XXVIII
Глухая сила, сотрясавшая огромный дом, подняла и старого графа, и он, взяв свечу, медленно поплелся наверх.
Остановился у двери, не смея войти в свой зал. Во все окна с шипением врывались трассирующие пули, словно сюда ветром забивало трескучий огненный дождь. А странные люди с незнакомым оружием в руках стояли возле окон с обеих сторон, отблески багровых взрывов прыгали пятнами на их бледных лицах, на шинелях, словно на стальных, латах древних рыцарей. В дом графа, в это гордое фамильное гнездо, как будто снова вернулась его далекая мятежная молодость. Бойцы безостановочно вели огонь, зал наполнился грохотом, дымом и гарью. Теперь, когда сторожевые бронетранспортеры были разогнаны артиллерийским огнем, враг шел волна за волною в контратаку, стремясь ворваться в дом, боясь потерять добычу. С прищуренными острыми глазами, с запекшимися губами стояли бойцы на своих местах, ведя методический огонь только по живым целям. На старого графа никто не обращал внимания.
— Королев! — кричал боец от окна какому-то раненому. — У тебя мой диск?
— Я заряжаю Мостовому.
— А где же мой? Кто набивает мой диск? — кричал боец раненым, которые, кто только мог, набивали обоймы и диски. — Эй, борода, у тебя мой диск?
Венгр не понимал языка, не понимал этих людей и их упорства. Какой-то раненый, заметив его, сердито крикнул из-за пианино:
— А ты чего зеньки вытаращил? Чего со свечкой пришлепал? Хоронить надумал? Рано, брат…
— То он при нашем огне не видит ничего, так пришел со своим…
Не нужна была здесь свечка мадьяра, — и так было светло, как днем, бронетранспортеры пылали против окон. Дрожащее сияние тысячами крыльев трепетало в зале. А незнакомые рыцари стояли в серых шинелях, как каменные, поражая старого венгра своим таинственным мужеством. Какой-то раненый, припадая на одну ногу, шел из коридора, неся в поле шинели пачки немецких патронов. Их немало осталось внизу после немцев, и теперь бойцы, у которых было трофейное оружие, не жалея, использовали их.
— Чего стал тут, путаешься, старый хрен? — оттолкнул раненый мадьяра, облизывая сухие губы. — Давай сюда или туда.
Граф закивал головой и потопал вниз со своей свечкой, что-то бубня про себя.
Вскоре он снова появился в дверях со стеклянной банкой консервированных фруктов. Руки раненых потянулись к нему со всех концов, готовые разорвать банку.
Старик растерялся, а какой-то стриженый боец в шинели с поднятым воротником уже приложил банку ко рту.
— По одному глотку! — сказал он, глотнув и передавая банку товарищу.
— По одному глотку! — кричали отовсюду. Все вдруг почувствовали нестерпимую жажду.
— Оставьте офицеру, — кричал Блаженко из угла. — Дорвались!
Но не хватило и по одному глотку. Тогда все накинулись на мадьяра, словно он был виноват во всем.
— Давай еще, скряга!
— Только раздразнил!
— Давай такой-сякой…
Он понял, чего от него хотели, и снова должен был спуститься в подвал. На этот раз Блаженко встретил его в дверях и потащил с банкой к Чернышу.
Черныш напился, и горький чад, тошнотворный запах крови, содрогания всего дома перестали мутить его сознание. Мысли прояснились. Он ощутил в своей руке судорожно зажатую маленькую холодную гранату Ф-1. В минуту просветления Черныш тайком взял ее под стеной у соседа и спрятал под себя. Он прятал ее, как вор, чтобы не заметил Блаженко. Она была заряженная, маленькая, рубчатая его спасительница. Вся жизнь Черныша сосредоточилась в этой гранате, и он зажал её, эту жизнь, в своей ладони. Если б все было кончено, если бы чужой говор заполнил темные своды и загремели чужие сапоги тут рядом, он сорвал бы чеку, последнюю чеку в своей жизни. Поэтому он не нервничал и чувствовал себя спокойно и почти в полной безопасности.
— Товарищ гвардии лейтенант! — обратился: кто-то к Сагайде. — Пулеметчик кончился. Не дышит.
— Вынесите в коридор.
Снаряды падали и падали, с пением опускаясь с высоты, и Сагайда на мгновение засмотрелся на них. Ему казалось, что летят они откуда-то очень издалека, где о нем думает кто-то. Словно это сама Родина посылала им сюда, за тысячи верст, свой привет, осыпая сынов своих жгучим красным цветом.
