За одну ночь «Урал» благополучно прошел вдоль опушки финских шхер от Гангута до Гогланда в кильватер за четырьмя базовыми тральщиками: два тральщика прочесывали путь параван-тралами, два страховали «Урал» вхолостую — зоркостью впередсмотрящих, усилиями вахтенных, готовых оттолкнуть замеченные на фарватере плавающие мины и предостеречь идущий сзади корабль, и, наконец, собственным корпусом, как это случилось на пути к Ханко с катером-«охотником» «Триста первым», принявшим мину на себя. «Гафель» шел головным, завершая, наконец, свой второй гангутский поход. За ночь в его параванах все же взорвались две мины — значит, и тут были минные заграждения, но редкие; эти два взрыва не причинили кораблю вреда, но каково было пережить их людям, стиснутым в трюмах минного заградителя и не видящим даже неба над собой, — на время похода люки трюмов плотно прикрывал брезент, когда его поднимали, чтобы выхватить краном застропленные бочонки, из трюмов вырывался густой пар.

Карпов уверенно вел корабль, считая, что даже минимальные ошибки рулевых четырех впереди следующих тральщиков гарантируют ему достаточно широко протраленную полосу фарватера.

К исходу ночи двадцать третьего ноября, обогнув Гогланд, «Урал» отдал якорь у входа в небольшую северо-восточную гавань этого острова — гавань Сууркюля.

Ноябрьские ночи длинные, восход солнца в это время уже после восьми. Самая опасная часть пути позади. Затемно можно дойти, пожалуй, до Сескара. В трюмах страдали люди, некоторые спустились туда еще неделю назад. А раненые — в каютах и салонах их так много, что команда минзага уступила им свои места, отказываясь от отдыха; а женщина, да еще с младенцем, есть пассажирка; Карпов с трудом сдерживал себя от искушения взглянуть на этого младенца, ровесника его маленького Валерки — в Ленинграде матросы приносили к Ивану Григорьевичу в госпиталь его первенца… Но такой вольности он не мог себе позволить, командир равен ко всем без исключения на корабле. Передышку в походе надо использовать для отдыха. Карпов спустился в каюту, приказав помощнику запросить от имени командира у старшего морского начальника на Гогланде «добро» на выход в Кронштадт за тральщиками или без них.

— С берега передано: ждать эсминца, пойдем с охранением, — доложил вскоре помощник. — Подписано Святовым.

Ясно: командование операциями страхует «Урал» от атак подводных лодок и катеров. Цель, конечно, выгодная, но Карпову казалось, что он пройдет и без охранения.

Он лег в постель, и снова доктор Сойбель лечил его сульфидином и горчичниками, а Сашенька Поршнев ставил банки. Карпов требовал от своих лечащих только одного: держать его в состоянии двухчасовой готовности к походу.

Ночь, день и еще ночь стоял у Гогланда «Урал». За это время к Гангуту прошли и вернулись загруженными многие тихоходные суда. Невзрачный эстонский грузовик «Минна», чудом выскочивший в канун войны из порта Штеттин, в котором фашисты пиратски задерживали суда Совторгфлота, стал теперь военным транспортом: кроме грузов, он принял на борт и доставил к Гогланду без малого восемнадцать сотен гангутцев; пришли загруженные до предела сторожевик «Вирсайтис», тральщики «Орджоникидзе» и «Ударник». «Ударником» командовал Михаил Павлович Ефимов, тот, который спас удачным маневром БТЩ «Патрон» в гангутской гавани; не дошел с этим караваном тральщик «Клюз» — от самолетов он отбился, но погиб на мине…

У Гогланда не утихал шторм. Ветер гнал к скалам шальные мины, они с грохотом рвались у берега, зловещий гул докатывался до «Урала», будоража в трюмах измученных людей. Матросы, вооруженные длинными футштоками, не спускали глаз с тяжелых, стынущих волн.

Пришел из Кронштадта эсминец, проводил минзаг до Сескара, до кромки плавающего льда. Карпов поблагодарил командира за помощь и отпустил эсминец снова к Гогланду, зная, как опасны льды для его нежного корпуса.

«Урал» шел без ледокола, то наваливаясь могучим корпусом на лед, то отступая и снова с разбега пробивая себе путь к Кронштадту. И опять Карпова донимал его механик Иван Карпович Дука:

— Осторожно с задним ходом, товарищ командир. Где мы достанем такой винт, как в Лондоне дали!..

Ох уж этот поставленный в Лондоне бронзовый винт!..

На Большом Кронштадтском рейде не пришлось даже якорь отдавать — льды держали «Урал» на месте.

Поблизости готовились к походу транспорты и боевые корабли. Последние гангутские походы. Высокий многопалубный турбоэлектроход «Сталин» ушел из гангутской гавани в последний раз двадцать второго июня. Теперь ему предстояло прорваться к хорошо знакомому полуострову через минные поля и снять с него арьергард.

К «Уралу» сквозь льды, пыхтя и нещадно дымя, пробился портовый буксир. Он ссадил на трап командиров с турбоэлектрохода и забрал самого неприятного для команды пассажира: это был тот самый шпион в драной красноармейской форме, которого фашисты забросили на Гангут, чтобы разведать, зачем ходят к полуострову кронштадтские корабли; его содержали в отдельной каюте под полубаком, обезобразив ее решеткой, и Карпов, ссадив шпиона, приказал решетку немедленно сломать и выкинуть за борт.

