Гвардии сержант Казаков шел с несколькими бойцами-разведчиками впереди третьего батальона, который вел сам хозяин, командир полка Самиев. Батальон шел в обход перевала, далеко вправо от шоссе.

Худенькие, как девочки, елки разбрелись по бесплодью гор. По дну ущелья между тысячетонными каменными глыбами сквозь колючий кустарник пробирались бойцы. Почти все были уже оборваны, окровавлены, исцарапаны. Даже у подполковника Самиева смуглая, старательно выбритая щека была покрыта сухой темной коркой запекшейся крови. Он шел с комбатом впереди, красиво ступая своими тонкими, обтянутыми в коленях ногами, то и дело останавливаясь и разворачивая карту, когда замечал где-нибудь на горе деревянную хатку, похожую на ласточкино гнездо. Покусывая полную губу, подполковник смотрел на карту, потом плевался, чертыхался и порывистым энергичным жестом закрывал свой огромный планшет: гнезда ласточки не было на карте. Его уже после составления карты свил себе какой-нибудь лесник-романтик.

— Марьш! — с таджикским акцентом командовал Самиев и шел дальше. Разве он мог останавливаться из-за того, что перед ним была устаревшая карта Центральной Европы!

Казаков оставлял по дороге «маяков», а сам с компасом в руке пробирался все выше и выше по заданному азимуту. Он хорошо ориентировался на местности и потому шел среди этих вековых седых ярусов камня так твердо, словно не впервые проходил тут.

Как и всему батальону, Казакову приходилось продвигаться со своей группой медленно, все время маскируясь, часто переползая по-пластунски, потому что с кряжа, вдоль которого они шли низом, время от времени огрызались вражеские пулеметы.

Километрах в двенадцати от шоссе, в хаотическом нагромождении диких скал, обрывов, круч, где казалось, не могло быть ни одного живого существа, неожиданно ударил сверху пулемет. Казаков сигналом положил бойцов и сам залег тоже, внимательно изучая скалу, с которой его обстреляли. Она напоминала средневековый замок, мрачную цитадель, заостренную кверху, как башня. Откуда-то, с той башни, и была обстреляна разведгруппа.

Сержант послал одного из бойцов навстречу батальону предупредить хозяина, что на пути их продвижения выявлена огневая точка противника.

— Передай, что через час она будет уничтожена, — приказывал Казаков посыльному, — а пока что пусть хлопцы перекурят и попьют холодной воды, если она у них есть.

Будет уничтожена… Легко передать, что будет уничтожена! Но ведь это надо еще и сделать. Хозяин не любит пустых слов! Казаков принял решение. Раз уж его группа все равно замечена, он оставляет тут нескольких бойцов, которые будут демонстрировать подготовку к штурму башни в лоб. Вражеские пулеметчики сосредоточат внимание на этих «гастролерах», как назвал Казаков мысленно своих товарищей, а он тем временем незаметно проберется к самой сопке, зайдет с тыльной стороны на вершину и уничтожит пулеметный расчет гранатами. Казаков не поручил этого дела никому из своих бойцов, а решил все сделать сам. Не потому, что он не надеялся на своих хлопцев, — он знал их давно и верил им, как самому себе. Он попросту сам хотел полакомиться таким куском. От возбуждения у него «дрожали поджилки» всякий раз, когда представлялся случай дать волю своей находчивости, умению, храбрости, когда возникала возможность разгуляться мыслью, развернуться рукой. И по праву командира Казаков всегда забирал себе самые опасные задания, не задумываясь над тем, что в конце концов это может стоить ему жизни.

— Ты, рыжий, злоупотребляешь своими сержантскими лычками, — упрекали его товарищи. — Всегда сам лезешь к чорту на рога!

— Это я даю Казакову по блату, — высказывался сержант о себе в третьем лице.

Разведчики начали «давать гастроли», и сразу же с башни прозвучало несколько коротких очередей.

Казаков пополз между камнями едва заметный, серо-зеленый, как степная ящерица.

Бойцы продолжали дразнить огневую точку.

Снова пулемет дал несколько тактов, однако пули тонко прозвенели высоко над головами разведчиков в чистом сухом воздухе.

