Маковейчик сидит, согнувшись над аппаратом. То и дело он поднимает опаленные глаза и сообщает:

— Убило комсорга.

— Убило лейтенанта Номоконова.

— Ранена санитарка Галя.

Минометы, охлаждаясь, мрачно смотрят вверх на высоту 805. Третий день ее штурмует пехота и не может взять. В батальонах полка осталось мало людей. Командир полка Самиев, разговаривая по рации с высшим начальством, только еще больше темнеет лицом и коротко повторяет сквозь зубы:

— Есть… Есть… Есть…

В тылах шла чистка за чисткой. В пехоту забрали поваров, писарей, ездовых, старшин. Они теперь там, наверху, ползли метр за метром все выше и выше среди раскаленных камней, о которые чиркали, плавясь, пули.

Комбат вызвал Брянского к аппарату. И Брянский, разговаривая, также повторял, стиснув зубы:

— Есть. Есть. Есть.

А закончив, сел на камень и обхватил голову руками.

— Что там? — спросил Сагайда.

— Требует дать в пехоту четырех человек. Что я ему дам?.. Кого я ему дам?

И, достав блокнот, обвел глазами своих бойцов.

Кого он даст? Комбат говорит, что это временно, но Брянский хорошо знает, что из пехоты к нему не возвращаются. А сколько честных усилий, неутомимого труда он положил, чтобы эти люди стали такими минометчиками, как сейчас. Свой опыт, знания, свою страстную любовь к делу он терпеливо на каждом привале передавал им. Особенно в горах… В горных условиях роль минометного огня сразу повысилась сравнительно с тем, как это было на обычной местности. Бездорожье и резко пересеченный рельеф, ограничивающий обзор и обстрел, вынудили стрелковые подразделения обходиться наиболее легкими и подвижными артиллерийскими системами. Современный миномет оказался словно специально созданным для гор. Его можно перенести на вьюках там, где никогда не пройдет тяжелое орудие. Своим огнем он всюду проложит дорогу батальону и продвинется сам с помощью минометного расчета. Крутизна траектории млн оказалась в горах особенно ценной. Мина, выброшенная под нужным углом, с одинаковым успехом может сбить вражеский пулемет на высоком гребне и достать врага на дне самой глубокой складки, закрытой для всех других видов огня.

В горах Брянский, как командир, встретился с новыми трудностями. Его минометчики, привыкшие вести огонь на равнине, должны были особенно старательно учитывать специфику новых условий. В горах, например, при глазомерном определении расстояний до цели, — ошибки неминуемы. Кроме того, тут дальность стрельбы зависит от углов места цели. На равнине точное определение дальности до цели, выбор нужного заряда и угла возвышения обеспечивали почти точную вертикальную наводку миномета, ибо условия стрельбы близко подходили к тем, по которым составлены таблицы, какими обычно пользуется каждый офицер-минометчик. А в горах угол места цели часто был больше, нежели тот, при каком составлялись таблицы, и это заметно сказывалось на дальности выстрела. Только основательная математическая подготовка Брянского дала ему возможность быстро учесть всю специфику новых условий, и, доучиваясь сам, он подучивал все время и своих офицеров и бойцов.

Воздух в горах прозрачней, чем на равнине, и видимость значительно лучше. Поэтому наводчикам и наблюдателям, привыкшим определять расстояния в условиях равнины, тут расстояния казались меньшими, чем в действительности. Брянский поставил задачу:

— Перестроить глаза!