Командиры, прибывшие с турбоэлектрохода, долго расспрашивали Карпова о минных полях и фарватерах, по которым ему удалось благополучно провести такую махину и доставить на Большую землю на две тысячи больше гангутцев, чем ему положено было взять. Их удивил жесткий режим, введенный командиром «Урала»: скоб-трапы и долгое стояние в трюмах. «А нам приказано устроить деревянные сходни…»

— И напрасно, — сказал Иван Григорьевич. — Случись беда — не управиться команде с тысячами пассажиров, охваченных паникой…

Потом пришел «Суур-Тыль», ветеран Балтики, он еще в восемнадцатом выводил из Гельсингфорса линкоры и эсминцы революционного флота в легендарный «Ледовый поход»; ледокол собрал караван и повел его к морскому каналу — опять надо идти мимо батарей в Стрельне и Петергофе.

Нет, не будет Иван Григорьевич в третий раз искушать судьбу, не полезет он с тысячами гангутцев на борту под огонь в строю каравана, когда нет у него свободы маневра из-за пароходика, с испугу наступающего ему на пятки…

Карпов поотстал, пропуская этот пароходик вперед, и решил переждать, когда ледокол проведет остальные суда — сам он, видя, что торошения не будет и лед не успеет схватиться, надеялся пройти и без ледокола.

Не зря отстал Карпов. Немцы не открывали на этот раз огонь, ожидая, как сработает устроенная ими у входа в канал ловушка. Точно на створе они уложили под снег противотанковые мины, наверно, ночью на саночках приволокли их на лед. «Суур-Тыль» надвинулся на лед и наскочил на мины. Они разворотили ледоколу часть корпуса. Беда для такого судна не очень страшная, но в носу, в шкиперской, полно ветоши, красок, керосина, всякое боцманское добро это полыхало долго, пока команда ледокола, войдя в канал, не погасила пожар.

«Урал» подождал немного и двинулся вперед, по следам каравана, расталкивая закопченные льдины.

Он поднялся по Неве к мосту Лейтенанта Шмидта.

По обледенелым гранитным спускам к прорубям на реке тянулись слабеющие от голода ленинградцы с чайниками и ведрами в руках.

Карпов приказал снять с трюмов брезенты и понемногу выпускать гангутцев на палубу.

Потрясенные, шатаясь от морозного воздуха и свободы, поднимались по скоб-трапам герои и, выйдя на палубу, закрывали ладонью глаза.

Набережные в сугробах, давно не виденный город в снегу. И людей в штатской одежде мало, люди бредут, их шатает, как на ветру, но ветра нет. Или в отвыкших от света глазах мельтешит, шатается все…

Швартовая команда стояла по боевым постам, но пришел внезапно приказ «Уралу» вернуться вниз, в торговый порт, и там выгрузить войска.

Буксир медленно потащил эту махину вниз по Неве.

Опять волновался механик, умолял командира не давать оборотов на заднем ходу.

«Урал» ошвартовался у десятого причала, его встретили представители властей блокадного города. Он привез городу войска, снаряды и хлеб.

А в это время на Ханко Кабанов приказал командиру ОВРа Полегаеву подготовить своего флагмана «Гангутец» к походам на Осмуссаар.

Быть может, когда-нибудь «Гангутцем» назовут боевой океанский корабль, но пока это имя красовалось на борту четырехсоттонного угольщика, маленьким экипажем которого командовал Николай Антипин, а комиссаром был Павел Карузе, принявший канлодку еще у офицера военного флота буржуазной Эстонии. На Гангуте кораблик перевооружили: две старые трехдюймовки, их приходилось разворачивать плечом, заменили зенитными сорокапятками нового образца; два «Максима» превратились в счетверенную пулеметную установку; ее подкрепили двадцатимиллиметровым зенитным пулеметом на турели; на баке, хоть и с муками, работая в гавани под обстрелом, воздвигли «главный калибр» — новенькое 75-миллиметровое орудие, на корме соорудили бомбосбрасыватель, теперь угольщик этот стал и противолодочным кораблем; а на крыльях мостика Авдей Тетерин, корабельный артиллерист, сумел пристроить даже два ДШК, подаренные «Гангутцу» летчиками. В сентябре и октябре канлодка несла дозоры у огромного минного заграждения в устье залива в очередь с однотипными кораблями «Веха» и «Волна». «Веха» погибла в дозоре, оставив после себя только спасательный круг, подобранный «охотником». «Волна» напоролась в шторм на камни возле Осмуссаара, где в четырнадцатом году сел на камни германский крейсер «Магдебург». «Гангутец» остался один. Он не только нес дозорную службу, он выслеживал в шхерах фашистские торпедные катера, отбивал налеты авиации, ходил с Полегаевым и его комиссаром Романовым в набеговую операцию к оккупированному эстонскому берегу, отыскивая в море обледеневший катер-«охотник», командир которого, обрадованный помощью, вместо благодарности крикнул Антипину и его команде в мегафон: «Нас мало, но мы — хозяева моря!»

Теперь «Гангутец» шел с поручением генерала Кабанова на Осмуссаар.

На Ханко уважали мужество гарнизона этого далекого острова, последнего непокоренного клочка земли Советской Эстонии в Балтийском море. Там были и строители, только что достроившие башенную батарею, — она уже отбила попытки немцев овладеть островом с моря; там были зенитчики, ставшие людьми переднего края, — им пришлось нести противодесантную вахту на низменном южном мысу, открытом наблюдению и артиллерийскому огню с близкого материка; там были и матросы срочной службы, и матросы запаса — рабочие ленинградских заводов, мастера, знакомые всем флотам: они вооружали корабли и береговую оборону всех наших морей, война задержала их на этом островке и вынудила взять в руки винтовку и пулемет, но Ленинград ждал этих умельцев не меньше, чем фронт ждал гангутские полки.

