушая Леню, я впервые охватил своим воображением все это вместе и понял, что жизнь и работу, то есть все, что мы делаем каждый день, нельзя отделить от политики.

Я вступил в комсомол. Работать стал так, что в иной месяц выполнял норму на четыреста и на пятьсот процентов. И радовался, что у меня так получается.

Сейчас, вспоминая то время, я будто гляжу в перевернутый бинокль, и в отдалении возникают передо мной картины пережитого: то человеческий муравейник в котловане первой доменной печи, то крутые отвалы земли, то серый палаточный лагерь, то длинный барак столовой и очередь перед окошечком, где по талонам выдают похлебку из воблы и перловой крупы. И еще вспоминаются мне плакаты. Их было там очень много. На полотне, на фанере и прямо на стенах бараков. Были плакаты с картинками и без картинок, и почти на каждом слова: построим, выполним, создадим!

Это было только началом того, что потом построили здесь и стали называть гигантом уральской металлургии. Но когда я вспоминаю то время, чувство гордости наполняет меня: я был там, я это видел, и во всем том есть частица и моего труда!

Около года прожил я на строительстве и вдруг совершенно случайно встретил земляка, машиниста со станции Морозовской. Фамилию его я забыл, но имя — дядя Федя — сразу же вспомнил. Я знал его потому, что этот машинист иногда забирал у моего хозяина Сидорова мясо в кредит до получки. Здесь, на Магнитке, дядя Федя работал также на паровозе.

Сначала он меня не признал, а когда я сказал ему о Морозовской, вспомнил и спросил:

— А ты что здесь делаешь?

Я объяснил, что работаю костыльщиком на укладке железной дороги.

— Это хорошо, что от мясника ушел, — сказал он. — По крайней мере, из батраков в рабочие люди вышел, а рабочий класс всему голова. Но если уж попал на железную дорогу, пробивайся, Максим, в паровозники.

— Разве можно? — говорю я.

— Почему же нельзя? Приходи к нам в депо, я займусь тобой, коли смекалка и желание есть, сдашь экзамен на помощника машиниста.

Будто огнем опалили меня слова дяди Феди. Желание у меня появилось большое. Но ведь теперь я был уже не сам по себе: комсомольская ячейка стала моей семьей, и я считал своим долгом посоветоваться с ребятами.

Леня Карасев одобрил мое намерение учиться на помощника машиниста.

— Овладение техникой — одна из главных задач комсомола, — сказал он. — В общем, ячейка желает тебе успеха.

И стал я учиться у дяди Феди. Он занимался со мной в депо, а иногда брал в поездки. Сначала я чувствовал себя на паровозе как в темном лесу. Какие-то винтики, колесики, рычаги, циферблаты, а что к чему — неизвестно. Потом постепенно стал привыкать. Уяснил работу котла, цилиндровой машины, механизма дышлового сцепления. На это ушел не месяц, не два. Я ведь и с основной работы еще не ушел, а учебе отдавал лишь свободное время. Но вот наступила пора, когда дядя Федя сказал мне:

— Надо держать экзамен.

— Робею, — признался я.

Но дядя Федя говорит:

— Не робей, воробей, комар не проглотит!

Экзамен надо было держать перед целой комиссией: там машинисты-наставники и заместитель начальника службы тяги. Какие вопросы мне задавали и как я на них отвечал — убейте, не помню. Вышел из комнаты сам не свой. Дядя Федя тоже волнуется, спрашивает:

— Как?

— Не знаю.

— Ну ладно, пойди погуляй, а я выясню.

Смотрю, через некоторое время он идет веселый, улыбается и говорит:

— Поздравляю, Максим, аттестовали тебя помощником машиниста.

На радостях пригласил я своего учителя выпить пивка.

Он согласился и первую кружку поднял за нового паровозника.

Но аттестовать-то аттестовали меня, а на паровоз не назначили. У вас, говорят, слесарного опыта нет, а для помощника это необходимо.

Что тут делать? Дядя Федя советует: оформляйся в депо, не отступаться же на полдороге.

И я поступил в паровозное депо учеником слесаря. Зарплата в два раза ниже, чем на укладке пути. Но я готов был работать даже за кусок хлеба. Меня мечта захватила.

Здесь проработал я до осени тысяча девятьсот тридцать первого года и получил разряд подручного слесаря. Надо сказать, что работа в депо принесла мне большую пользу, Тут ведь все время приходилось иметь дело с ремонтом паровозов, и я очень многому научился. Без этой практики действительно было бы куда тяжелей. Теперь я уже без робости попросился в помощники машиниста и получил назначение на старенький маневровый паровоз серии ОВ 15964. До самой смерти я не забуду этого номера!

Первым моим машинистом был Степан Иванович Булавка. Удивительный человек! Речь у него спокойная, неторопливая, голос тихий, вроде бы с трещинкой, но слух он имел исключительный. Бывало, чуть ли не за полверсты услышит, как идет паровоз, голову свою седую наклонит чуть-чуть да и скажет: «Что же они, черти, крейцкопфный вкладыш не догадаются подтянуть…» Он по звуку определял состояние механизма.

На работу я всегда старался пораньше прийти. Машину проверяю, на звук молоточком пробую, где надо — ключом подтяну, в сальники набивки добавлю, куда нужно — смазку залью, оботру все, будто языком вылижу, а Степан Иванович явится, заметит какой-нибудь непорядок, покачает головой и скажет; «Паровоз, между прочим, такая машина, которая требует особенной аккуратности».

Сам он был аккуратен во всем. Я так скажу: маневровая работа у нас считается за черновую. Тут больше суеты, больше грязи, и паровозники за собой не очень следят. А Степан Иванович приходил на паровоз в чистеньком кителе, будто с курьерским ехать собрался. К этой аккуратности он и помощников приучал.

Я проработал с ним почти два года, стал он мне доверять управление.

— Приучайся, — говорил, — не век же тебе в помощниках ездить, через годок на правое крыло перейдешь.

А «правое крыло» — это место машиниста на паровозе.

Но тут мне вышел срок призываться в Красную Армию.

Глава третья

Говоря по совести, на призыв я шел без особой охоты. Разлука с паровозом огорчала меня. Впрочем, огорчения быстро рассеялись, и впоследствии я вспоминал об армии с благодарностью за все, что она дала мне.

Привыкать к армейской службе трудно тому, кто вырос под маменькиным крылом, мне же после Магнитогорска полковая казарма даже понравилась. Здесь был строгий порядок, добрая крыша над головой, обмундировка и харч.

Служить мне довелось в железнодорожном полку, который был расквартирован в Челябинске. Среди новобранцев оказалось много ребят, призванных в армию после окончания школы второй ступени. Опыта практической жизни у меня по сравнению с ними было больше, но в отношении теоретических знаний я кое-что от них почерпнул, занимаясь самообразованием.

В общем, служба шла хорошо. Товарищи уважали меня за веселый характер, а командование отмечало за строевую подготовку. Мне даже предлагали остаться на сверхсрочную службу, и я бы, пожалуй, остался, но незадолго до демобилизации моего года в казармы прибыл представитель из управления Южно-Уральской железной дороги и объявил, что после армии желающие могут поступить на курсы машинистов, которые открываются в локомотивном депо Златоуст.

Так пришло решение моей дальнейшей судьбы, и я оказался в Златоусте.

Этот городок мне понравился. Со всех сторон его обступили горы, а сам Златоуст раскинулся в низине по берегам реки Ай. С давних пор он славится своими металлургическими заводами, и основное население его — рабочий класс, металлурги. В то время, когда я впервые приехал туда, на самом большом заводе начал работать первый на Урале электросталеплавильный цех. Он считался тогда крупнейшим в Европе, и златоустовцы очень гордились этим. Словом, здесь я сразу почувствовал тот же воздух трудового энтузиазма, каким дышали мы на строительстве Магнитогорска.

Поселились мы в общежитии, недалеко от станции. Занятия на курсах шли хорошо. Теорию преподавали инженеры и техники, а практику мы проходили с машинистами на паровозах. Эти практические занятия были особенно ценными. Дело в том, что езда на горном участке линии от Челябинска до Кропачево, который обслуживается локомотивами депо Златоуст, требует особой сноровки. Я считаю, что машинисту, проработавшему на перевале через Уральский хребет, на любом другом участке будет легко. Практику на этой дороге можно считать университетом для паровозников.