Пока глаз не привыкнет к горным условиям, старший лейтенант запретил и себе и своим подчиненным пользоваться глазомерным определением дистанций. Брянский требовал, чтобы данные глаза обязательно проверялись хотя бы сеткой бинокля. Ни себе, ни подчиненным Брянский не давал в горах покоя. Даже Сагайду и Черныша он тренировал часами, приучая «смотреть по-новому». И снова свой опыт, свои эксперименты и наблюдения он старался обобщить и записать. Все время спешил, как будто боялся, что не успеет в другой, раз это сделать. Почти не зная сна и отдыха, он, как фанатик-экспериментатор, лежа где-нибудь среди горячих камней, выводил, какие-то дополнительные формулы для стрельбы снизу вверх и другие — для стрельбы сверху вниз. Набивал ими свой планшет и, улыбаясь утомленными глазами, говорил Чернышу:

— Если что случится со мной, возьмешь этот планшет в наследство.

И добавлял задумчиво:

— Жаль, если наш опыт, добытый такой ценой, пропадет. Кто знает? Возможно, он еще когда-нибудь пригодится тем, кто ходит сейчас в пионерских галстуках… Мы ведь с тобой не думаем, что эта война последняя на земле… Ты же знаешь, как много врагов у нашей Отчизны…

И вот сейчас он сидит с блокнотом и карандашом в руках и смотрит на роту, которую пестовал, учил, растил, как мать своих детей. С ними, с этими людьми, честными и преданными, он уже прошел сотни километров и мечтал пройти еще сотни.

«Кого ж я ему дам?»

И он начал писать. Записал трех и задумался.

Потом, обламывая карандаш, добавил четвертого: «Шовкун».

Уходили: старик Барабан, его сосед Багрий, молдаванин из Рыбницы Булацелов и Шовкун. Выслушав приказ, никто из них ничего не сказал, ни о чем не попросил. Молча, глядя в землю, забрали свои солдатские пожитки и попрощались с товарищами. Уже отойдя несколько шагов, Шовкун вдруг вернулся и, смущаясь, подошел к Брянскому.

— Вот… чуть не забыл… Ваши подворотнички, товарищ гвардии старший лейтенант… постираны.

И еще раз поглядев со скрытой нежностью на своего командира, козырнул и бросился догонять товарищей.

Это было в обеденную пору.

Не прошло и нескольких часов, как Шовкун снова спускался на огневую той же самой тропинкой между бурыми кустами и огромными каменными глыбами. Подбородок у Шовкуна был перевязан, и сквозь марлевую подушку проступала свежая кровь. Его обступили товарищи и земляки. Но Шовкун не мог как следует владеть раздробленной челюстью и не говорил, а только шипел сквозь зубы.

— Я ничего… и не успел, — шипел он. — А Булацелова убило рядом… Те еще были живы…

Вторично расставаясь с товарищами, теперь уже чтобы итти в тыл, Шовкун снова подошел к Брянскому.

— Товарищ гвардии старший лейтенант… Поберегитесь… Вы поберегитесь, — едва мог разобрать Брянский. — Потому что мне плохое приснилось…

На прощание Брянский крепко пожал ординарцу руку.

— Поправитесь, возвращайтесь в роту. Я вас всегда приму.

— Постараюсь, товарищ гвардии старший лейтенант.

Когда Шовкун пошел, медленно спускаясь на дно ущелья, Брянский долго провожал его пристальным взглядом. Потом подошел к Чернышу, сел рядом с ним на теплый камень и сказал с какой-то особой задушевностью:

— Женя… Я тебе уже говорил… Если со мной что случится, — забери планшет. Тут все мои… Всё мое… Я знаю — ты доведешь его до конца. Ты знаешь все мои идеи. Знаешь и понимаешь сам…

Черныш молча сжал руку товарища.

Высоко над грядою гор пролетали в солнечном небе какие-то тонкие ширококрылые птицы, вытянув вперед головы. Брянский следил за ними.

— На юг, в теплынь. Ты не интересовался, Женя, дорогами птиц?.. Наши сюда не летают… Из Беларуси они через Украину, а затем, кажется, через Черное море…

Черныш впервые услышал от Брянского это «Беларусь». Произнес его старший лейтенант с какой-то особенной мягкостью.

Хома Хаецкий, высунувшись из ячейки, которую он всю ночь долбил киркой, вглядывался в заросли, лежавшие слева под высотой.