Большая земля заботилась о гарнизоне Гангута. Кабанов отвечал за судьбу Осмуссаара — весь его тысячный гарнизон будет снят. Приказ об этом, адресованный коменданту острова, комиссару и начальнику штаба, доставила на Осмуссаар канонерская лодка.

Три дня «Гангутец» вывозил на полуостров гарнизон Осмуссаара. Оставили там триста семьдесят семь человек и штаб. Придут из Кронштадта корабли — снимут и этих. Не придут — гангутцы дождутся ледостава, и Кабанов поведет их на Осмуссаар, а оттуда на материк, чтобы через Эстонию пробиться с десятитысячным войском на восток, к своим. Для этого, уничтожая автопарк, сохранили резерв: семьсот автомашин.

Канонерская лодка выполнила трудные походы и вернулась на вахту к нашему минному полю в устье Финского залива.

Перед рассветом тридцатого ноября она высмотрела силуэты неизвестных кораблей. Много кораблей. Уж не десант ли?!

Сигнал об опасности был тотчас передан на полуостров. Канлодка изготовилась к бою и пошла на сближение.

Снова к полуострову шли без оповещения «Стойкий», «Славный», много тральщиков, катеров, сторожевиков и транспорты. Такого количества кораблей еще не приходило ни разу. В третий раз прокладывал путь эскадре сквозь огонь и смерть базовый тральщик «Гафель» Евгения Фадеевича Шкребтиенко.

На «Стойком» пришел вице-адмирал Дрозд. Кабанов радостно встретил его в порту:

— Пришел все же, Валентин Петрович. А боялся, не пустят тебя вторично.

— На этот раз без тебя не уйду, — Дрозд протянул Кабанову приказ Военного совета: командиру и комиссару базы покинуть Ханко.

— Всех заберешь? У меня тут десять тысяч, — недоверчиво произнес Кабанов. — Еще триста с лишком доставлю с Осмуссаара.

— Говорю — всех заберу, чего же ты волнуешься. «Урал», «Минна», «Вирсайтис» «Коралл» уже дошли и выгрузились. «Вирсайтис» возвращается, «Гафель», как видишь, пойдет третьим рейсом, второй раз придет «Ударник» Ефимова. Мало, правда, топлива для тихоходных, возле Гогланда матросы достают уголь из-под воды, из бункеров затонувших там после Таллина транспортов Совторгфлота. А время-то зимнее, не жарко в водице… Кроме того, на подходе турбоэлектроход. Этот возьмет не меньше «Урала»…

Кабанов сообщил, что делается на переднем крае, чтобы противник не ворвался на полуостров на плечах отходящих войск и не устроил побоище при погрузке последнего эшелона.

— Завтра начнем взрывать драгоценные артиллерийские системы, — сказал Кабанов. — Сброшу в гавань и резерв автомашин.

— На всякий случай держал?

— Да.

— Значит, не верил, что приду… И я не верил. С каждым днем Питеру труднее. Душит голод. Не знаю, что теперь ценнее: пушка или хлеб. Жаль уничтожать такие пушки. Но муку надо погрузить всю.

— Где там размещают наших людей, Валентин Петрович?

— На фронте, Сергей Иванович, прямо на фронте. Три дня отдыха — и в бой!.. Все же паек фронтовой получше, чем в Питере…

— Жаль, что не всех вместе, в одну сводную часть.

— Военно-морская база на суше? — Дрозд усмехнулся.

— Ты не шути. Флоту еще понадобится наступательный опыт Гангута. Хоть маленьких, но девятнадцать островов взяли. Расскин только и мечтает о десантной дивизии с приданными ей плавучими средствами.

— Придет время и для такой дивизии. Будем и в Германии высаживаться. А сейчас, Сергей Иванович, побыстрее начнем погрузку. Зима люта, от Гогланда поведет «Ермак». Когда рассчитываешь все закончить?

— За сутки загрузим пришедшие корабли. Второго декабря закончим все. Отряды прикрытия буду снимать на катера в последнюю минуту.

— Пойдешь со мной на «Стойком»?

— Догоню тебя, Валентин Петрович. Мы с комиссаром уйдем с Гангута последними. И ты за ночь дальше Гогланда не уйдешь. Там и встретимся.

Ночью первого декабря разыгрался шторм. При полной луне налетел нордовый ветер с материка, он взвихрил свежий, еще не слежавшийся снег, сметая его со скал в бурное густое море.

Шторм. Восьмибалльная волна захлестывала корабли, стоявшие на рейде под погрузкой. К их борту с трудом подходили буксиры и катера. По шатким обледеневшим трапам, сжимая в руках оружие, молча поднимались на палубы эсминцев и транспортов солдаты и матросы. У трапов стояли политруки. Каждому гангутцу они вручали синюю книжечку политотдела, и каждый вслух читал заглавие:

Над рейдом патрулировали гангутские «чайки» и «ишаки». Последние их полеты перед возвращением на Большую землю. Можно израсходовать весь бензин, кроме той неприкосновенной нормы, которая нужна на четыреста километров бреющего полета над Финским заливом.