Шестого мая тысяча девятьсот тридцать пятого года я впервые самостоятельно повел товарный поезд из Златоуста в Челябинск. В маршрутном листке так и было записано: «Машинист Куприянов».

А шел мне в ту пору двадцать четвертый год…

Среди машинистов, особенно пожилых, не в редкость тогда было встретить, как бы сказать, аристократов своего дела. Они любили, чтобы их называли не машинистами, а механиками, железную дорогу считали особой державой. К молодежи такие «аристократы» относились пренебрежительно, свысока. Но большинство было все же таких, что помогали новичкам, делились своим опытом, и многим из них я до сих пор глубоко благодарен.

Через год меня уже отмечали, как способного машиниста, и даже включили в группу инструкторов, направлявшуюся в депо Шадринск. Командировка была связана с тем, что паровозы, на которых работали мы, считались тогда еще новыми, а на шадринском участке их только-только начали вводить в эксплуатацию. Следовательно, надо было помочь шадринцам освоить новую для них технику.

Мне было лестно, что я, еще совсем молодой машинист, назначался инструктором. Кроме того, была у меня еще одна, прямо скажем, тайная думка.

В то время на весь Советский Союз гремело имя молодого машиниста Донецкой дороги Петра Кривоноса. Он первый стал водить тяжеловесные составы с повышенной скоростью. Это интересовало всех машинистов. Бывало, в дежурке только и разговоров, что о методе Кривоноса. Но большинство златоустовцев склонялось к тому, что на Уральской дороге, отличающейся тяжелым профилем, метод Кривоноса применить невозможно. Я держался другой точки зрения: надо попробовать, а уж тогда говорить, возможно или невозможно. В Шадринске, куда меня послали инструктором, представлялась возможность испытать свои силы. С такой надеждой я и поехал туда.

Паровозные бригады Шадринского депо работали на участках Курган — Шадринск, Шадринск — Синарская. Профиль пути здесь был менее трудным, чем у нас на Уральском хребте. Я довольно быстро освоился с ним. Паровоз мне достался хороший. Тут я должен заметить, что паровозы одной и той же серии, скажем Э^х, нельзя считать совершенно одинаковыми. То есть внешне у них все одинаковое, и в этом смысле их можно было бы назвать близнецами. Однако очень часто случается, что и у каждого из близнецов обнаруживается свой, присущий только ему характер. Вот, допустим, котел одного паровоза является точной копией котла другого. Но образование пара, или, как мы говорим, «парование», в каждом происходит по-своему. Причины этой разницы иногда бывает трудно объяснить даже специалисту.

Доставшийся мне паровоз мало расходовал воды, хорошо паровал, цилиндровая машина была отлично отрегулирована. Словом, характер локомотива был для меня совершенно ясен. Знание особенностей паровоза давало возможность сделать некоторые технические расчеты, подтверждавшие мою мысль о том, что опыт Кривоноса может быть применен и у нас. Оставалось попробовать.

Однажды мне предстояло вести товарный состав от станции Синарской до Шадринска. Нормальный вес поезда — тысяча семьсот тонн. Однако на этот раз я пошел к диспетчеру и потребовал:

— Дайте мне двойник.

Диспетчер сначала даже не понял.

— Что вам дать? — переспросил он.

— Поезд двойного веса.

Он посмотрел на меня с недоверием и говорит:

— Вы что, товарищ машинист, в буфете были и лишнее тяпнули?

— Нет, — отвечаю, — я совершенно трезв и выпивать на работе не имею привычки.

— Ну, значит, с ума сошли.

Я продолжаю настаивать на своем, а диспетчер твердит:

— Не могу. Да и вы не сможете вести одним паровозом поезд такого веса.

— Я, — говорю, — за себя отвечаю!

— А если на перегоне растянетесь и устроите пробку, за это кто отвечать будет — я?

Он горячится, и я горячусь. Потом он поговорил по селектору с Шадринском и наконец объявил, что дает мне поезд весом в три тысячи сто тонн, но за последствия не отвечает.

Я побежал к паровозу и сообщил своему помощнику Мише Долгих, что так, мол, и так: предстоит нам серьезный экзамен.

А от помощника зависит очень многое: надо поддерживать повышенный режим топки и питания котла. Осмотрели мы еще раз паровоз. Как будто все в порядке.

И вот дают нам сигнал к отправлению. Я открываю пар почти на весь клапан, а сдвинуть состав с места не могу. Машина вздрагивает, аж на дыбки готова подняться, колеса буксуют, а поезд стоит. Меня даже пот прошиб. Неужели, думаю, сразу же, здесь оскандалюсь? И обращаюсь к паровозу, будто к живому существу: «Выручи, миленький!..»

И вот после третьей попытки все-таки тронулись.

Пошли. А на ходу даже весело стало. Оглянемся, посмотрим— ну и составчик за нами идет! У путевых обходчиков от удивления глаза на лоб вылезают. А Синарская уже сообщила по линии, что сумасшедший машинист Куприянов ведет поезд почти что двойного веса. И всюду дают нам зеленую улицу. Станцию за станцией проезжаем с ходу. Но один участок заставлял меня беспокоиться. Там был уклон километра на три, а потом начинался довольно крутой подъем, тянувшийся более чем на шесть километров. Вот этого подъема-то я и боялся.

По уклону прошли хорошо. Я приказал помощнику подкачать воды и форсировать топку, чтобы на подъеме не сбиться паром. Но Миша и без моего напоминания делал все, что в этом случае требовалось. Он был сообразительным парнем.

Пошли на подъем. Чем дальше, тем тяжелее приходится. Скорость упала. Я выжимаю рукоятку регулятора на полный клапан, а состав еле тащится. Паровоз пробуксовывать стал. Надо песочку под колеса подсыпать, чтобы сопротивление было больше. Берусь за рукоятку рычага песочницы, а она не действует, отказала…

В горячке спрыгнул я с паровоза и стал горстями песок под колеса бросать. Бегу и бросаю. Паровоз отдувается, но все же идет.

После помощник рассказывал: «Я, — говорит, — оглянулся, а машиниста нет. Что такое? Смотрю, а Максим Игнатьевич рядом с паровозом бежит. Кричу: „Давай обратно, я сейчас сам спрыгну!“».

Нам что было важно? Чтобы только не остановиться, чтобы вытянуть на подъем.

И вытянули. Правда, времени на этом подъеме потеряли порядочно. Надо как-то наверстывать.

Впереди — станция Долматово. Здесь полагалась остановка для набора воды.

А что, думаю, если и Долматово с ходу пройти?

— Проверь, — говорю, — Миша, как там у нас с водичкой, может, пройдем напрямую, дотянем до Шадринска?

Помощник смерил резаком в баке — сколько воды — и отвечает:

— Должно бы хватить.

— Тогда пошли напрямую!

Миновали Долматово. Уже и до Шадринска недалеко. Глянул я на водомер и вижу, что воды в котле совсем мало. Приказываю помощнику:

— Подкачай.

Он занялся этим делом и вдруг говорит:

— Инжектор отказал.

— Да как же так? Всю дорогу отлично работал, а тут отказал!

— Значит, воды нет, — отвечает помощник, и губы у него от страха белыми стали.

— Что же теперь нам — топку гасить и пешим ходом в тюрьму отправляться?

Но тут уклон уже кончился, пошли по ровному профилю, и инжектор вдруг заработал. Оказывается, пока мы шли под уклон, вода в баке на одну сторону перекачнулась и засасывающий аппарат перестал действовать, а выровнялись, все пошло, как следует быть.

Подходим к Шадринску, а там уже начальство собралось, товарищи. Поздравляют, приветствуют нас.

На следующий день в депо плакаты развесили: «Рекорд машиниста Куприянова», «М. И. Куприянов прошел 114 километров без набора воды и успешно провел состав весом в 3100 тонн», «Следуйте примеру М. Куприянова!».

Шадринцев это задело: вот дескать приехали варяги и нос утирают нам. Среди них тоже нашлись горячие люди. Через несколько дней машинист Шаляпин успешно повторил то же самое, то есть провел тяжеловесный состав без набора воды, и даже еще удачнее, потому что учел все трудные обстоятельства, с которыми впервые встретился я.

