Глава 7
Кавалерийские лагеря разместились в густом ельнике. Здесь сухо и прохладно. Под ногами растет нежный мох, усыпанный хвойными иглами, и торчат сизые листочки черники, выпачканные раздавленными ягодами. Черники много. Казаки ходят с синими губами.
Стоят длинные, из мачтового сосняка коновязи, обглоданные лошадьми. Зеленеют уютные шалаши. Перед каждым шалашом — стройные пирамиды винтовок, тут же седла. Все это укрыто от дождя и «юнкерсов» лапами елей. Дорожки, тропочки подметены. Во всем армейский порядок.
У большинства разведчиков кони — гнедые степняки или рыжие, в белых «чулках», дончаки с северокавказских заводов. Есть и горбоносые кабардинцы, орловские, но этих меньше. Сегодня приказано навести коням полный туалет и выложить вьюки. Ожидается особая поверка. А пока коней осматривает своя комиссия.
Старшина Ракитин лазит каждой лошади под брюхо. Мазнет марлевой тряпочкой по крупу против шерсти и скажет:
— Черно, как у фашиста в душе!..
Следом за ним ходит младший сержант Захар Торба. Он горд присвоенным по приказу Доватора званием и назначением на должность командира отделения и тоже придирается к каждой мелочи.
Третий член комиссии — писарь Володя Салазкин, в роговых очках, с папкой под мышкой. Он мечтатель и поэт. С первого же дня, как только Оксана Гончарова по указанию Доватора была назначена в разведдивизион помощником повара, он влюбился в нее.
Комиссия в четвертый раз останавливается около Яши Воробьева. Яша вспотел, начищая свою лошадь. Рыжая, смирнейшая на вид кобылица с белым пятном на лбу потягивается от удовольствия и ощеривает зубы. Она удивлена заботой хозяина.
Старшина Ракитин снова проводит тряпочкой по крупу лошади, и тряпочка снова становится бурой от грязи.
— Ее надо в Кисловодске в нарзанной ванне отпаривать, — говорит Торба, трепля лошадь по шее.
— Это что же такое, товарищ Воробьев? — спрашивает Ракитин.
Яша беспомощно опускает руки и роняет скребницу.
— Я, товарищ старшина, давно хотел убратиться к вам, да лейтенант мой не велел…
Говорит Яша с уральским «уканьем»: вместо обратиться — убратиться, вместо оседлать — уседлать.
— «Убратиться»! — передразнивает Салазкин и ставит Яше в графе «туалет» палку.
Салазкин и Яша Воробьев — большие друзья, живут они вместе, но этой обиды Яша стерпеть не может. Он решительно заявляет Ракитину:
— Узьмите ут меня эту лошадь, я другую найду.
— Почему? — спрашивает старшина.
— Житья ут нее нет! Это не кобыла, а ведьма! Как только слез, пустил повод, она тут же на землю — бряк, ноги кверху и кувыркаться. В седле аль без седла — ей все равно. Вчера завьючил, поехал, не успел слезти, она бряк, и опять ут привьюченного котелка лепешка получилась!..
— Может, у ней колики? Обкормил? — моргнув Торбе, спрашивает Ракитин.
— Малины объелась, — вставляет Салазкин.
— Ты лучше, утойди!.. — Яша нагибается и поднимает скребницу.
Салазкин хочет обойти лошадь, но, вскрикнув, отскакивает в сторону. Кобыла, почувствовав чужого человека, хватила Салазкина зубами. Салазкин смущенно смотрит на разорванный рукав и качает головой. Яша, размахивая скребницей, приплясывает от хохота.
— Ай да молодец! Надо бы тебя за язык.
— Видишь, а менять хочешь! Она за тебя заступается, — говорит Ракитин.
— Нет, товарищ старшина, куда хотите узьмите. Ведьма это, а не лошадь, надоела она мне, грязнуля такая. Все корят. Лейтенант корит, сержант корит, даже новый повар, товарищ Гончарова, поглядела на меня с усмешкой и говорит: «Ваш конек?» — «Мой». — «А почему он такой пачканый?» Срамота слушать.
Воробьев подошел к лошади, шмурыгнул скребницу о щетку и яростно начал чистить мод брюхом.
— У, окаянная! — незлобно говорил Яша. — Выходит, взять кус мыла, ведро воды и мыть тебя да чистить? И от блудовства твоего нет никакого спасения! Не сердись, я тебя выучу…
Комиссия направляется в другой взвод. Салазкин идет позади всех, придерживая разорванный рукав. «Даже иголки не попросил, рассердился», думает, глядя ему вслед, Яша Воробьев.