На рейде стоял знакомый каждому гангутцу рейсовый турбоэлектроход. Он не светился огнями, как в довоенные ночи, когда провожающие отпускников товарищи засиживались в его ресторанах.

Мрачная, обледеневшая на ветрах громада возвышалась над «Гафелем», когда он привез к борту турбоэлектрохода пассажиров. Потом «Гафель» перевозил на него муку, два дня возил муку, и тральщик покрылся серым обмерзающим налетом. И «Рым» грузил продукты в бездонный турбоэлектроход, и канонерским лодкам выпало поработать, и остальным малым кораблям. Турбоэлектроход принял много боезапаса, продукты, муку и пять с половиной тысяч пассажиров.

Вечером первого декабря из штаба базы передали «Гафелю» семафор: срочно сняться с якоря и следовать к Осмуссаару. Катер тотчас доставил с Густавсверна на «Гафель» главного штурмана «эскадры Полегаева», хорошо знакомого с подходами к этому эстонскому острову.

За три часа хода «Гафель» поспел к Осмуссаару. На северной оконечности острова зажегся манипуляторный огонь маяка — быть может, впервые зажегся за месяцы войны. Обозначил место и погас.

«Гафель» стал на якорь в четырех кабельтовых от маяка, выжидая, когда островитяне подготовят погрузку.

Опасно ждать у причала, причалы Осмуссаара всегда были под огнем германских батарей, поставленных на мысу Шпитгами.

Через час «Гафель» подошел ближе к причалу и отправил на остров шлюпку с помощником командира и матросами. Они помогали отправлять катерами грузы и людей. За три часа погрузили триста шестьдесят бойцов и командиров Осмуссаара.

На последнем клочке еще не отданной противнику эстонской земли остались в эту ночь семнадцать минеров — за ними Кабанов обещал прислать катер в следующую ночь.

В половине второго Шкребтиенко повел «Гафель» к Гангуту. Он пришел задолго до рассвета и отдал якорь на рейде, ожидая команды занять свое место в ордере и следовать в Кронштадт.

С берега примчался катерок гангутского тыла: кто-то из ранее вывезенных осмуссааровцев прознал про приход «Гафеля» и привез друзьям по острову бочонок спирта.

Не грех выпить перед походом в морозную декабрьскую ночь. Но командир «Гафеля» собирался в этот путь уже в шестой, нет, даже в седьмой раз, если помнить еще о той ночи, когда он вернул на Гангут Любу с сыном и сотни других, спасенных со «Сметливого». Он сошел с мостика и сам скатил за борт уже початую бочку спирта. Он знал, как важно быть трезвым в этот самый трудный из всех походов.

В последнюю гангутскую ночь часть «летучего отряда» гранинцев под командой капитана Льва Тудера прощалась с хорсенской землей.

Отряд обошел весь архипелаг, уничтожая укрепления и дзоты, стоившие столько крови и труда. В иных местах оставили пулеметы — из трофейных. Пулеметы и тут стреляли автоматически, как на Петровской просеке у Репнина.

На хорсенском кладбище, покрытом снегом, высились могилы погибших героев. С Гунхольма сюда перенесли тело Васи Камолова и положили его рядом с подводником Александром Богдановым, лейтенантом Фетисовым, радистом Макатахиным, телефонистом Сосуновым и санитаром Парамошковым.

Богданыч наломал еловых веток и венком сложил их в изголовье друзей.

Ветер метался в обгорелых вершинах изувеченного леса. Стонала подсеченная снарядом сосна. В бухте Хорсена ворчали моторы катеров, присланных с материка за отрядом.

Богданыч, печальный, побрел к пристани.

Возле командного пункта дымил костер. Ветер разносил в стороны тлеющие сучья.

Богданыч вошел на командный пункт.

Из штабной каютки донесся голос Томилова:

— Ну что, Манин, горит твой костер?

— Штормяга мешает, товарищ комиссар, — отвечал писарь.

Томилов возился со своим чемоданом, огромным и таким нелепым сейчас со всеми этими парадными кителями и тужурками.

— Грустишь, меньшой? Нос повесил? — Томилов повернул голову к вошедшему в каюту Богданычу.

— Прощался с друзьями, — сказал Богданыч. — Все остаются здесь: Макатахин, Камолов, Сашок…

— Не пропадет, Саша, даром их кровь…

— Только бы фашисты не надругались.

— Фашисты? Да разве они посмеют? Долго шюцкоры будут нас помнить. Читал в «Красном Гангуте» статью, которую написал дивизионный комиссар: «Мы еще вернемся»? Понял? «Мы уходим, — на память читал Томилов. — Но уходим непобежденными. Мы уходим сами, гордо неся славное имя гангутцев. Уходим бить фашистов, и бить будем так же крепко, по-гангутски, как били вас, шюцкоровцев!» Хорошо комиссар написал?

— Запомнят они нас. Надолго запомнят.

Томилов снова склонился над чемоданом, извлек оттуда японский словарик, какую-то книжицу и старинный ключ, найденный перед смертью Богдановым на дне залива и припрятанный комиссаром.

— Этот ключ, Сашок, сдадим в музей. В Музей Красной Армии в Москве. А вот война кончится — подойдем мы когда-нибудь к витрине и вспомним, как жили и как дрались на Гангуте. Хорошо на душе станет, так ведь?

Захлопнув крышку, Томилов толкнул чемодан ногой.