Вскоре после того окончился срок моей командировки. Надо возвращаться опять в Златоуст. А там уже знали о моем опыте, и теперь никто не мог сказать, что метод Кривоноса на Урале неприменим. Тяжеловесные поезда стали водить и на участке Челябинск — Кропачево.

В тысяча девятьсот тридцать седьмом году депо Златоуст получило несколько паровозов ФД. Ах какие это были красавцы по сравнению с теми, на которых работали мы! Поглядеть на них со стороны и то было большим удовольствием. Все думали — кому-то достанется обновлять их на нашей дороге?

И вот вызывает меня начальник депо Иван Демьянович Чернявский, приглашает присесть, угощает папиросой и говорит:

— Ну, молодой новатор, есть соображение перевести тебя на ФД.

Я даже растерялся от неожиданности. Ведь среди Златоустовских машинистов были и более опытные, даже имевшие техническое образование.

— Нет, — отвечаю. — За доверие спасибо, но лучше поставьте меня помощником к какому-нибудь из старших машинистов. Я с ним поезжу, привыкну, а потом уж и назначайте на самостоятельную работу.

— А худой молвы не боишься? Ведь люди есть разные. Найдутся такие, что будут говорить: вот дескать про Куприянова и в газетах писали как о передовом машинисте, а его взяли да в помощники снизили.

— Не боюсь. Я просто хочу себя увереннее чувствовать.

Чернявский подумал, потом руку мне протянул и говорит:

— Правильно, Куприянов, ты еще молод, и все у тебя впереди.

Два месяца я ездил помощником с Порфирием Андреевичем Рябининым. Это был очень хороший механик.

Потом наше депо получило еще несколько паровозов ФД, и меня назначили машинистом. Я уже не отказывался. Теперь-то новый локомотив был мне знаком хорошо.

Я чувствовал себя счастливейшим человеком. Ведь мне еще не было тридцати лет, а я уже считался машинистом первого класса. Работа доставляла мне удовольствие. И в личной жизни у меня произошли перемены: женился на девушке Тоне, которую очень любил, и она любила меня. Через год у нас народилась дочка. Мы назвали ее Галиной.

Правда, у нас еще не было отдельной квартиры и жили мы тогда у родителей Тони. Но и с роднею мне повезло. Отец жены, Михаил Никитович, человек редкой души, справедливый, честный, отзывчивый, старый коммунист, относился ко мне, как к сыну. И я, никогда не видевший и не знавший отца, искренне и глубоко уважал своего тестя.

Словом, я был по-настоящему счастлив. Будущее представлялось мне только светлым. И вдруг, как гром среди ясного неба: война!

Глава четвертая

В первые же месяцы военного времени поток грузов на нашем участке дороги резко увеличился.

Я так по-своему думаю: чтобы понять, чем и как живет какой-то район, или область, или даже страна, надо присмотреться к тому, что происходит на ее главной дороге. Это как у врача: если он хочет узнать состояние вашего организма, то первым делом берет вас за руку, нащупывает там какую-то жилку и проверяет пульс. Так вот, пульс страны определяется по дороге. Только надо взять не какую-то веточку, а именно главную.

Наша Южно-Уральская как раз и является звеном этой самой большой дороги страны, и то, что происходило тогда у нас, было, как бы сказать, отражением времени.

Много тяжелых картин насмотрелись мы, особенно в первые месяцы. Передает Совинформбюро, к примеру, о том, что после тяжелых, кровопролитных боев наши войска оставили город Киев. Киев-то где? Пожалуй, за три тысячи километров от Златоуста. А ведь все это и у нас отражается. Проходят эшелоны эвакуированных, или, просто сказать, беженцев: немощные старики, женщины, дети, одеты кое-как, в дороге порастерялись, с харчами плохо. А то — санитарные поезда, с ранеными. Иной совсем еще мальчик, еще не знает, как бритвой пользоваться, да и брить-то ему еще нечего, а смотришь, уже без ног. Может, под Киевом или под Москвою оставил их. И тем же маршрутом идут составы с демонтированным оборудованием. Машины, станки на платформах. То в ящиках, то под брезентом, а то и прямо навалом. Видно, грузили второпях. Целые заводы с запада на восток переезжали, чтобы обосноваться на новом месте. И так вот не какой-то короткий срок, не сутки, не неделю, а месяц за месяцем.

Навстречу опять же другой поток: Урал, Сибирь, Казахстан посылали на фронт живую солдатскую силу; везли танки, орудия, боеприпасы; шел хлеб, мясо, фураж и еще много того, что требовала война.

Многие из молодых машинистов, и я в том числе, хотели пойти на фронт добровольцами, но нас оставили на железной дороге. Вы, говорят, здесь обязаны воевать, ваша передовая позиция — на паровозе.

Очень трудной оказалась эта позиция. Грузопоток-то увеличился, а паровозов осталось почти столько же, сколько было в мирное время. Значит, нагрузка на них возросла. А машина, между прочим, не человек. Это человек способен и «через не могу» совершить, а у паровоза предел есть.

Вот тут-то и помог нам опыт вождения тяжеловесов. Ведь если бы мы придерживались прежних технических норм, если бы не было у нас, пусть даже в чем-то рискованных, но все-таки успешных попыток перешагнуть через старые нормы, то, вероятно, в первые же недели войны на каждой станции образовались бы страшные пробки.

Но повышение веса поездов еще не решало вопроса. Перед нами вставала задача увеличить оборачиваемость локомотивов, то есть увеличить рабочее время каждого паровоза. О рабочем времени машиниста я уже не говорю, с этим мы не считались.

С началом войны у нас на дороге ввели кольцевые маршруты. Взяв поезд на станции Златоуст, машинист вел его до Челябинска, там ему давали другой состав обратного направления, и этот состав надо было вести уже не до Златоуста, как прежде, а напрямую до Кропачева. В Кропачеве он получал новый состав и вел его обратно до Златоуста. Только после того паровоз направлялся в депо.

В чем тут разница?

А разница состояла в том, что если прежде после выхода из основного депо паровоз проходил условно, скажем, триста километров и опять возвращался в депо, то теперь пробег его увеличивался почти вдвое, то есть до пятисот километров в сутки.

Такой режим требовал от машиниста больше заботы о своем паровозе. Каждый паровоз — это боевая единица, говорили тогда. И если боевая единица выходила из строя, другим становилось труднее.

По существовавшим положениям каждый паровоз после пробега тридцати восьми тысяч километров надо было ставить в ремонт. С этой необходимостью приходилось мириться. Но тут прошел слух, что курганский машинист Блинов довел пробег своего паровоза до ста тысяч километров. А ведь если получилось у одного, значит, может получиться и у другого. Эта мысль захватила меня.

Сыграло свою роль и то, что в тысяча девятьсот сорок втором году меня приняли в партию.

На фронте бывали случаи, когда в особенно трудный момент раздавался голос: «Коммунисты, вперед!» И люди шли в огонь, на смерть, потому что они коммунисты. У нас, конечно, снаряды не падали и пулемет не строчил, но тоже шел бой, и я, как коммунист, считал себя обязанным быть впереди…

Вторым машинистом на паровозе, то есть моим напарником, была женщина, Ирина Зубарева. Машинистом она стала с начала войны. Я поговорил с ней, поделился своими соображениями и спрашиваю:

— Как смотришь, если возьмем на себя обязательство увеличить межподъемочный пробег паровоза?

— А каким образом? — спрашивает она.

— Главное — профилактика на ходу и повышенная забота о паровозе.

— Давай попробуем, — отвечает Ирина.

Пошли мы к начальнику депо. На этой должности работал тогда инженер Малолетний. Он выслушал и говорит:

— Идея богатая, только не сорвитесь.

И вот объявили мы с Ириной, что берем на себя обязательство довести пробег паровоза до ста тысяч километров без подъемки. В депо, конечно, опять пошли разговоры: реальное обязательство или так себе, один звон? Большинство склонялось к тому, что мы оскандалимся. Главным образом упирали на то, что бандажи подведут.

Бандажи и меня больше всего беспокоили. Дело в том, что чем больше подъемов приходится преодолевать паровозу и чем тяжелее состав, тем больше буксуют колеса, а значит, тем быстрее изнашиваются бандажи, особенно у ведущей пары колес. Тогда приходится ставить паровоз на подъемку, выкатывать колеса и сдавать их в обточку.

