Вчера, проснувшись, я опять стал думать о тебе, Андрюша, и решил, что непременно переговорю с тобой и выскажу тебе все то, что не только думаю про тебя и что чувствую, но и все то, что мы все в один голос говорим про тебя. Думаю, что, если тебе и неприятно будет услышать это, тебе будет полезно. Пожалуйста, Андрюша, выслушай, то есть прочти, что я имею сказать, внимательно и, главное, на минуту перенесись в меня и пойми, что мною руководит только желание тебе добра и что я пишу только потому, что в этом моя обязанность и что я, по всем вероятиям, скоро умру, и будет нехорошо, если умру, не высказав тебе того, что считаю нужным. Так вот вчера я, как встал, пошел наверх в библиотеку – тебя не было, – чтобы поговорить с тобой, но как вошел на лестницу, так услыхал этот дурацкий писк и крик граммофона – средство праздно и скверно убивать время, – и так стало противно в сравнении с тем серьезным и добрым чувством, с которым я шел, что я ушел вниз, надеясь, что ты сойдешь вниз проститься. Но ты пришел вниз вместе с Ольгой, и мне при ней не хотелось говорить. Так и осталось. Но в душе у меня набралась такая потребность высказать тебе, что думаю о твоей жизни, что вот пишу.

Дело в том, что уж давно твой образ жизни, твой тон, твои роскошные праздные привычки, твои отношения с женой, твои знакомства, твое, невоздержание в вине – все это очень нехорошо и все это идет хуже и хуже. Не говоря уж про этот дурацкий граммофон, занятие самого дурного вкуса, вчера твое обращение с Ольгой, как с какой-то девчонкой или рабой, в котором ты не стеснялся, при всех, было для всех мучительно. Всем было больно и неловко, но все делали из приличия и жалости к Ольге вид, что не замечают. Твоя веселость тоже такая, что она не только не заражает других, но другим делается совестно. И это я говорю не свое одно мнение, но мнение всех, которых я не называю, чтобы не вызвать в тебе к ним недоброго чувства. Твоя праздная жизнь, вино, табак – главное, вино, – дурное, если и не дурное, то очень низменное духовно и умственно общество заставили тебя потерять ту чуткость, понимание чувств других людей, к которым ты был способен. И теперь твое присутствие в нашем кругу заставляет всех только сжиматься со страхом перед возможностью всякого рода неловкости, грубости даже с твоей стороны. Причина этого всего твоя самоуверенность, самодовольство, основанная на физической силе, подвижности, на имени и, главное, на возможности тратить деньги, которых ты не заработал и не можешь заработать. Только представь себе, что бы ты был и какую роль ты играл бы, если бы у тебя не было денег и имени, – того самого, что не твое, а случайно принадлежит тебе. Только ясно представь себе, что бы ты был без имени и денег, и ты ужаснешься. И потому главное, что тебе нужно, – это жить так, как будто у тебя этого нет, то есть жить так, чтобы хоть сколько-нибудь быть полезным другим, а не быть всем, кроме твоих собутыльников, в тягость. Одним словом, хочу сказать тебе, что ты живешь очень, очень дурно и, для меня совершенно ясно, идешь к полной погибели, заглушая в себе все лучшие человеческие способности, из которых у тебя есть одно самое дорогое – доброе сердце, когда оно не заглушено гордостью, желанием властвовать, вином. Теперь я даже и этого не вижу, а вижу обратное в твоей ужасной жестокости к твоей прекрасной жене, которую ты совсем не понимаешь. Тебе надо не ее учить, как ты это делаешь, а учиться у нее.

Я вижу, что ты погибаешь, и не один, а с семьей, и спасение твое только в одном: в самообвинении, в смирении, в признании того, что ты очень дурно жил и живешь и что тебе надо не то что кое-что изменить в своей жизни, а изменить все и начать все сначала. Перестать пить, курить, цыган, лошадей, собак, прекратить сношения с праздными людьми и найти занятие – полезное для других, а не для себя. Как это сделать? Не могу предписать. Если бы ты – что невозможно почти и чего я, к несчастию, не ожидаю – поверил мне, то ты сам бы нашел, и Ольга помогла бы тебе. Одно могу сказать, что надо найти занятие на пользу других, а не такое, которое себе приятно или выгодно, и отдаться ему. И еще то, что хотя можно изменить свою жизнь и оставаясь в прежних условиях – в Таптыкове, но это очень трудно, и поэтому думаю, что полезно бы тебе, если бы ты хотел изменить свою жизнь, оставить Таптыково.

Вообще, надо помнить, что все соображения о Таптыковых, о деньгах имеют, в сравнении с вопросом о твоей душе, которая гибнет и может воскреснуть, имеют так же мало значения, как комариное крылышко на возу.

Прости меня, если недостаточно осторожно и любовно сказал то, что считал нужным. Не умел лучше. Руководила же мною любовь к человеку не только вообще, но и к близкому по сердцу.

Твой отец