Размолвки нередко бывали между друзьями, но всегда заканчивались миром. Писарь подавлял Яшу своей ученостью.
— Мудреный ты человек, Салазкин, — говаривал Яша.
— Мудрость — квинт всякой философии, — ошарашивал его писарь.
— От твоих слов, Володимир, волосы начисто вылезут! Ты мне вот что скажи: человек я фартовый, а нет мне счастья — хочется живехонького германца поймать…
— Прочитай «Шагреневую кожу» — узнаешь про счастье. Там кожа сокращается вместе со сроком жизни — математически.
— Ты, Салазкин, сшей себе из той кожи сапоги, а мне не навязывай.
— Чудак! Куль невежества!.. Это гениальное творение Бальзака, медведь!..
С появлением на кухне Оксаны пострадал не только Салазкин, но и Яша и даже старший повар Трофим Ворожейкин.
Ворожейкин пострадал по причине своего неуживчивого характера и грубых привычек.
— Чего это вы так ругаетесь, а еще красноармеец? — в первый же день спросила его Оксана.
— Что-о? — Трофим раскрыл рот от удивления.
— Ничего. Еще раз выругаешься — кипятком ошпарю! — Оксана гневно сдвинула брови. — Нехорошо, стыдно, — тихо добавила она.
Трофим стиснул зубы и с остервенением начал мешать борщ в котле.
Этот короткий разговор случился во время выдачи обеда. Посрамление повара произошло на глазах у всего эскадрона. Оксана была героиней дня.
— Не могу! — жаловался впоследствии Трофим Салазкину. — Во взвод буду проситься. Слово не вымолви, не ругнись — старшина арестом грозится…
Оксана накладывает из бака гречневую кашу и с усмешкой поглядывает на сумрачного Трофима. На кухне теперь если и не мир, то чистота и порядок.
— Ксаночка, сыпни с походцем! — весело кричали бойцы.
— С походцем — будешь исты с прихлебцем! Следующий! — выкрикивает Оксана.
В стороне терпеливо ждут очереди Салазкин и Воробьев. Они умышленно приходят попозже других. Каждому из них хочется перекинуться с Оксаной словечком без докучных свидетелей. Но дела у них идут плохо. Их мало-мальский успех у Оксаны разом уничтожился с появлением Захара Торбы. Казачина поражал Оксану своим аппетитом, огромным ростом, непомерно большими руками, мохнатой кубанкой, мастерством петь песни и умением рассказывать. Она слушала Торбу с замирающим сердцем и, не спуская с него глаз, порой тихо смеялась, показывая белые зубы.
Мало того, числясь временно помощником старшины, Захар почти каждый день подкатывал к кухне на паре серых коней. Оксана садилась рядом с ним в бричку, и они ехали на склад получать продукты.
Торба брал вожжи. Красивые, откормленные кони рвались с места широкой рысью. Салазкин и Яша, терзаясь муками ревности, смотрели, как Оксана, побаиваясь быстрой езды, невольно жалась к Захару.
— Салазкин, — мрачно говорил Яша, — ты бы хоть придумал что-нибудь.
— Да я…
Но договорить не дал Торба. Он легонько оттолкнул Яшу и подставил полведерную посудину.
— Подсыпь трошки.
— Два? — спросила Оксана.
— Можно три…
У Салазкина, следившего за улыбающимся лицом Оксаны, ложка с кашей остановилась перед самым ртом…
…В ночном лесу — тишина. Только слышно фырканье коней, жующих сено. Иногда беспокойный сосед хватит зубами другого. От резкого конского визга вздрагивает дневальный, раздается его сердитый голос, и — снова тишина…
Можно ли подумать, что в этом пятикилометровом лесном квадрате расположено такое огромное количество людей и техники?
Чего ждут они?..
«Осторожно с огнем. Эй!» — слышится властный, требовательный голос дежурного. «Огонь убрать! Кто курит?», «Осторожно с огнем!» — передается приглушенный шепот.
Где-то в ночи горячо кипит жизнь. Стучат моторы. Яркими полосами вспыхивают фары, мгновенно гаснут. Каски, штыки, хоботы орудий, ящики мелькнут в кузовах машин и исчезнут. Прожорливая война требует пищи: огня, металла, консервов, сухарей, леса и ткани, спичек и махорки.
…Августовская ночь. В небе висит красноватый осколок луны. А когда гаснут мощные лучи прожекторов, вспыхивают холодные звезды.
Глава 8
Кавалерийские полки выстроились на опушке леса. Ждут смотра.