У меня возникла такая мысль: нельзя ли наладить самообточку бандажей? Взять да и приварить к тормозным колодкам обтачивающее приспособление, чтобы на ходу бандажи сами обтачивались. Обдумал я это, чертежик нарисовал и прошу знакомых слесаря и сварщика изготовить такие колодки из углеродистой стали. За паек они согласились сделать эти колодки, хотя паек я посулил им не из излишества, а уж по крайней необходимости. Семья моя в ту пору испытывала очень большую нужду, по совести сказать, впроголодь жили.

Ну, поставил я эти колодки — дело идет. Наездили мы уже пятьдесят тысяч километров, а о подъемке еще и не думаем.

Однако хоть и верно, что «без колес — не паровоз», но и не колеса в нем главное. Эту историю с бандажами я только как один примерчик привел, а для того, чтобы выполнить обязательство, от нас очень много заботы требовалось. И все же наш паровоз, как и было задумано, пробежал сто тысяч километров!

Зимние месяцы тысяча девятьсот сорок пятого года были для нас еще тяжелы, но все-таки работалось уже веселее: чувствовалось, что ветром победы повеяло.

Если начало войны на многих, в том числе и на меня, обрушилось внезапной грозой, то победный конец ее мы предчувствовали. Наши войска вели бои уже в самой Германии. В сводках Информбюро появилось Берлинское направление. Газеты писали о крупных победах Советской Армии. И вот по радио передали сообщение о том, что фашистская Германия капитулировала.

Какой радостью отозвалось в сердце это известие! Все паровозы, сколько их было на станции и в депо, вдруг подали свои голоса. Кто-то первый из машинистов не удержался и, знаете, так сильно загудел. Другие подхватили, и, я думаю, по всей дороге разнесся этот салют паровозными гудками. Те, кто был в пути и еще не слышал о том, что война окончена, как только узнавали, тоже начинали давать гудки.

В конце лета с запада пошли первые маршрутные поезда с демобилизованными. В вагонах музыка, песни. Победители возвращались домой!

Радостное событие произошло и в моей жизни.

Первого ноября я вел товарный состав из Челябинска на Златоуст. Останавливаться на промежуточных станциях не было никакой нужды. Мы шли прямым ходом. Позади осталась уже половина пути, вдруг станция Чебаркуль встречает красным сигналом. В чем дело?

Дежурный по станции говорит, что меня по селектору вызывает начальник дороги. Зачем — неизвестно. Вместе с дежурным идем к селектору, и я докладываю:

— У аппарата машинист депо Златоуст Куприянов.

А в ответ слышу:

— Здравствуйте, Максим Игнатьевич. Только что получено правительственное сообщение о награждении вас орденом Ленина. От души поздравляю!

Я растерялся от неожиданности, вместо того чтобы поблагодарить, сказал:

— Разрешите следовать дальше?

— Пожалуйста. Я распоряжусь, чтобы вам дали зеленую улицу.

До Златоуста я не то что на всех парах ехал, прямо-таки на крыльях летел. А там уже знали, на первый путь приняли, и я подъехал, как именинник.

Среди встречающих были и Тоня с дочкой. Лицо у жены счастливое. А я смотрю на нее и думаю: «Милая ты моя, ведь и тебе я обязан этой наградой!..»

В трудные годы войны, когда я сутками не слезал с паровоза, Тоня несла на своих плечах все домашние заботы и хлопоты, а кроме того, она и в эвакопункте на вокзале дежурила и организовывала женщин на всякие субботники и воскресники. Ей, может, даже труднее доставалось, чем мне.

Глава пятая

На втором году после войны управление нашей дороги обратило внимание паровозников на пережог топлива. Мы работали тогда исключительно на жирных, высококалорийных углях, которые доставлялись к нам на Урал из Кузбасса. Во время войны расходы топлива как-то не принимались во внимание. Главное заключалось в том, чтобы паровозы были на ходу, чтобы не задерживалось движение поездов, а сколько пошло угля — это дело десятое. Теперь очень остро встал вопрос об экономии, об удешевлении перевозок.

Тут я вспомнил, что в нашей железнодорожной газете «Гудок» была напечатана статья об опыте тульского машиниста Коробкова, который попробовал шуровать паровозную топку смесью из жирных и тощих бурых углей и достиг при этом очень высокой форсировки котла, то есть образование пара происходило даже лучше, чем при загрузке топки одним только жирным топливом. А бурый уголь был, во-первых, дешевле, во-вторых, добывался буквально под боком у нас — на Копейских шахтах, недалеко от Челябинска. Вот я и подумал: «А что, если применить опыт Коробкова у нас?»

Посоветовался с напарником. А напарником у меня незадолго до этого стал мой друг машинист Ванеев, так как Ирина Зубарева после войны перешла на другую работу.

Ванеев меня горячо поддержал.

— Давай, — говорит, — попробуем, может, получится.

На свой страх и риск, никому ничего не говоря, загрузили мы в тендер бурый уголь и стали топить паровоз смесью: пятьдесят процентов жирного угля и пятьдесят бурого. С непривычки на первых порах было трудно. Потом приспособились, определили, где и какую шуровку надо давать, в зависимости от профиля пути, и стали уже уверенно водить тяжеловесные поезда.

С месяц поездили, подсчитали, что получается, и видим — эффект налицо.

Тогда мы к начальству и к товарищам обратились. Приводим такие доводы: если хотя бы десять паровозов будут работать на угольной смеси и пусть даже не на пятидесятипроцентной, а всего на двадцатипятипроцентной добавке бурых углей, и то будет годовая экономия в семьдесят с лишним тысяч рублей.

Нашим почином заинтересовались. Но вместо радости начались огорчения.

Заедешь, бывало, для экипировки на угольный склад и требуешь:

— Давайте столько-то жирного и столько-то бурого угля.

А там отвечают:

— Берите жирный, а бурого у нас нет.

— Как так нет?

— Не завозим.

— Да ведь мы же на смеси работаем!

Заведующий топливным складом даже обижается:

— Ох уж мне эта куприяновская затея! Не планировали мы завоз бурого угля, значит, и нечего канитель разводить.

Но тут нам печать помогла. В «Правде» появилась статья под заглавием «О новаторстве и косности». Газета высказалась в поддержку нашего начинания. И что же вы думаете — буквально сразу же после того в Златоуст пригнали целый состав бурого угля. Все пошло, как следует быть, то есть как нам хотелось.

Так в трудных заботах и хлопотах дожил я до тысяча девятьсот пятидесятого года, и тут в моей жизни произошло еще одно памятное событие.

Событие это было связано с генеральным планом электрификации железных дорог.

Реконструкция нашего горного участка дороги началась еще во время войны, а летом тысяча девятьсот сорок пятого в Златоуст из Челябинска прибыл первый поезд на электрической тяге. Потом был электрифицирован и участок Златоуст — Кропачево.

Преимущества электровозов были наглядны и убедительны. Новая тяга давала возможность увеличить интенсивность грузовых и пассажирских перевозок потому, что электровозы сильней паровозов. Все это мы понимали, однако расставание с привычным делом для многих из нас казалось просто немыслимым. Ведь с паровозом была связана вся жизнь машиниста, а начинать ее заново не так-то легко.

Зимой тысяча девятьсот пятьдесят первого года приехал в Златоуст начальник дороги, зашел в дежурку, увидел меня и сказал:

— Ну, Куприянов, пора и вам на электровоз переходить. Сдавайте свой паровоз и поезжайте в Челябинск на курсы электровозников.

— Разрешите подумать.

А он отвечает:

— Некогда. Послезавтра в Челябинске должны быть.

Конечно, я думал о том, что рано или поздно с паровозом придется расстаться. Дело шло к этому. И все-таки предложение, а вернее сказать, распоряжение начальника дороги ошеломило меня. Домой я пришел в расстроенных чувствах. Сели обедать. Хлебнул две-три ложки борща и отодвинул тарелку.

Тоня сразу заметила.

— У тебя, — говорит, — какая-то неприятность.

— Да вот, — отвечаю ей, — с паровоза снимают меня.

— Как так снимают?

Ну, рассказал ей о беседе с начальником.

Она подошла, обняла меня и так, знаете ли, сердечно, как только она умеет, сказала:

— Чего же расстраиваться. Поедешь на курсы, потом получишь электровоз, и будет все хорошо.

— Трудно будет учиться, — сказал я. — Ты же знаешь, какая у меня подготовка.