— Какая же сегодня сводка Информбюро? Как ты думаешь, Сагайда? — спросил Сиверцев, сидя около рации. — Что, если запросить, а?
— Выругает хозяин.
— А про нас будет?
— Ты что — смеешься? Это… мелкий эпизод.
Мелкий эпизод! На самом деле Сагайда думает не так. Раньше, воюя вместе с Брянским, он как-то мало задумывался над смыслом своей деятельности, над своей ролью в общих событиях. Он как бы надеялся, что Брянский все обдумал и за него, а ему остается только козырнуть и стремглав броситься в огонь и в воду выполнять боевой приказ. Сейчас же, когда сами обстоятельства заставили его взять на свои плечи непривычную ношу, ответственность за жизнь товарищей и за судьбу этой крепости, он взглянул на все события шире и глубже. Он представил себе весь огромный фронт от северной Норвегии и до Балкан, где армии его страны ведут неутомимую борьбу с врагом. И на этом железном тысячекилометровом пространстве маленькой грядкой стоит его «крейсер». Конечно, если он падет и Сагайда взорвется со своими товарищами на последней гранате, то почти ничего не изменится. Но разве это в самом деле так? Разве не из таких незаметных «крейсеров», что борются изо дня в день, что выстаивают изо дня в день, разве не из них складывается единое движение вперед, к тому ясному дню, который будет назван Победой? Мелкий эпизод… Пусть не будет его в сводке Информбюро. Но он нужен людям, как воздух, иначе почему раненый пулеметчик так смотрел ему в глаза, и за то, что Сагайда его ударил, молил: «Простите, простите…»
Снизу прибежал взволнованный Казаков с автоматом в руке.
— Лейтенант! Танки урчат!.. Ракеты!.. Кажется, наши идут в атаку!
Сагайда вскочил, и они оба загрохотали по ступеням вниз, к парадному. Черное поле за имением вихрилось ракетами, трассирующими пулями, ревело и стонало, словно катилась сюда по омытой дождями земле какая-то необоримая вечная сила.
Гул моторов нарастал.
В сумерках бледного сентябрьского рассвета все четче становились контуры строений. Они за ночь стали ниже, потому что крыши, перегорев, обвалились, и от этого весь двор, безлюдный и тихий, казался иным, чем вчера. Кругом будто стало просторней, стало больше неба.
Шум боя катился где-то в поле, правее и левее поместья, гул моторов усиливался: и вдруг из-за стены сожженного коровника выскочила группа немецких солдат.
— Танки, танки! — орали они по-своему и мчались через двор вслепую, пригнув головы. Грязь летела во все стороны из-под их ног, хотя бежали они, казалось, по твердому. Уже ясно видны были их лягушачьи плащ-палатки.
Они мчались, ослепленные ужасом, прямо на дом.
— Приготовсь! — резко крикнул Казаков соседу, сам замирая в напряженном ожидании. Добыча шла на них.
— Режу!
— Погоди!.. Мы их живьем!.. Чорт с ними, пусть отстраивают Сталинград!
В это мгновенье из-за той же задымленной стены вылетел на полной скорости наш танк, ведя пулеметный огонь. Пули зацокали по каменным ступеням и с шипеньем зарикошетили. Казаков отвернул голову в сторону. Когда он снова выглянул, то увидел, танк, который, разворачивая и разбрасывая землю, как корабль волну, уже выходил со двора в поле. На его грохочущих гусеницах трепыхались клочья лягушачьих палаток.
Немецкий снаряд прошумел над домом и разорвался где-то неподалеку. А из-за покоробившихся, задымленных стен хлынули наши — наши братские серые шинели! — кинулись прямо к дому. Пулеметчик и Казаков сорвались им навстречу. Трудно было переступить этот порог, на котором они, немея в напряжении, пролежали эту дьявольскую ночь, зато за порогом Казаков бежал, не чувствуя, что касается земли, и не мог ничего крикнуть, потому что звуки застыли в горле, а глаза затуманились слезами. Очень, очень редко эти глаза туманились слезами! Схватив первого пехотинца, какого-то маленького, курносого, радостного, Казаков оторвал его от земли и изо всей силы прижал к своей груди.
— Черти! — только и выкрикнул он и цапнул курносого за ухо так, что тот запищал.
