Вчера в первый раз не успел написать тебе вечером в тот же день и пишу теперь утром, еще все спят, чтоб поспеть до 9 на почту. Посылай, пожалуйста, Кондратья или Сережку каждый день. Не успел я написать вчера оттого, что зачитался «Рославлевым». Понимаешь, как он мне нужен и интересен. Вчерашний день: никуда не выезжал, ожидая гимнаста Фосса, и пробовал было писать, но негде, мешают, да и не в духе был, должно быть. Невесело, совсем невесело в Кремле. Андрей Евстафьевич только и говорит, что о своей болезни, которую он видит в кишках. Лиза тихо сидит и шевелится по своим делам, а Таня плачет целые дни, как вчерашнее утро. О чем? не добьешься, или все о том же, или о том, что ей скучно. Это правда. Года 3–2 тому назад был ваш целый мир, твой и ее, с влюбленьями разными и ленточками, и со всей поэзией и глупостью молодости, а теперь вдруг и после нашего мира, ей очень полюбившегося, и всех передряг, то есть чувства, испытанного ею, она, вернувшись домой, не нашла больше этого мира, который у нее был с тобою, а осталась добродетельная, но скучная Лиза, и поставлена она лицом к лицу, то есть ближе к родителям, которые вследствие болезни стали тяжелы. Ну, записались на коньки, сделали шапочку мерлушечью, записались в концерт, но этого ей мало.

Вчера же она ревела, кроме того, потому, что через Алексея она будто узнала, что Сережа женится на Маше. Поговорил я с ней, но говорить и скучно и грустно. Потом пришел Любимов от Каткова. Он заведует «Русским вестником». Надо было слышать, как он в продолжение, я думаю, 2-х часов торговался со мной из-за 50 р. за лист и при этом с пеной у рта, по-профессорски смеялся. Я остался тверд и жду нынче ответа. Им очень хочется, и, вероятно, согласятся на 300, а я, признаюсь, боюсь издавать сам, хлопот и с типографией, и, главное, с цензурой. После него пошел я гулять к Фоссу. Как на беду, когда я хотел начинать, он два дня не был. За обедом позвонили, газеты, Таня все сбегала, позвонили другой раз – твое письмо. Просили у меня все читать, но мне жалко было давать его. Оно слишком хорошо, и они не поймут, и не поняли. На меня же оно подействовало, как хорошая музыка, и весело, и грустно, и приятно – плакать хочется. Какая ты умница, что пишешь, чтобы я никому не давал читать романа; ежели бы даже это было не умно, я бы исполнил потому, что ты хочешь. Между родителями не было столкновений за солонину и т. п., и Таня после обеда развеселилась (молодость берет же свое), и было приятно. Я собрался с Петей и Володей в баню, а Таня с мама на Кузнецкий мост. После бани мне дали «Рославлева», и за чаем, слушая, разговаривая и слушая пенье Тани, все читал с наслажденьем, которого никто, кроме автора, понять не может. Андрей Евстафьевич сварил какао и неотступно гонит меня пить. Прощай. Рука болит, – но я надеюсь. Мазал йодом и нынче во что бы то ни стало сыщу Фосса. Прощай, милая; пиши и посылай в Тулу каждый день.

Да, вот, подумай и объясни. Третьего дня был Саша Купфершмидт, я с ним часа 2 разговаривал об охоте; и вчера зашел к няне и с ней о детях и разных казусах говорил; и поверишь ли, что эти два разговора были приятнее всех, которые я имел во все время пребывания моего в Москве, включая и Любимова, и Сухотина, и Тютчеву. Чем больше я сталкиваюсь с людьми теперь, выросши большой, я убеждаюсь, что я совсем особенный человек и отличаюсь только тем, что нет во мне прежнего тщеславия и мальчишества, которое редко кого оставляет.