— А я, — говорит, — очень верю в тебя.

И от этих слов ее мне как-то легче вдруг стало. И сам я сильнее поверил в себя.

Через день после того я уехал в Челябинск на курсы, а через три месяца вернулся оттуда с дипломом машиниста электровоза.

Начальник депо говорит:

— Вот что, Максим Игнатьевич, Новочеркасский завод выпускает юбилейный, пятисотый электровоз ВЛ-22. Придется тебе ехать за этим электровозом, а потом и работать будешь на нем.

Поехал я в Новочеркасск. Признаться, была у меня надежда — по пути заглянуть в станицу Морозовскую. Но времени оказалось в обрез, так что от этой мысли пришлось отказаться. Да и то сказать, с Морозовской связывали меня только воспоминания, к тому же не очень веселые, а все самое близкое было теперь на Урале.

Получил я в Новочеркасске электровоз и сразу же заторопился домой, в Златоуст.

Теперь-то электровозы серии ВЛ-22 водят преимущественно пассажирские поезда, а для вождения тяжелых составов выпускаются более мощные. Тогда же ВЛ-22 считались еще самыми сильными. И снова пришлось мне водить через уральские перевалы товарные поезда.

За электровозом тогда закреплялось по три бригады. Моими сменщиками были машинисты Сурков и Хужеев. Между прочим, Мунир Хужеев прежде ездил со мной помощником, и я хорошо знал его. Человек он очень аккуратный, добросовестный, но чуть-чуть робковатый. Как старший машинист, я составил такую карту, в которой было расписано, что должен делать каждый из нас. Отдельные узлы машины по моему расписанию закреплялись за одним из трех машинистов, и он обязан был особо тщательно наблюдать за их состоянием. Результаты осмотра узлов и деталей отмечались в специальной книге. Таким образом, заступая на смену, мы по этой книге, как в зеркале, видели состояние электровоза. Это, между прочим, повышало ответственность каждого из напарников.

Электровоз у нас был в образцовом порядке. Мощность его позволяла дать нагрузку больше той, что определялась существующей нормой. И я предложил своим сменщикам попробовать водить поезда весом в две с половиной, а то и в три тысячи тонн, и даже на повышенной скорости.

Сурков говорит:

— Давайте попробуем.

Начало я взял на себя. Несколько поездок прошло удачно. Состав в две с половиной тысячи тонн электровоз ведет без особой натуги и скорость дает довольно приличную. Значит, думаю, на таком режиме работать вполне возможно.

Пришла очередь начинать и моим напарникам. Муниру Хужееву предстояло вести тяжелый состав от Златоуста в Челябинск, а он приходит ко мне и говорит:

— Максим Игнатьевич, я боюсь.

— Чего, — говорю, — ты боишься?

— Сам не знаю чего. Робею, и всё тут.

— А если вместе поведем?

— Это другое дело.

Поехали мы с ним вместе. Но я предупредил:

— Веди ты сам, а я только присутствовать буду.

С места он взял хорошо. И дальше, смотрю, действует грамотно. А между прочим, первые перегоны от Златоуста к Челябинску самые трудные. Тут и подъемы большие и закругления очень опасные. А как это место прошел, считай, что поездка сложилась удачно.

Проехали мы с Муниром станцию Таганай, подошли к Уржумке, и я говорю ему:

— Дальше один поезжай, мне учить тебя нечего — ты сам не хуже меня ведешь.

Спрыгнул я с электровоза, помахал ему рукой, а сам на станцию побежал, к селектору, и прошу, чтобы мне сообщили, как Хужеев пойдет по трудному перевалу.

Мне передают:

— Первое удаление прошел хорошо.

И через некоторое время опять:

— Второе удаление прошел хорошо…

Ну, думаю, после этого мне можно спокойно домой возвращаться.

В Челябинск Хужеев пришел молодцом. Обратно он тоже ехал с тяжелым составом и также вполне успешно, хотя подъем от Тургояка до Хребта считается трудным. Я у него потом уже спрашивал:

— Чего же ты боялся, чудак человек?

А он говорит:

— Я и сам объяснить не могу.

— Теперь убедился, по крайней мере, что это дело возможное?

— Вполне убедился.

Вслед за Муниром и третий сменщик, Сурков, начал водить тяжеловесы. С этого началось у нас новое соревнование тяжеловесников.

Один товарищ тогда вроде бы упрекнул меня:

— Опять, — говорит, — ты начал нормы ломать. Какой-то микроб беспокойства в тебе сидит.

Насчет микроба — это, конечно, глупость. Но равнодушно относиться к работе я действительно не могу. Характер не позволяет. Это у меня еще с Магнитогорска, с той комсомольской поры, когда я костыльщиком на строительстве заводской дороги работал. Мы ведь как свою роль понимали? Новый мир строим! С этим и в партию я пришел и уже никогда не сойду с этой линии.

Глава шестая

В июле тысяча девятьсот пятьдесят девятого года я получил очередной отпуск, и мы с женой надумали провести его в Сочи. Нам полагается бесплатный проезд по железной дороге туда и обратно, так почему же не поехать и не пожить под южным солнышком на морском берегу? Решили взять с собой и младшую дочку Люсю. Ей тогда исполнилось четырнадцать лет, и девочке было очень интересно побывать на Кавказе. Старшая дочка Галя осталась домовничать в Златоусте с бабушкой, Тониной матерью. А бабушка у нас в то время была очень больна, и за ней требовался постоянный уход.

Приехали в Сочи, сняли в частном домишке комнатку на три недели, ходим на пляж, загораем, купаемся.

Чудесно это: море. Глядишь на него и досыта не наглядишься. Оно как будто все такое же и не такое — каждый миг открывается в нем что-то новое. Вот лежит чистое, как стекло, но стоит появиться в небе какому-то даже самому малому облачку, и уже смотришь, по чистой голубизне вдруг побежала полоска. Пробежала и снова растаяла, будто ее и не было вовсе… Закроешь глаза, море — тут. Слышно, как дышит. Ночью в полнолунье придешь на берег, и опять — до чего же красиво: на море серебряная дорожка лежит.

И вот еще что: глядя на море, почему-то неохота говорить, а охота помолчать и подумать. Даже не знаю, о чем. Мысли как-то сами собой, словно тихие волны, одна за другой, набегают. Между прочим, я замечал, что такое же чувство испытываешь, когда глядишь на звездное небо или на огонь, если у костра посидеть доведется.

Лето в том году выдалось очень погожее, так что отдыхалось нам хорошо. Тогда же возле Сочи, в санатории железнодорожников, отдыхали начальник Златоустовского отделения нашей дороги Карасев и один из его заместителей, инженер Полулех. В аккурат накануне Дня железнодорожника мы встретились с ними и решили вместе отметить наш праздник в ресторане «Горный воздух». Выпили, конечно, винца, шашлычком закусили. Разговариваем о всяких наших железнодорожных делах, и вдруг Карасев говорит:

— А знаешь, Максим Игнатьевич, скоро будет тебе одно неожиданное известие. Придется перед нами ответ держать.

— Что такое?

— Узнаешь.

— Нет, в самом деле?

А тут и Полулех говорит:

— Прежде времени не будем тебя расстраивать.

И замяли этот разговор. Как ни пытался я у них выведать, ничего из этого не получилось. Посидели еще немножко и разошлись.

Вернулись мы с Тоней к себе на квартиру, а у меня из головы этот разговор никак не выходит. Я по характеру очень мнительный. Соображаю, прикидываю, что бы такое могло случиться, но ответа не нахожу.

Тоня заметила, что я вроде расстроился, и говорит:

— Сходил бы ты в гастроном, надо купить колбаски, сырку, парочку булочек — завтра пораньше на пляж отправимся и завтрак с собой захватим, а мне сейчас постирушечкой надо заняться.

— Ладно, — говорю, — схожу.

Взял авоську, отправился. А рядом с гастрономом пивной ларек. Дай выпью кружечку, может, хоть думаться перестанет. Выпил. Потом зашел в гастроном, взял, что надо, а на обратном пути подошел к газетному киоску, чтобы купить свежий «Гудок».

Смотрю, на первой странице — Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Социалистического Труда работникам железнодорожного транспорта. На букву «К» читаю: «Куприянову Александру Михайловичу, составителю поездов станции Горький-Сортировочный Горьковской ж. д.».