Среди наших запестрели зеленые румынские шинели, румыны тоже принимали участие в общей атаке. Пробежал знакомый Казакову командир стрелковой роты в кожанке и все время энергично выкрикивал:
— За мной! За мной!
Пехота, не задерживаясь, миновала поместье, на ходу заряжая оружие. Моторы гудели все дальше, голоса уходили все глубже и глубже в степь, клекот вражьих пулеметов долетал все глуше. Бойцы-пехотинцы, которые продержались ночь в доме, вырвавшись снова на свежий воздух, на ходу присоединились к своим подразделениям. Разрушенное поместье и этот дом, изгрызанный снарядами, оставались за ними в самом деле лишь как более или менее памятный боевой эпизод. За поместьем открывались серые волнистые равнины, светились кое-где на них стальные озера и зеленели шеренги посадок вдоль дорог, еще занятых врагом. А еще дальше на запад снова вставали горы. Низкие дымчатые тучи плыли над ними, обтекая вершины.
В дом пришли с носилками санитары и начали сносить раненых и убитых на первый этаж. Сюда же принесли и несколько раненых, наших и румын, подобранных только что на поле боя. Ждали санитарных подвод.
Вынося из зала раненых и поскальзываясь на стреляных, окровавленных гильзах, один из санитаров обратил внимание своего товарища на стену возле окна.
— Смотри, Каширин, что-то нацарапано:
Денис-брат
с лейтенантом Сагайдой
мы все тут
стояли насмерть
Медленно разбирали они эту надпись. И она уже звучала для них как нечто легендарно-давнее, таинственное, написанное кем-то особенным, а не этими простыми людьми, их однополчанами.
Через поместье уже шли минометчики с трубами на плечах, и Сагайда вышел им навстречу, как живой из ада.
— Товарищ гвардии лейтенант, — рапортовал ему Денис Блаженко, выпрямившись старательнее, чем когда бы то ни было. — В роте за время вашего отсутствия ничего особенного не произошло.
И потом уже, глядя в сторону, сдержанно спросил вполголоса, где брат.
— Живой! — успокоил его Сагайда. — Усы засмалил за ночь. Сдаст в санроту младшего лейтенанта и нагонит.
— А я знал, что вас не возьмут! — радостно сказал Маковейчик. Сагайда за это «пацнул» его пятерней.
Отыскав комбата, Сагайда также отрапортовал, что в его роте выбыл из строя по ранению командир взвода Черныш, а кроме этого ничего особенного не случилось. Комбат молча обнял Сагайду, и они пошли рядом.
— Черныша… очень?
— В голову… В бок… пулевые.
— Выживет?
— Выживет.
— Хотя бы… Славный парень.
Они выходили в поле, на поблекших лугах перед ними уже пролегли следы наших танков и самоходок, как множество новых дорог. Рассыпавшись, шли минометчики с лафетами и металлическими плитами на спинах, словно закованные в броню.
Первой к дому подъехала румынская санитарная повозка с плоской открытой платформой. Роман, помня наказ Сагайды, настоял, чтобы в первую очередь взяли его офицера. Черныша, забинтованного, окровавленного, вынесли и положили на повозку рядом с румынским сержантом, раненным, очевидно, в легкие, потому что кровь выступала у него из ноздрей и изо рта.
— Блаженко, — тихо позвал Черныш. — Возьмите… — И он, разжав свою сухую руку, указал на гранату. — А где планшет?
— Есть, — успокоил его Роман, прикрепляя планшет Брянского к поясу на брюках Черныша.
Артиллеристы тащили через двор орудия, лошади напрягали мускулистые груди. Прошла минрота первого батальона с навьюченными лошадьми в седлах системы Юрия Брянского. Озабоченные связисты прокладывали кабель вперед. Шли ротные старшины с термосами на спинах и расспрашивали у каждого: далеко ли пехота? Горячие термосы с борщом уже напекли им спины, а они, обливаясь по́том, все не могли нагнать своих.
— Там! — махали им рукой, в даль, в поле, изрезанное колеями танков и пушек, как множеством дорог в одном направлении.
— Куда прошла вторая рота?
— Куда третья?
— Все туда! Вот указка…
Действительно, на изгрызанной сталью стене дома уже какой-то сапер успел начертить: «Л», и тугая стрелка, как волевой жест вождя, устремилась на запад. А там опять вставали Альпы, исчезая вершинами в тучах.