— Бери, Манин, эту бандуру и спали, ради бога, все это барахло. Да не жалей, все спали, — рассмеялся он, заметив, с каким сожалением разглядывает писарь содержимое чемодана. — После победы лучше сошьем, новое. А теперь на фронт надо. Воевать придется, а не кители белые носить.

— Данные оставляем для противника, — забеспокоился Богданыч. — Дата ухода.

— А-а-а… Пивоваровокий «фактор времени»? — Томилов протянул руку к календарю, одиноко белеющему на серой фанерной обшивке каюты. Мало осталось до Нового года. Тонкая тетрадочка. Томилов отделил ее от картонки и, держа перед собой в ладони, поднес к медной свече. — Дата ухода. Первое декабря.

— День смерти Сергея Мироновича, — сказал Богданыч.

— Да… Врагами рабочего класса злодейски убит Киров. Вот, Богданыч, еще когда шла наша сегодняшняя война. Мальчишками мы были. А солдаты революции умирали на посту. И отец твоего друга — от кулацкой пули. И Сергей Миронович — от пули врага. Двадцать пятый год стоим. Выстоим, Богданыч.

Томилов бережно вложил остатки календаря в карман, а картонку сорвал со стены и бросил писарю, все еще стоявшему с чемоданом у выхода.

Писарь вынес из командного пункта чемодан и бросил в угасающий костер.

— Теперь налегке пойдем на фронт, товарищ комиссар, — сказал он, следя за темнеющей в огне белой рогожкой кителя.

— Зачем налегке! А мешки патронами набил?

— Так то не тяжесть, — сказал писарь, взваливая на плечи брезентовые мешки с сотнями патронов. — Это все равно что хлеб. А хлеб нашему брату не груз. Хлеб сам матроса носит…

— Положи пока мешки, Манин, — сказал Томилов. — Еще намаешься с ними…

Весь отряд ушел на причал. Ушли и Богданыч с Щербаковским. Им надо быть на материке, помогать другой группе «летучего отряда» уничтожать батареи гранинского дивизиона.

На Хорсене остались ждать сигнала с полуострова тридцать пять человек, с ними Лев Тудер и Степан Томилов. Последний заслон.

У разоренного командного пункта сидел Манин с телефонным аппаратом, поддерживал связь с редкими постами на Хорсене, на Старкерне и с полуостровом.

— «Лев» слушает! «Лев» слушает! — вполголоса откликался он на зуммер — последний позывной был «Лев».

Ему докладывали наблюдатели: Меден вымер, зенитчики ушли; с Порсэ бьет по оставленным островам батарея; движения шлюпок и барказов на стороне противника нет — боятся идти…

Уже рассвело, когда позвонили из штаба с полуострова и приказали оставить Хорсен, следовать в порт.

Последний заслон заминировал новый КП, Кротовую нору и каждую пядь на пути к причалу. На высотке перед спуском к причалу укрепили щит с надписью:

У металлической баржи, верно служившей пристанью и складом боезапаса гранинскому отряду, матросов ждали «Кормилец» и два барказа — его соратники по Хорсенскому архипелагу. Тридцать пять матросов, их командир и комиссар сошли с острова на эти суда.

Баржу заминировали, она взорвется к вечеру.

На материке «летучий отряд» гранинцев занимался необычным делом: строил железную дорогу.

От портовых путей к самой кромке берега гранинцы проложили железнодорожную ветку. По ней на всех парах к обрыву подкатил нагруженный взрывчаткой знаменитый бронепоезд. Машинист на ходу спрыгнул с паровоза, и поезд к грохотом полетел в воду.

Другой паровоз столкнул в бухту вагоны, платформы, цистерны — все, что оставалось целым на железнодорожной станции и чем можно было загромоздить и надолго вывести из строя акваторию порта.

Все это происходило под грохот шторма, противник не видел и не слышал приготовлений ханковцев.

Гранин и Пивоваров поехали на мотоцикле с батареи на батарею, проверяя работу подрывников. Кабанов предупредил Гранина, что сейчас, в последние часы, надо быть особенно бдительным и не допускать преждевременных взрывов.

Обстрел Гангута стих. Зато ханковцы стреляли и стреляли по противнику, расходуя излишний боезапас.

Матросов на батареях оставалось все меньше. Огонь вели сокращенные расчеты. Стреляли даже писаря; прежде чем унести боевой журнал на корабль, писаря батарей забегали в орудийные дворики и просили разрешения послать врагу прощальный снаряд.

По дороге с Утиного мыса в город Гранин завернул к дому отдыха. Он оставил мотоцикл в лесу и вместе с Пивоваровым пешком прошел к даче.

Вот и двухэтажная дача среди сосен и берез. Гранин и Пивоваров прошли за резной палисадник, к веранде. За цветными заиндевевшими стеклами на подоконнике по-прежнему стоял игрушечный калека-грузовичок. Сколько матросов тут перебывало, а никто ведь не стронул игрушку с места.

Пустая самодельная люлька стояла посреди веранды. На соломенном тюфячке валялась скомканная клеенка. Гранин раскачал люльку и, обращаясь к Пивоварову, сказал:

— Богданова сын. Ушел в Кронштадт.

Они спустились с веранды и обошли вокруг дачи.

По дорожке из лесу шел Щербаковский во главе группы матросов. Они несли бидон с бензином и паклю.

Гранин побледнел.

— Кто разрешил?

— Т-ак уходим же, т-оварищ капитан. Н-не отдыхать же г-адам в нашем доме отдыха.