Вот, думаю, мой однофамилец отхватил золотую звездочку.

Дальше гляжу и глазам не верю: «Куприянову Максиму Игнатьевичу, машинисту локомотивного депо Златоуст Южно-Уральской ж. д.».

Меня даже в пот ударило, и дыхание сперло.

Вот, понимаете, как бывает: про другого подумалось — «звездочку отхватил», а когда самого коснулось, так даже сердце готово выпрыгнуть из груди.

Бегу домой, в одной руке авоська, другой газету к груди прижимаю. У самой калитки остановился: дай еще раз погляжу, не ошибся ли?

Нет, не ошибся: «…Максиму Игнатьевичу».

Вошел в комнату. Жена над тазом склонилась, стирает что-то. Я ей говорю: «Тоня!» Она взглянула на меня и с тревогой спрашивает:

— Что случилось? На тебе лица нет.

— Вот, — говорю, — читай. — И подаю ей газету.

Она говорит:

— У меня руки мокрые.

— Ничего, ты вот здесь одну только строчку прочти.

Прочла, бросилась мне на шею и как заплачет!

Она плачет, и у меня, понимаете ли, слезы текут. Тут Люся прибежала с веранды:

— Мамочка, папочка, что случилось?

Тоня показывает ей газету. Дочка прочла, закричала и целовать меня бросилась. На крик хозяйка зашла, узнала, в чем дело, и тоже:

— Ах, ах, поздравляю вас!

Потом она мужа своего позвала, а тот говорит:

— Это дело сухим невозможно оставить. Я сейчас сбегаю.

Побежал, приносит пол-литра столичной. Выпили мы по рюмочке. Вдруг появляется Карасев с Полулехом. Они тоже газету мне принесли, но увидели, что у нас происходит, и говорят:

— Все ясно. Ты уже и без нас получил неожиданное известие.

— Значит, давеча вы мне об этом хотели сказать?

— Об этом. Нам было известно, что тебя представили к награждению, но результатов еще не знали. А теперь прими наше сердечное поздравление.

Хозяин квартиры говорит:

— Придется еще раз сбегать.

Но Карасев с Полулехом остановили его, а мне сказали:

— Сегодня не будем, а уж завтра поедем на гору Ахун — транспорт наш, а угощение твое.

Ушли они. Хозяева тоже. Я у жены спрашиваю:

— Тоня, а деньги-то у нас есть?

Она говорит:

— Есть. А если бы и не было, то ради такого случая у хозяев можно занять, а потом дадим телеграмму домой, и Галя нам вышлет.

На следующий день в ресторане на горе Ахун отметили мы это событие. А еще через несколько дней собрались домой, в Златоуст.

В депо товарищи горячо поздравили меня. Много сердечных слов было сказано. Слушая их, я всю свою жизнь как бы заново передумал. Крутыми перевалами вставала она передо мной. Порою казалось, что и не одолеть крутизны, но судьба одарила меня счастьем стремления вперед. Не знаю, как понятнее объяснить, а душой чувствую: жизнь человеческая должна быть непрерывным движением к новому.

…Так говорил, думал и жил Максим Игнатьевич Куприянов.

Глава седьмая

Я познакомился с ним, когда ему уже перевалило за пятьдесят.

Быстролетно время человеческой жизни. Ни на каком электровозе не угнаться за ним. В двадцать пять лет об этом еще не думаешь. В ту пору у человека все впереди и надежд пока еще больше, чем свершений. А вот когда перевалит за пятьдесят, тут уж и самому хочется оглянуться на то, как прожил ты эти годы, что успел сделать, и люди начинают строже судить о том, каков ты есть.

В молодости, загоревшись мечтой стать паровозным машинистом, Максим Куприянов на всю жизнь запомнил своих первых наставников — земляка дядю Федю и Степана Ивановича Булавку, с которым он впервые поехал помощником. Теперь двадцать пять прежних помощников самого Максима Игнатьевича стали машинистами. Да еще какими! Двое уже с дипломами инженера. Он неустанно советовал им:

— Учитесь, ребята, у вас все возможности к этому есть. Самому мне смолоду не пришлось поучиться, да и большинство моих ровесников выбивались в машинисты путем многолетнего опыта, а теперь, поглядите, только у нас в Златоусте машинистами пять инженеров и двадцать шесть техников работают. Образование — великое дело. Учитесь, ребята.

И эти ребята, по его совету ставшие техниками и инженерами, относятся к Максиму Игнатьевичу с уважением, как к первому учителю. Он же в тайне души своей завидует этому новому поколению машинистов. Но завидовать-то завидует, однако и гордится тем, что не только в техникумах и институтах, а ведь и у него обучались они. Ведь это он передал им свою постоянную, почти восторженную любовь к профессии машиниста.

Впрочем, круг друзей и добрых знакомых Максима Игнатьевича не ограничивается деповскими товарищами. В Златоусте многие знают его не только потому, что Куприянов Герой Социалистического Труда, а и потому, что это человек доброго и чуткого сердца.

Однажды шли мы с ним по улице, и вдруг окликает его совершенно незнакомая женщина лет сорока и говорит:

— Простите, Максим Игнатьевич, что я вас так вот остановила. Помощи вашей прошу: сын у меня от рук отбивается, подскажите, что делать?

Торопясь и волнуясь, женщина рассказала, что сыну ее уже семнадцатый год, учится он в ремесленном, но ведет себя плохо, матери грубит, от дома совсем отбился…

— Да ведь это, понимаете ли, ваше семейное дело, — сказал Куприянов.

— Я понимаю, конечно, семейное. Но все-таки, что бы вы посоветовали? Может, он перед вами посовестится, Максим Игнатьевич?

Куприянов спросил фамилию женщины, кто она, в каком именно ремесленном учится ее неслух, и пообещал поговорить с ним.

— А что сделаешь, вот так и приходится вникать в чужие заботы, — сказал он мне, когда обнадеженная женщина отошла.

В депо мне уже рассказывали об этой черте характера Максима Игнатьевича, о его отзывчивости к чужим заботам и нуждам.

Одно время ему пришлось водить пассажирские поезда местного сообщения, курсирующие на участках Златоуст — Челябинск и Миасс — Кропачево. Состоят эти поезда обычно из десяти — двенадцати жестких вагончиков, и ездит в них преимущественно рабочий народ.

Водители тяжеловесных товарных поездов смотрят на местные, как лошадь на муравья, а машинисты скорых или пассажирских дальнего следования с иронической усмешкой говорят:

— Да разве это поезд — у каждого столба останавливается!

Между тем эти скромные работяги, действительно останавливающиеся на каждой, даже самой маленькой станции, так же, как скорые, подчиняются строгому графику расписания, и движение их также рассчитано по минутам. Только соблюдать этот график машинисту гораздо тяжелее как раз из-за множества остановок, и тут требуются особые навыки.

Навык пришел к Максиму Игнатьевичу не сразу, но вскоре пассажиры стали отмечать классную работу механика и по характеру езды узнавали, что поезд ведет Куприянов. А его уже захватила новая мысль, связанная с заботой о пассажирах.

Вы, наверное, заметили, что на перегонах между железнодорожными станциями, почти у самой линии встречаются путевые казармы. В каждой такой казарме живут со своими семьями путевые рабочие. Жизнь их как бы привязана к линии, но отрезана от городов и селений. Между тем необходимость общения с населенными пунктами у жителей путевых казарм ощущается постоянно. Ведь, скажем, продовольственная лавка находится при станции, школа, куда ежедневно надо бегать детишкам путейцев, тоже при станции, и почтовое отделение там же, и медицинский пункт, и многое другое, без чего трудно обойтись человеку. А до станции от казармы пять, а то и десять километров. Летом в хорошую погоду это расстояние кажется совсем незначительным и пробежать его — одно удовольствие, но в осеннюю распутицу или зимой не очень-то разбежишься. Тут уж было бы лучше подъехать. Однако поезда возле одиноких казарм не останавливаются. Вот и случается, что на какой-нибудь станции или разъезде подойдет к электровозу путеец и попросит машиниста:

— Механик, будь таким добрым, притормози маленечко у моей казармы, я спрыгну там.

— А если шею сломаешь?

— Не, мы привычные…

Если машинист добрый, он, подъезжая к казарме, сбавит ход поезда, и путеец благополучно спрыгнет у своего жилья. Однако иной раз прыжок приводит к беде.