— Что за чорт? — удивился один из разведчиков. — Стреляют не по нас, а над нами!

— Может быть, мы в мертвом пространстве?

— Кой чорт? Смотри…

Они измерили на-глаз от вершины сопки до них. Выходило, что пули могли сечь их.

Казаков полз неутомимо. Он, Казаков, которого на тактических учениях никакой силой не удавалось командирам заставить ползать по-пластунски без фальши, сейчас полз так, словно это с детства было его излюбленным делом. Оглянувшись, он встал на ноги только тогда, когда приблизился совсем к подошве башни, где уже в самом деле было мертвое пространство и сверху не могли его видеть. Растертые о камни локти остро зудели. Во время отдыха, когда войсковая прачечная с девушками стояла недалеко от полка, локти на гимнастерке Казакова были всегда старательно заштопаны. Тогда и трофейные сапоги его блестели, а рыжая, как огонь, большая голова, подстриженная под бокс, благоухала самыми лучшими духами европейских марок. Тогда!.. Но когда полк вступал в бой или когда хозяин еженощно гонял Казакова за «языком», а «язык» не попадался, тогда сержант на весь свой внешний блеск и на девушек махал рукой. Ходил молчаливый, как с похмелья, и только веки нервно подергивались. Ему говорили, чтобы хоть умылся и причесался, но даже это становилось для него неразрешимой проблемой. Он отделывался шутками. В таком состоянии он был и сейчас. Снова нижняя рубаха, вытянувшись, торчала из брюк. Несмазанные сапоги потрескались. Рыжая поросль покрывала костлявый подбородок. Теперь он забыл прачечную, ни на что не обращал внимания, ничто его не интересовало, кроме задания. В такие минуты весь он сосредоточивался в зеленоватых, немного раскосых глазах и в ушах, оттопыренных, как граммофонные трубы. Он стоял, прислушиваясь, склонив голову набок и раскрыв рот. Видно было, как в лукавых его глазах бродят тысячи выдумок и комбинаций. В это время глаза его были по-настоящему счастливые.

Он продвигался вверх, хватаясь за колючие кусты огрубевшими веснущатыми руками. Надежные широкие руки, которые так нравились девчатам… Оглядывался, прислушивался и снова пробирался среди камней, напрягаясь всем телом, похожим на сплошной гибкий мускул.

Ни одной тропки здесь не было.

«Кто там на высоте? Сколько их?» — эти мысли не пугали Казакова, а только увлекали, подгоняя. Ему не терпелось поскорее взобраться туда и помериться силами.

Горные орлы кружили высоко в синем небе. «Сюда, наверное, никогда даже не залетали наши птицы! — подумал Казаков. — А мы залетели».

И вот, наконец, вершина. Она представляла собой площадь значительных размеров, беспорядочно заваленную голыми камнями, хотя снизу казалась острым шпилем. Со взведенной гранатой в руке сержант крался между камнями в ту сторону, откуда изредка слышались скупые пулеметные очереди. «Почему не взять их живьем? — вдруг решил Казаков. — Возьму! Хозяин будет доволен!» Снова прицепил гранату к поясу, держа наготове автомат.

То, что он увидел, остановившись за последним камнем, крайне удивило его. За пулеметом, на краю пропасти, лежал один-одинешенек солдат в венгерском желтом обмундировании, босой. Вокруг него валялись картонные пакеты с патронами, стреляные гильзы, открытая фляга. Больше не было никого и ничего. Солдат внимательно всматривался вниз, не замечая, что кто-то «уже стоит у него за спиной. «Почему он босой?» — подумал Казаков и, направив автомат, привычно, с подчеркнутым безразличием, сказал:

— Хендэ хох!

Солдат повернулся к нему лицом. Это было лицо мертвеца, лицо фараона, много веков пролежавшего в гробнице. Сухое, темножелтое, с глубоко запавшими глазами… Только глаза еще жили и вспыхнули таким удивлением, смешанным с безумной радостью, что Казакову стало жаль своего пленника.

— Хендэ хох! — сказал сержант еще раз так, словно предлагал земляку закурить.