— Немцы! — вдруг сказал он, побледнев.

Бойцы настороженно посмотрели в ту сторону.

— То тебе показалось. Там где-то наши.

— Та немцы!

— Да нет же.

Вдруг еще несколько голосов одновременно крикнули:

— Немцы!!!

Теперь уже все увидели, как, извиваясь между камней, молча ползут враги. Где они просочились, никто не знал, хотя в конце концов здесь это не было необычайным явлением, ибо в горах нередко ни у них, ни у нас не было сплошной обороны. Тут защищались и штурмовались большей частью дороги и отдельные высоты, как бастионы, вздымавшиеся над окружающими хребтами.

Брянский сразу разгадал маневр противника и оценил опасность. Обтекая высоту, немцы хотели отрезать батальон, который штурмовал ее наверху. Он немедленно приказал повернуть на немцев все минометы, коротко сообщил комбату и закончил словами:

— Принимаю бой.

Минометы задрали свои трубы почти вертикально, в самый, зенит. Было видно, как мины, словно черные рыбы, прочертив в голубизне самую крутую траекторию, саданули в гущу немцев. Там, среди камней, дыма и пламени, поднялся страшный гвалт, и немцы поднялись в атаку.

Вечерело, тени от высот застилали ущелье.

Брянский взглянул на опаленных солнцем бойцов и вспомнил лето Сталинграда.

— Товарищи, — сказал он спокойно, и только бледность лица показывала, каких усилий воли стоит ему это спокойствие. — От нас зависит судьба батальона, судьба наших товарищей-пехотинцев. Шаг назад — уже измена. Отступать нам некуда. Может быть, кому-нибудь из нас суждено тут погибнуть, не дожив до дня Победы. Но будем помнить одно: на нас лежит великая миссия. Будем же стоять насмерть!

Он вспомнил, что точно так же обращался к бойцам под Сталинградом.

Бойцы стояли по грудь в ячейках, словно загипнотизированные. В мире наступила полная пустота, все исчезло, были только согнутые фигуры в чужой униформе, которые всё приближались и приближались.

— Огонь! — скомандовал Брянский.

Ударили из всех автоматов и карабинов.

Немцы беспорядочно строчили на ходу из автоматов, падали в трескотне, поднимались и снова бежали, приближаясь, и уже видны были их искаженные, смертельно перепуганные лица.

— Гранаты! — крикнул Брянский. Он первый метнул гранату, следя за ее полетом, и сразу взял другую. Его глаза, которые, казалось, давно и навсегда погасли, сейчас загорались острым синим огнем, как будто ветром сметало с них пепел и раздувало спиртово-синие угли, тлевшие под ним.

— Гранаты! Гранаты!

Гранаты летели одна за другой, поднялся черный туман, немцы вбегали на огневую. В этот момент все услышали, как выкрикнул Брянский:

— За Родину! За Сталина!

Никогда, ни до, ни после того, Черныш не слыхал этой фразы, так произнесенной. С какой-то особенной силой и значимостью прозвучала она здесь, смыкая их всех в один кулак. Перед ним блеснули, как в феерическом огне, и далекая река на границе, и солнечные поля за нею, и выпускной вечер в училище, и мать с корзинкой, и длинный караван в песках, и еще что-то неясное, неопределенное, но бесконечно прекрасное промелькнуло перед ним в одну секунду, и всё стало для него еще более понятным. Он видит, как Брянский маленькими руками вцепился в каменистый бруствер и легко выскочил наверх, не оглядываясь, словно ничуть не сомневался в том, что и бойцы сделают то же самое, прыгнул с бруствера вперед, занося тяжелую противотанковую гранату. Черныша тоже вынесло единым движением наверх, он, глядя все время вперед, успевал как-то краем глаза видеть, как и другие бойцы вылетали из ячеек, будто их оттуда что-то выталкивало, и у всех были бледные сосредоточенные лица.