Вот об этом-то и задумался Куприянов. «А что, если у самых удаленных казарм поезда местного сообщения будут делать хотя бы полуминутную остановку? Какое облегчение было бы для путейцев!»

Поговорил он об этом с другими машинистами. Те согласились:

— Конечно, для путейцев удобство будет огромное, но как на это посмотрит начальство?

— Да ведь график-то ломать не придется. Остановки можно делать за счет нагона времени в пути. Давайте попробуем, что получится? — предложил Куприянов.

Попробовали. Оказалось вполне возможным, не выходя из графика, дополнительно делать на больших перегонах две-три остановки возле казарм.

С формальной точки зрения этот самовольный эксперимент можно назвать нарушением дисциплины, но он дал основание поставить вопрос о том, чтобы начальник дистанции узаконил дополнительные остановки.

— Не было у бабы хлопот, так она поросенка купила! — ответил начальник дистанции. — Вы же на себя лишнюю обузу берете!

— Зато людям удобнее станет, — сказал Куприянов.

И вот дополнительные короткие остановки вошли в расписание. Теперь, если у путейцев появлялась необходимость наведаться на станцию, то им уже не надо прыгать с поезда на ходу или топать по шпалам пешочком десяток километров.

О душевной чуткости и щедрости сердца Куприянова особенно убедительно свидетельствует история с неким Алексеем, из деликатности назовем его Фоминым. Эту историю я приведу здесь так, как услышал ее от самого Максима Игнатьевича.

Началось с того, сказал Куприянов, что однажды вызвали меня в горком партии и предложили отправиться в Златоустовскую тюрьму, чтобы побеседовать с заключенными.

Я спрашиваю:

— О чем же беседовать?

А мне говорят:

— Расскажи им о своей жизни и о работе.

Ладно, пошел. Начальнику тюрьмы говорю:

— Вы соберите мне ребят помоложе, дайте тот материал, из которого еще людей можно сделать.

— Мы именно так и предполагали, — отвечает он.

И вот сидят передо мной воры, мошенники, словом, уголовные элементы, заключенные на разные сроки. Некоторым лет по тридцать и больше, но есть и совсем молодые — лет по семнадцати. Стал рассказывать им всю свою жизнь, как она складывалась, к чему я пришел.

— Вот видите, — говорю, — когда-то и сам я чуть было не споткнулся. И меня бы завела та дорожка в тюрьму, потому что другого конца у нее не бывает, рано или поздно, а быть бычку на веревочке. Теперь же я человек. Работа для меня — радость жизни, и не стыдно мне людям в глаза поглядеть…

Тут некоторые из них заявляют:

— Вам, действительно, повезло. Вы в тюрьме не сидели, а мы уже вроде клейменые. Значит, у нас такая судьба.

— Ерунда! — говорю. — Ваша судьба от вас же зависит. Отбудете срок и берите ее в свои руки, вставайте на правильный путь.

Вот так поговорили мы с ними, поспорили и даже маленько поругались. А через какое-то время вернулся я из очередной поездки, дома никого не было, прилег отдохнуть. Слышу, стучатся. Открываю дверь. Входит незнакомый человек лет тридцати. Одет неважно — засаленная стеганка, брючишки потертые и помятые, на ногах полуботиночки стоптанные. Спрашивает:

— Можете вы меня выслушать?

— Проходите.

Прошел он в комнату, сел на стул. Носом сопит, смотрит исподлобья и в сторону.

— Ну, — говорю, — какое у вас дело ко мне?

Он еще больше потупился и отвечает:

— Я только что из тюрьмы вышел. В общей сложности почти десять лет отсидел.

— За что?

— По указу, два-два.

— Я, — говорю, — не юрист и в этих статьях не ориентируюсь. Вы мне попрямее скажите.

— Проще сказать — ограбление.

— Ну а теперь что думаете?

— Решил покончить с преступной жизнью.

И тут в первый раз он в глаза мне взглянул. Дескать, поверю или не поверю?

— Правильно, — говорю я ему. — Очень хорошо, что приняли вы такое решение.

— Принять-то принял, да только получится ли?

— Это от вас зависит.

— Не только от меня, — сказал он и снова набычился. — Знаете, как к нашему брату относятся? Приходишь в отдел кадров, посмотрят документы — рецидивист, уголовник, и тут же отбой — не нуждаемся… Что же мне, опять на хазу идти?

Вижу, что парень переживает мучительно. Если не поддержать, опять поскользнется.

— Хорошо, — говорю, — а что вы можете делать? Специальность какая-нибудь, кроме тех, что статьями предусмотрены, у вас есть?

— В слесарном деле кое-что понимаю. Не очень шибко, но ведь и подучиться могу. Помогите мне на работу устроиться!

— Ну а какие документы есть у вас?

Подает он мне новенький паспорт и справку. В ней сказано, что Алексей такой-то освобожден из мест заключения по отбытии наказания.

— Ладно, — говорю, — Алексей Батькович, постараюсь помочь тебе устроиться на работу, но и ты не подведи уж меня.

— Слово даю!

— В таком случае денька через два заходи.

Пообещал я ему, значит, и мне свое слово держать надо. Пошел в партийный комитет, в профсоюзную организацию просить за этого парня и добился, что приняли его в вагонное депо, на первое время подручным слесаря. И даже койку в общежитии ему выхлопотал.

Стал он работать. А я как бы со стороны наблюдаю за ним, из виду не выпускаю. Парень старается, хотя нет-нет да в чем-то и прорвутся блатные привычки.

Прошло месяца три, дело уже к весне было. Снова является ко мне Алексей.

— Максим Игнатьевич, я опять к вам за помощью.

— Что у тебя случилось?

Он рассказывает, что хотелось костюм в рассрочку купить, а бухгалтерия гарантийную справку не выдает, мы, говорят, на тебя еще не надеемся. Костюм же вот так, позарез ему требуется.

Спрашиваю:

— А что тебе так приспичило, уж не собираешься ли пятки салом намазывать?

— Что вы, Максим Игнатьевич, разве могу я вас обмануть!

Потом мялся, мялся да и сказал:

— С девушкой я познакомился, а в этой одеже встречаться с ней совестно.

— Что за девушка?

— Да у нас же на железной дороге работает проводницей, Ниной зовут ее.

И вспомнилось мне, как сам я, когда за Тоней ухаживал, переживал из-за того, что костюма у меня не было, что в старой красноармейской гимнастерочке на свидания ходил. «Ах, шут возьми, — думаю, — помочь надо парню».

Пошли мы с ним в бухгалтерию, стал я просить:

— Дайте вы ему справку, я за него ручаюсь.

— Под ваше ручательство выдадим, — соглашаются в бухгалтерии.

А я Алексею-то говорю:

— Тебе бы заодно и шинельку надобно справить.

— Сразу все — не по средствам. И за костюм-то спасибо.

— Погоди, — говорю, — давай в профсоюзную кассу взаимопомощи обратимся.

А я, между прочим, член пленума Областного совета профсоюзов, и местная организация с моим мнением считается. Поговорил я, и выдали моему подопечному ссуду на приобретение шинели.

Нарядился он в форменный железнодорожный костюмчик, в шинельку, приходит ко мне домой, сияет, как новый гривенник, достает из кармана пол-литра и ставит на стол.

— Эт-то что?

— Вот, — говорит, — Максим Игнатьевич, в знак благодарности выпить с вами желаю.

— Обидел ты меня, Алексей.

Он нахмурился, передернул губами и спрашивает:

— Вы что же — совсем не пьете или только с бывшими уголовниками брезгуете?

— Дурак ты, — говорю. — Если хочешь знать, выпиваю ли, — выпиваю. Но сейчас-то мы выпьем с тобой чайку, а бутылку… — Беру я бутылку со стола и убираю в буфет. — Бутылку эту мы на свадьбе у тебя разопьем.

Усмехнулся он, повеселел.

Была ли у него свадьба? Была. Женился он на той самой девушке-проводнице, о которой говорил тогда. Я помог молодоженам с квартирой устроиться. Мне эти хлопоты даже приятны были: парень гнездо вьет, значит, прочнее утверждается в новой жизни.

Был у меня с ним еще такой разговор.

— Вот, — говорю, — Алеша, ты теперь семьей обзавелся, и надо тебе подумать о будущем. Ты еще молодой человек, все у тебя впереди — учиться надо.