Солдат сел и, сидя, поднял руки. Только теперь Казаков понял, почему пулеметчик босой. Обе ноги его были прикованы к камню короткими железными цепями. «Смертник! — мелькнуло в голове у Казакова. — Смертник!».

Он много слышал об этих смертниках, которых враг оставлял при отступлении.

— Камрад, не убей! — сказал солдат, испуганно и беззлобно всматриваясь в Казакова. — Я хорват, товарищ.

Сухим скрипучим голосом он пропел по-хорватски какой-то фривольный куплет, чтобы убедить этого плечистого юношу с автоматом, что он действительно хорват. Губы его, запекшиеся, как хлебная черная корка, едва разжимались. Казаков снял с пояса флягу и, хотя там было воды всего на один глоток и у него и самого пересохло в горле, он, не задумываясь, подал старому солдату.

— Пей.

Солдат схватил флягу обеими руками. Сухие, тонкие руки его вздрагивали, когда он пил, и даже седеющие волосы на голове дрожали.

— Кесенем сейпен, спасибо, мерси, — благодарил солдат на всех языках, возвращая флягу. — Я этого никогда не забуду.

Казаков, одной рукой подняв автомат в небо, дал три выстрела. Это было сигналом вниз его ребятам, и один из них сразу же помчался к Самиеву доложить, что все в порядке.

Волнуясь, все еще не опомнившись, солдат рассказывал о себе. Он венгерский хорват из Балатона, чизмарь по профессии, то-есть сапожник. Когда Салаши призвал его в армию, запродав немцам, он не хотел стрелять в своих восточных братьев-славян и решил сдаться в плен. Привязав однажды ночью к своей винтовке белый платок, он ушел в горы. Целую ночь блуждал он в каких-то трущобах, каменных лабиринтах, без компаса, со своим белым платком на винтовке. На рассвете ему показалось, что он достиг цели. Со скалы над ним чохкали маленькие минометы, и он закричал в ту сторону, размахивая белым платком. К нему оттуда быстро спустились… Это были немцы и мадьяры. Проблуждав ночь в Альпах — жестокие Альпы! — он снова попал к своим. Мадьяры и немцы сразу догадались, в чем дело. Отвели в штаб батальона. Там офицеры долго издевались над его неудачным переходом в плен, а потом хотели расстрелять. Однако с солдатами у них туго, и один из офицеров посоветовал оставить его в засаде на крайнем глухом фланге батальона. Это была верная смерть. Его приковали к каменной башне возле «МГ», оставив ему только вдоволь патронов. Теперь они знали, что он будет стрелять, защищая себя до последнего патрона, когда на него будут наступать. И он вынужден был стрелять. Это была единственная надежда для него, прикованного к этой альпийской скале, потому что только выстрелами он мог дать знать о себе, что он есть, существует, живет. Он был обречен на гибель без хлеба и без воды, среди раскаленных солнцем камней. Потому что, кто услышал бы его стон среди этих бесконечных, пустынных каменных кораблей?

Кому пришло бы на ум искать живого человека тут, на краю света? Разве что голодные орлы прилетели бы выклевать ему глаза. Казаков представил на миг, как лежало бы через месяц здесь почерневшее солдатское тело, высушенный скелет, прикованный к немому, поржавевшему от дождей «МГ». Хорошо спасать людей! Куда лучше, чем убивать!

Рассказывая о себе, хорват все тянулся рукой, чтоб коснуться Казакова. Словно еще и сейчас ему не верилось, что перед ним живой советский сержант в выцветшей пилотке, с автоматом на груди. Посреди рассказа хорват вдруг умолк, остановив зачарованный взгляд на ордене Славы, блестевшем у Казакова на гимнастерке, грязной от пота.

— Кремль? — указал солдат на силуэт Спасской башни на ордене.

— Кремль.

— То есть сила. То есть виктория.

Казаков поднялся, подошел к тяжелому «МГ» и взял его обеими руками за теплый ствол.

— Сейчас я тебя раскую, братыш!..

Орлы клекотали, величаво паря над глубокими ущельями.