— Да ты знаешь, кто ты есть?! Ты!.. Дурью своей хочешь тысячи людей угробить?!

Щербаковский побелел — ни кровинки в лице. С ним еще никогда так не говорил командир.

— Трое суток ареста по прибытии в Кронштадт. И комиссару доложи. Пусть с тобой поговорят в партийном порядке.

Гранин зашагал к мотоциклу, вскочил в седло, резко нажал на педаль, запуская мотор, и с места так быстро рванул вперед, что Пивоваров едва успел вскочить в коляску.

Ехали и молчали. Пивоваров сказал:

— Так-то, Борис Митрофанович. И жизнь продолжается, и война впереди…

Из-за треска мотора Гранин, казалось, ничего не расслышал. Но, подъехав к гавани, он остановил «блоху», заглушил мотор и, не слезая с седла, ответил:

— Продолжается, Федор. Я из него на новом месте всю блажь вытравлю. Ишь, самостийник нашелся…

Всю ночь типография допечатывала последний выпуск газеты, листовки на финском языке и добавочный тираж памятки политотдела «Храни традиции Гангута!». Когда печатники сдали тиражи всех изданий, пришли саперы и заминировали печатную машину.

Сотрудники гангутской газеты и типографии гуськом невеселые шагали к месту погрузки транспортов. У каждого в руках был тяжелый чемодан. Личные вещи остались в подвале. В чемоданах был свинцовый типографский шрифт.

— Хорошо бы опять нам вместе воевать! — говорил художник Пророков Фомину. — Достали бы мне линолеуму и выпускали бы «Красный Гангут» на Ленинградском фронте.

— Возможно, там цинкография будет, — возразил Фомин.

— Цинкография не то. На линолеуме — вот это по-гангутски!

Пророков был в бушлате, он нес в руках все свое имущество — флотскую шинель, она еще пригодится, и рюкзак, набитый бумагой: комплектами «Красного Гангута», «Защитника родины» и листами рисунков; хорошо бы их довезти до Ленинграда и отправить в его родную газету — в «Комсомольскую правду». Среди комплектов лежала эмалированная железяка, а в бушлате — маленький блокнотик с карандашными набросками гангутских пейзажей и сюжетов. Железяка и блокнотик имели нечто общее — они были связаны с последними прогулками Бориса Ивановича по городку.

Доктор Белоголовов, начальник госпиталя, увидев однажды слезящиеся глаза художника, сказал ему с укором:

— У вас глаза узника, не видящего дневной свет.

— Я и есть узник, — смеясь, сказал Пророков. — Узник финской одиночной камеры полицейского подвала, занятого нашей редакцией.

— Если не будете гулять — ослепнете, — сказал доктор.

Борис Иванович ежедневно выходил на прогулку. Если один — он шел к кирхе на горку и устраивался там рисовать в блокнотик, за что однажды объяснялся с бдительным комендантским патрулем. Если с товарищем — делал круг по улице Борисова, затем через парк — по улице Лермонтова к госпиталю и назад — по улице Маяковского к железной дороге, к редакции.

Последнюю прогулку он провел с Мишей Дудиным, когда декабрьский номер и весь тираж памятки «Храни традиции Гангута!» с гравюрой его работы был отпечатан… Дойдя до угла улицы Маяковского, он сказал своему земляку по городу Иваново и фронтовому товарищу:

— Не оставлять же им, Миша?!

— Не оставлять, Боря, — протянул враспев Дудин.

Пророков поднялся на носки и, благо рост позволял ему это сделать, сорвал эмалированную вывеску «Улица Маяковского». Маяковского он знал в свои юные годы.

Теперь эта жестянка покоилась в рюкзаке, а блокнотик — во внутреннем кармане бушлата.

Не доходя порта, Фомин увидел Томилова.

— Степан, иди к нам!

— Не могу. Я уже назначен комиссаром верхней палубы на корабле. Может быть, Богданыч пойдет с вами…

Фомин оглянулся, увидел Сыроватко и протянул ему свой тяжелый чемодан:

— Поднеси, Гоша. Я сейчас нагоню тебя.

Он подбежал к Томилову:

— Ну как, Степа, уходим?

— На новые рубежи, — как можно бодрее ответил Томилов.

— На новые, на новые. А мне и на этих не удалось подраться… Эх, Степа, пришли мы вчетвером, а уходим двое…

— Как двое? А Гончаров? Он хоть и в Кронштадте, но мы с ним обязательно встретимся… Может быть, еще и диплом в академии получим…

Фомин горько усмехнулся:

— Знаешь, на днях радист принял корреспонденцию, и я в ней читаю: «На энском участке Западного фронта взвод красноармейцев под командой политрука Булыгина…» Я аж задрожал: неужто наш Булыгин? Обрадовался. Вот, думаю, и Булыгин человеком стал.

— Вполне может быть! Война большая. Заставит и Булыгина за ум взяться.

— Да нет, инициалы не те…

— Сегодня не те, а завтра, Миша, и Булыгин, может быть, настоящим солдатом станет.

— А, черт с ним! — сказал Фомин. — Ну, прощай. До Кронштадта.

Они троекратно поцеловались, и Фомин побежал догонять своих.

Он наткнулся на Сыроватко.

Радист растерянно стоял над чемоданом и растирал кисть правой руки.

— Что случилось?

— Ничего, товарищ политрук. Я сейчас.

— Что, чемодан тяжел? Так в нем же весь заголовочный шрифт сложен. Ты, однако, слабоват, а еще матрос. Давай сюда!..