— Куда мне учиться!

— В школу рабочей молодежи поступи, а потом в заочный железнодорожный техникум.

— Думаете, это возможно?

— Обязательно.

Стал он готовиться к экзамену в техникум. Меня это радовало. И Нина, жена его, тоже довольна была.

Тюремная короста постепенно слезала с него, отшелушивалась. Но прежние привычки еще прорывались порой. Однажды заходит он ко мне домой и говорит:

— Максим Игнатьевич, не дадите ли вы мне угол на несколько дней? В Челябинск ехать придется, в техникум экзамен держать, а у меня угла нет.

Я притворился, что не понимаю его, и спрашиваю:

— Зачем же угол-то?

Он усмехнулся и объяснил:

— Угол — это, по-нашему, чемодан.

— По какому, по-вашему?

— Да по-блатному же…

Тут и напустился я на него:

— Как не стыдно, — говорю, — едешь поступать в техникум, а на языке такие поганые слова. Забудь их, навсегда из памяти вычеркни, иначе и знать тебя не хочу!

Я кричу на него, а он стоит передо мной, лицо красное сделалось, и глаза опустил. Говорит:

— Извините, Максим Игнатьевич, виноват. Больше не повторится.

Чемоданчик я ему одолжил. Уехал он, а когда вернулся, с поезда — прямо ко мне:

— Приняли!

К учению Алексей оказался очень способным. Через полгода за первый курс все зачеты сдал, а теперь на третьем курсе уже и работает заместителем мастера. В семье у него прибавление: сынишка родился.

По случаю рождения наследника Алексей и Нина в гости меня пригласили. Я, конечно, пошел. Выпили мы, расчувствовались.

— Вот, — говорю, — Алеша, годы не остановишь, скоро уйду на пенсию. Вспомнишь ли тогда о старике Куприянове, зайдешь ли проведать?

Он как заплачет! Припал головой на грудь ко мне и сквозь слезы говорит:

— Милый Максим Игнатьевич, да ведь ты мне роднее отца стал, человеком сделаться помог, такое не забывается…

Тут и я вместе с ним заплакал. Отчего заплакал? Ну как объяснить, отчего? В этих случаях слезы сами собой из глаз льются. Поезд тяжелый трудно бывает через перевал провести, а помочь человеку в его жизни перевал одолеть — это куда труднее!

Глава восьмая

На террасе, как бы огороженной с двух сторон крутыми горными склонами, угнездились здания железнодорожной станции и депо Златоуст. Вся эта довольно обширная терраса густо пропитана мазутом, присыпана искрящейся под солнцем угольной пылью, исчерчена переплетающимися линиями станционных путей и забита рядами товарных и пассажирских вагонов, открытых платформ и крутобоких цистерн, среди которых шмыгают черные маневровые локомотивы и синие с желтой или красной окантовкой электровозы.

Время от времени на ближние к вокзалу пути с ходу врываются поезда дальнего следования, прибежавшие одни с запада, может быть, из самой Москвы, другие с востока — от Тихого океана. Возле них на перроне сразу возникает шумная суета, толкучка, мелькает красная фуражка дежурного по станции, потом поезд трогается и уносится в новую даль. Если он идет на восток, то через три-четыре минуты цепочка вагонов промчится уже по новому горизонту, выше станции, огибая темно-зеленую гору. Значит, поезд миновал первое удаление к станции Таганай. За Таганаем будет Уржумка — граница Европы и Азии.

Всю пристанционную площадку и даже радиус первого удаления, как на ладони, видно из окон квартиры Максима Игнатьевича Куприянова. И все здесь до мельчайших подробностей знакомо и привычно ему.

Еще бы! Тридцать лет прошло с тех пор, как впервые приехал он в Златоуст. В то время эта станция была еще сравнительно небольшой и по путям ее шмыгали старенькие паровозы ОВ — «овечки». Поезда везли на восток криворожский металл, донскую, кубанскую и украинскую пшеницу, бакинскую нефть. Богатства самой Сибири еще лежали почти нетронутыми. Далеко на Амуре только еще начиналось строительство города Комсомольска.

Потом пришел в движение Урало-Кузбасский «маятник», соединивший месторождения кузнецкого угля с месторождением уральской железной руды. С каждым годом увеличивался поток железнодорожных перевозок на перевале между Европой и Азией. От главной магистрали ответвлялись линии, соединившие между собой новые индустриальные центры и новые огромные площади целинных земель. Теперь уже и с востока на запад хлынул поток золотого зерна, тюменской нефти, кузнецкого угля, леса и многого другого, чем богата земля Сибирская и нашенский Дальний Восток.

Двумя встречными потоками, не затихая ни днем ни ночью, шумит железная река магистрали, и в русле этой реки прошла добрая половина жизни Максима Куприянова.

Великая школа трудового товарищества строителей Магнитки подняла и вывела его на широкую колею. Ленинская партия воспитала в нем чувство служения людям и ответственности за все, что открывается и создается общим трудом народа. К своим пятидесяти годам он как бы поднялся на крутой перевал, откуда видно далеко-далеко, и это далекое стало ближе и явственнее.

Однажды я напросился, чтобы он взял меня в очередную поездку. Ему предстояло вести товарный состав через Уральский хребет, из Златоуста в Челябинск. Вместе со своим помощником, расторопным Мишей Сапроновичем, Максим Игнатьевич проверил ведущую и ходовую части электровоза и, получив разрешение дежурного, дал сигнал отправления. Машина работала четко и ровно.

Машинист и помощник, внимательно следя за путевыми знаками, привычно перекликались вполголоса.

— Зеленый! — возвещал Миша.

— Путевой встречает со свернутым.

— Путевой — со свернутым…

Уже проследовали Таганай и Уржумку, за Уржумкой с ходу прошли станцию Хребет. Отсюда начинался долгий, почти на тридцать километров, уклон.

— Перехожу на рекуперативный режим, — весело сказал Куприянов.

Это означало, что электровоз на уклоне не расходовал, а экономил и даже возвращал уже израсходованную электроэнергию. Оттого и повеселел машинист.

День был тоже веселый, солнечный. Кручи гор зеленели густой растительностью. Среди зарослей кое-где проглядывали то сиреневые, то бурые, то пепельно-серые пятна скальных обнажений. Воздух был чист и свеж, как родниковая вода.

— Ну до чего же красив наш Урал! — сказал Куприянов. — Четверть века езжу по этой линии и не устаю любоваться. А богатство какое! Обратите внимание на ту вон высотку, — повел он правой рукой, приглашая меня взглянуть в ту сторону, и продолжал: — Называется она Александровской сопкой. Говорят, что какой-то из русских императоров Александров — второй или третий, точно сказать не могу, — еще будучи наследником, приезжал на Урал, поглядеть, как добывают медь, железо и золото. Повезли Александра на эту вершинку, дали ему в руки лопату и говорят: «Ваше высочество, копните вот тут на счастье». Он раза два копнул и вывернул золотой самородок, аж фунтов на пять. Холуи вокруг него ахают, поздравляют: «Вот какое счастье привалило вам, ваше высочество! В память такого случая назовем эту высоту Александровской».

Усмешка пробежала по лицу машиниста.

— Если бы его высочество был посообразительнее, то догадался бы, что «счастье» ему специально подложили и сверху земелькой присыпали… Но самородок-то все-таки нашли на Урале. Да что — самородок! На Урале кое-что и подороже золота есть.

— Зеленый! — прервал его Миша.

— Вижу зеленый, — повторил машинист и продолжал свои рассуждения: — Рабочий народ. В нем самые драгоценные самородки. Бажова читали? Вот мудрый был человек. Он понимал, что богатство души раскрывается в деле. На пользу людям работаешь, значит, со смыслом живешь. И душа у тебя богаче становится, и красота мира доступна тебе.

Слушая машиниста, я думал о том, что ведь и сам он в своем ежедневном, будничном деле, к которому с юности привык относиться с доброй душой, поднялся на такую счастливую высоту, откуда виднее красота мира. А дорога властно зовет, ветер движения обдувает загорелое лицо машиниста, острые, чуть прищуренные глаза внимательно смотрят вдаль.

— Зеленый! — бросает помощник.

— Вижу зеленый! — говорит Куприянов…

notes

Назад: Поклон идущему впереди

Дальше: Примечания