— За Родину! — еще раз крикнул Брянский, и Черныш не узнал его сильного голоса, измененного резонансом чужих гор. Черныш видел еще, как Брянский боком проскочил несколько шагов и метнул гранату, выхватывая в то же мгновение пистолет. И сразу среди немцев, которые были вот тут, рядом, грохнуло, заклубилось, и они на какую-то долю секунды исчезли в черном дыму. Черныш видел, как упал Брянский, но не остановился, и никто не остановился. Все, согнувшись, мчались вперед, и все что-то кричали, и Черныш тоже кричал.

Немцы бежали с огневой.

Это придало Чернышу силы, такой силы, что, казалось, его не мог бы сейчас остановить приказ самого маршала. Перед ним мелькнул френч. Накрытая кружкой фляга билась на толстом заду немца, и Черныш хотел за нее уцепиться и бежал еще быстрее, не бежал, а летел, как птица, все тело его сделалось легким, упругим, как мяч. Черныш, чувствуя в своей руке что-то тяжелое, размахнулся и ударил немца по темени. Тот сразу присел, и Черныш только теперь заметил, что ударил немца миной, которая неизвестно когда и каким образом очутилась у него в руке. «Хотя бы не взорвалась!.;» — мелькнуло у него в голове.

— Руби! Бей!!!

— За Брянского!!! — выкрикнул кто-то поблизости, и Черныш снова рванулся вперед в сплошной рев, стон, топот ног. «Значит, Брянский убит!» — догадался он на бегу, но это его не остановило, а наоборот, еще больше наполнило лютой силой, и его не удивило, что имя друга уже гремит среди них, как боевой клич. Черныш видел, как перед Денисом Блаженко повернулся высокий немец в очках и страшно закричал:

— Гитлер капут!

— И тебе то же!

И Денис рубанул его киркой по переносице.

— За Брянского!!!

Ущелье гремело боевым клекотом. Перед Чернышом скрежетали по камням кованые сапоги, и он, стиснув зубы, напрягаясь до последнего предела, прыгнул еще раз вперед и ударил немца обеими руками в шею, в спину, повалил и вцепился пальцами в горло, и тот, наливаясь кровью, захрипел.

Промчался мимо Хаецкий с растрепанными страшными усами, он все время бил немца по спине маленькой саперной лопаткой и пытался схватить его за полы френча.

На мгновенье Черныш увидел Сагайду, который промелькнул в распахнутой гимнастерке, с голой волосатой грудью, с налитыми кровью глазами. Он держал в руке пистолет. Черныш вспомнил, что и у него есть пистолет, на бегу выхватил его и бежал, и все бежали — уже между немцами, которые с перекошенными от страха глазами неслись куда-то вслепую. В воздухе свистели приклады, взлетали крики и стоны. Снова перед Чернышом появился немец, как будто тот самый, которого он душил, скрежетали на камнях кованые сапоги, болталась на заду фляга, кто-то близко кричал: «Стой!», и Черныш тоже закричал в затылок немцу:

— Стой! Стой!

Немец инстинктивно оглянулся на голоса, зашатался на камнях и упал.

— Я русский, — вскричал он, вставая на камни и поднимая дрожащие руки. — Я из Солнечногорска.

— В Солнечногорске таких нет, — ответил Черныш и, подняв пистолет, выстрелил ему прямо в грудь.

Черныш вытер лицо рукавом, и неожиданно взгляд его остановился на высоте. Там, на фоне вечернего неба, четко выделялся человеческий силуэт, неподвижный, словно высеченный из камня. Солнце уже давно ушло за высоту, а небо над ней светилось — переливалось красками. Силуэт не двигался. Дерево? Но в это мгновенье фигура, стоявшая до сих пор в профиль, повернулась, и стали видны контуры автомата в поднятой руке. «Значит, высота наша!» — мелькнуло у Черныша в голове, и он закричал из всех сил:

— Наша! Наша!