— Я левой понесу, товарищ политрук! — Сыроватко схватил чемодан и бегом понес его к причалу.

Фомин только сейчас догадался, в чем дело.

— Гоша, стой, Гоша! — кричал он, догоняя радиста. — Я и забыл про твою правую руку. Золотая у тебя рука! Шутка ли, сто шестьдесят четыре дня ты нашу газету выручал. Сколько сводок ты этой рукой записал!..

Сыроватко свою ношу из рук не выпускал. Фомин схватился за чемодан и вдвоем с радистом нес его до сходни какого-то судна, перевозящего пассажиров на турбоэлектроход.

У сходни дежурный матрос спросил:

— Что за тяжесть несете, товарищ политрук?

— Боеприпас для газеты, товарищ краснофлотец.

— Не пропустят на транспорт, товарищ политрук, — сказал матрос. — Тесно там. Не допустят…

На верхней площадке трапа турбоэлектрохода Фомина остановил незнакомый командир:

— Что несете?

— Заголовочный шрифт для газеты.

— В воду. Быстро, — добавил незнакомый командир, видя, что политрук колеблется. — Свинца в Кронштадте хватает. Для муки нет места.

Фомин бросил чемодан в море и молча прошел на транспорт.

И все его товарищи побросали чемоданы в море.

На полуострове оставались группы пограничников Сергея Головина, подрывников во главе с Граниным, саперы Репнина, командир и комиссар пехотной части и командование базы.

Штаб перебрался на Густавсверн. В гроте скалы, где раньше жили катерники, стояла штабная радиостанция, поддерживающая связь с Большой землей.

До полудня Репнин возился на опустевшей Петровской просеке. Осиротели блиндажи, землянки, подвалы и убежища, обжитые за месяцы борьбы. Всюду остались мелом и углем написанные слова: «Мы еще вернемся!»

Репнин удлинял ленты автоматически действующих пулеметов, к каждому пристраивал фугас, чтобы с последним выстрелом взлетели в воздух и пулемет и дзот.

Уже сутки на переднем крае не было наших войск. Финны перестреливались с роботами, не осмеливаясь приблизиться к перешейку.

Вдоль рубежа скрытно перебегали с места на место автоматчики из пограничного заслона. Они усиливали впечатление действующего переднего края, выпуская в сторону противника короткие очереди.

Репнин подружился с пограничниками. Смелые молчаливые ребята. Позади на Гангуте гремят взрывы, уничтожают с грохотом тяжелую артиллерию. Пылают огромные костры. Финны, конечно, давно все поняли. Они боятся наступать, но вдруг посмеют — пограничников только двадцать пять и саперов пятеро!.. Сигнал отхода запаздывает. На час. На два. На три. Пограничники молчат. Они собрались на высотке перед позициями роты Хорькова, где осенью проходили в разведку через минные поля матросы Щербаковского; крепенький командир Сергей Головин сказал, что отходить будет последним, с теми двумя саперами, которым приказано расставлять позади мины.

И Репнин пойдет последним.

Он говорит Головину:

— Ты что ж, проверять меня будешь?

— А ты не обижайся, — простодушно отвечает Головин. — Такая наша служба: приходить первыми и уходить последними.

— Ну нет, — сказал Репнин. — На Ханко я пришел до тебя.

— Вот ты и стал пограничником, Толя. Ты же строил пограничный шлагбаум, верно?

— Верно, мои саперы строили.

— То-то хлопот нам потом было переносить его: десяток метров вы у соседа перехватили. А мы — народ точный. Государственный…

Когда пришел сигнал, пограничники и саперы, поочередно неся троих раненых, покинули Петровскую просеку. Идущие сзади ставили мины на тропках, между кустарниками, маскировали их.

В шести километрах от просеки их ожидали три грузовика: один доверху был нагружен минами.

Двигались медленно, минируя позади себя шоссе.

Возле аэродрома все три машины остановились. Впереди, у самой дороги, горели два дома, пламя сомкнулось над дорогой, все заволокло дымом.

Репнин знал, что обочины заминированы, обойти пожар нельзя.

Пустили вперед одну машину — исчезла в дыму, и не слышно ее.

Отправили следом вторую — опять ни слуху ни духу: то ли в дыму стоит, то ли шофер дал газу и умчался подальше от пожарища.

Головин и Репнин сидели в машине с минами.

— Как думаешь, Анатолий, взорвутся они в огне?

— Ты же знаешь, Сергей: сапер ошибается один раз. Поехали!

Они проскочили через облако пламени и дыма, заминировали еще раз шоссе и помчались в гавань.

В гавань приехали в сумерки. Все три машины с хода пустили в воду.

В порту их ждал работник штаба базы. Он сказал, что сейчас подойдет тральщик и возьмет всех на борт.

Репнин простился с пограничниками и прошел в голову пирса, где он увидел человека, с которым когда-то прилетел на Ханко.

У причала ждали торпедные катера. Собрались офицеры штаба базы, генерал-майор Симоняк, дивизионный комиссар Расскин. Не было Кабанова. За ним пошла машина Симоняка — горбатый «ЗИС-101».

Расскин стоял рядом с Репниным на пирсе в гавани. На нем был матросский бушлат с красной звездой на рукаве и высокие летные унты, как тогда, весной сорокового года, когда он высадился на лед залива с десантом.

— А все-таки не взяли они Гангут, лейтенант! — сказал он Репнину, кивнув на север, откуда снова стреляли финские артиллеристы.

