Вопрос, который вы мне делаете, мне делают многие. И я знаю, что все те, кому неприятны мои мысли, с особенным старанием придумывают всякого рода измышления, по которым бы мысли эти могли быть признаны неверными. Так как я твердо верю, что излагаемые мною мысли – не мои мысли, а мысли всех святых и мудрецов мира и ближайшего к нам – Христа, что мысли эти не могут быть не только опровергнуты, но и оспариваемы, то люди, которым не нравятся эти мысли, стараются доказать, что я, повторитель этих мыслей в наше время, – лжец, корыстолюбец и лицемер. Хотя и указание на то, что человек, утверждающий то, что 2x2=4, ворует платки, нисколько не делает несправедливой и необязательной для всех провозглашаемую им истину, очернение человека, говорящего истину, делает для многих людей неприятную истину менее обязательною. Так я знаю, что очернение моей личности производится с большим усердием с двух сторон: с одной – революционной; так, на днях я получил письмо, в котором меня просили объяснить, правда ли то, что появилось будто бы в «Современном слове», что я, «ехавши по Бал-Хар, дороге, по которой я никогда не ездил, выдал будто бы трех политических жандармам». С другой же стороны, правительственно-православными придумываются такие же разные и столь же основательные доказательства моей порочности. В числе их самое распространенное то, что я, отказавшись от собственности, передал свое состояние семейству. В чем заключается тут преступность моего поступка, я никак не могу понять. В действительности дело было так: когда в 1880 году я пришел к убеждению, что христианин не должен владеть собственностью, я отказался от нее и просил распорядиться с нею так, как будто я умер. Вследствие чего все мои семейные получили то, что им следовало по наследству, на что они рассчитывали, имели право рассчитывать. Поступить же иначе я не нашел нужным, да и не мог, потому что, отдавая мое имущество кому-либо помимо семейных наследников, я был бы в неразрешимом затруднении: кому именно отдать его? Крестьянам Ясной Поляны? Но почему именно им, а не другим крестьянам, живущим по соседству, или тем, которые живут на земле, тоже бывшей моей, уже давно отданной сыновьям? Кроме того, отдавая имущество не тем детям, которые рассчитывали на него, я вызвал бы в них естественное чувство несправедливого лишения того, на что они считали себя вправе, и недобрые ко мне чувства. Так что, если бы мне пришлось теперь вновь распорядиться с моим имуществом, я не думаю, чтобы я поступил иначе. Одно, что я мог сделать, это то, чтобы отказаться и не для каких-нибудь отдельных лиц, а безразлично для всех, от своего права на вознаграждение за все мои писания с того времени, 80 года, когда я предоставил поступить с моим имуществом, как с имуществом умершего лица.

И отказ этот от литературных прав собственности на все писанное мною после этого года должен бы, казалось, быть достаточным доказательством того, что, отказываясь от имущества в пользу семейных, я никак не мог быть руководим корыстной целью, так как литературное вознаграждение за сотни печатных листов, написанных мною после 80 года, составило бы, по меньшей мере, сотни тысяч рублей и в десятки раз превосходило бы то, что мною оставлено семейным. Я давно уже слышу эти обвинения меня в лицемерной подлости и не хотел отвечать на них, но не столько ваше письмо, сколько слова недавно приходившего ко мне юноши, очевидно, колебавшегося в признании истинности тех моих мыслей, которые были близки ему, преимущественно по внушенному ему сомнению в правдивости человека, излагавшего их, заставляют меня ответить на эти обвинения.

Знаю, что будут выдуманы другие, потому что, если нечего сказать против мыслей, обличающих нас, надо придумать что-нибудь доказывающее порочность того, кто их произносит. А это всегда легко.