— Полковник Экхольм, если он еще не подох, неделю сюда носа не покажет, — ответил Репнин.

— Еще бы! — Расскин рассмеялся. — «Линия Репнина» наводит страх и ужас на противника!

— А помните, Арсений Львович, ледовый аэродром? Вы еще не дали мне досказать про Густавсверн, торопили. Ведь про этот остров когда-то, в дни Крымской войны, Маркс писал. В газетной статье о балтийском походе англо-французов Маркс восторгался искусством и мужеством русских воинов, защитников маленького Густавсверна. Восемь часов подряд батарея капитана Семенова отбивалась от англо-французской эскадры!.. Эх, Арсений Львович, кусок нашего сердца здесь. Жалко уходить.

— Жалко? Не то слово, Анатолий. Сейчас в нашем сердце нет даже места такому слову. На великое дело идем. А все покинутое мы еще вернем. Вернем Киев, Минск, Одессу, Таллин, Ригу. Все наше вернем. Будем с ними драться в кровь — но вернем!

— Но Гангута не забудем никогда!

— Никогда! — подтвердил Расскин.

— Через всю войну, через все сражения и испытания я пронесу вот это. — Репнин вынул из кармана синюю памятку политотдела и прочитал заглавие: — «Храни традиции Гангута!» — Он листал книжечку: — Фетисов, Сокур, Горденко, Щербаковский! Я хотел бы, чтобы всюду на войне, да и не только на войне, чтобы всю жизнь у меня были такие же мужественные и верные друзья, как здесь, на Ханко.

— Друг в друга вера, спаянная кровью… — прочитал на память Расскин. — Хорошо написал Миша Дудин.

Репнин прочитал дальше:

Загудела в гавани сирена автомашины, и тотчас с причала прыгнул в воду неуклюжий «ЗИС-101» и поплыл. Вслед раздалась автоматная очередь — она пробила наглухо замкнутый кузов, машина стала тонуть.

Пришел Кабанов и пригласил всех на катера.

Загудели моторы торпедных катеров, покидающих гавань. Они направились к Густавсверну.

А в гавань зашел «Гафель», он взял на борт последнюю группу — группу прикрытия, пришедшую с Петровской просеки.

Над портом низко пролетели самолеты. Вереницу истребителей вел Белоус. Он сделал прощальный круг над могилой Ивана Борисова, где теперь покоился и Алексей Касьянович Антоненко. Самолеты набрали высоту и, покачав крыльями над катерами, пошли на восток.

Катера ошвартовались у деревянной пристани.

Там стоял ветеран пограничной охраны — катер-«охотник» Григория Лежепекова, командира дивизиона, в котором был когда-то и катер Терещенко.

Кабанов сошел с торпедного катера и подошел к катеру Лежепекова. Он приказал ему следовать к Осмуссаару, забрать оттуда группу подрывников и самостоятельно двигаться к Гогланду.

Теперь все. Кабанов поднялся на скалу Густавсверна, в штабной грот, где за пологом в нише держал вахту радист.

— Кодируйте радиограмму, — приказал ему Кабанов. — «Второе декабря. Восемнадцать часов. Кронштадт. Военному совету флота. Все погружены. Все благополучно. При отрыве от противника убитым потеряли одного бойца. База Ханко не существует. Вахту Гангута закрываю». Зашифровали?.. Передавайте…

Радист схватил листок с цифрами, отстучал текст и перешел на прием:

— Как поняли?

Кронштадт подтвердил, что все понято, и передал квитанцию.

— Принято, товарищ генерал!

Два рослых матроса стояли наготове с тяжелыми кувалдами в руках. Кабанов кивнул им:

— Кончайте! — и отошел в сторону.

Матросы замахнулись кувалдами и с силой опустили их на рацию.

Хруст. Треск металла. Звон стекла.

Кабанов отвернулся и молча вышел.

Вахта Гангута закрыта.

Он спустился вниз, к деревянным мостикам пристани, туда, где рокотали моторы «охотников» и торпедных катеров.

Разрезая тонкую ледяную пленку, корабли покинули бухту Густавсверна.

Один катер отделился и повернул к гавани.

Кабанов и Расскин в последний раз сошли на пирс Гангута. У самого края, свесив голову с причала, лежал убитый красноармеец. Расскин осмотрел его и нашел на пробитой осколком груди медальон.

— «Карасев, красноармеец второго батальона, „Гангут — это Ленинград!“», — прочел он вслух при свете фонарика и сказал: — Все пишут в медальонах: «Гангут — это Ленинград. Будем стоять насмерть!» Так докладывали мне пограничники после проверки медальонов на переднем крае.

— Надо писать адрес семьи, — сурово сказал Кабанов.

— Да. Но пишут такое. И это хорошо.

Они столкнули тело убитого в море и вернулись на катер.

Кабанов приказал подойти к «Стойкому». Теперь, на море, старший начальник вице-адмирал Дрозд, командующий балтийской эскадрой.

Была половина десятого вечера второго декабря, когда Кабанов получил от Дрозда «добро» следовать на Гогланд. Три торпедных катера быстро ушли в море. Они обогнали эскадру и ушедший несколькими часами раньше караван тихоходных судов, где замыкающей шла канонерская лодка «Гангутец».

Последний гангутский поход. Самый тяжкий из героических походов.

Погружены все. Никто не забыт. Но кому суждено прорваться, а кому погибнуть или оказаться в плену — это решит штормовая ночь на третье декабря.