— По-о-о-олк, сми-ирр-но-оооо! — протяжно поет майор Осипов. Равнение на средину, товарищи командиры!
С визгом вылетает из ножен кривой кавказский клинок и, блеснув на солнце, серебряной свечой ложится на плечо. Круто выгибая красивую голову, Легенда мерным галопом легко несет майора навстречу Доватору. От ветра полы бурок развеваются, как черные крылья, словно два могучих орла летят друг к другу.
Осипов выносит клинок перед собой и ставит лезвием влево.
Доватор слегка клонит туловище назад, осаживает коня. Сокол делает малую дыбку и замирает на месте.
Легенда танцует, будто в цирке. Отдав рапорт, Осипов четко и ловко опускает клинок к правому стремени.
В торжественном молчании замерли эскадроны. У каждого конника трепещет сердце, загорается огнем, гордой воинской страстью.
— Здравствуйте, товарищи казаки! — Доватор отделяется от группы сопровождающих его командиров, выезжает вперед и поднимает руку.
— Здра…!!! — рванулось в воздухе громкое, отчетливое, мощное тысячеголосое приветствие. От слитного гула голосов надломилось строевое спокойствие коней, по звону стремян, по колыханию длинных рядов ясно ощутилось, как они встревоженно переступали с ноги на ногу.
Над опушкой зеленеющего леса поднимается черная туча галок. Они кружатся над головами с беспокойным криком и исчезают за темной полосой перелеска.
Каждый вьюк, каждый пулемет, каждую винтовку командир кавгруппы проверяет лично.
Лицо его то озаряется улыбкой, то сурово хмурится. Ничто не может ускользнуть от его проницательного глаза.
— Котелки убрать в вещевые мешки. Сверху привязывать нельзя. В лесу зацепить веткой — шум, звон. Вдруг придется ехать у немцев под носом? Стремена, колечки обмотать тряпками… Сколько у тебя патронов? — спрашивает он у молодого кубанца.
— Шестьсот, — отвечает казак.
— Добре, — удовлетворенно кивает Доватор. — Гранат?
— Четыре.
— Возьмешь больше — не пожалеешь!..
Лихо подкатывает пулеметная тачанка. Крутой подбородок ездового, затянутый ремнем от каски, упирается в грудь. Он едва сдерживает четверку серых коней.
— Эк раскормил! — Лев Михайлович мрачнеет.
Майор Осипов что-то взволнованно шепчет начальнику штаба полка, высокому худощавому капитану, и показывает командиру пулеметного эскадрона из-под бурки кулак.
— Слушай, Осипов, — говорит Доватор. — Ты что — решил церемониал устроить? Почему пулеметы на тачанках, а не во вьюках?
— Будет сделано, товарищ полковник! — козыряет Осипов. — Готовим специальные…
Но Доватор не слушает его, подходит к тачанке и стаскивает брезент.
— Как работает? — кивая на пулемет, спрашивает он у первого номера.
— Отлично, товарищ полковник! — отвечает пулеметчик Криворотько. Лицо у него широкое, скуластое, из-под каски смотрят серые улыбающиеся глаза.
— Сейчас посмотрим! — Доватор уверенно поворачивает затыльную плашку пяты и поднимает крышку. Боевая пружина, отлично смазанная, выползает из коробки и бесшумно падает на брезент. Лев Михайлович берет в руки стальную спираль, привычным движением вставляет на место. Он с улыбкой смотрит на Криворотько и, прищурив один глаз, говорит: — Умная машинка!.. — Вставляет побрякивающую патронами ленту и, переведя пулемет на зенитную установку, нажимает спусковой рычаг.
Прозрачный августовский воздух разрывает очередь.
Храпят, трясутся встревоженные кони, яростно грызут трензеля и горячо топчут копытами землю. Но ездовой, вытянув руки, еще крепче упирает в грудь подбородок и, все натягивая вожжи, выворачивает в стороны лебединые шеи коней.
Доватор спрыгивает с тачанки, вытирает руки тряпкой и говорит:
— Пулеметы в отличном состоянии. Но где вьюки, товарищ командир полка? Вперед, тачанки! — кивает он Криворотько. Нравится ему этот бравый пулеметчик.
— Вперед! — командует Криворотько. От восторга у него розовеют щеки, еще ярче блестят глаза. Он ловко прыгает на тачанку, молодецки козыряет Доватору.
— Вперед! — повторяет команду ездовой. Взмывают кони, под копытами вихрится пыль.
Спецподразделения проверяет подполковник Андрей Карпенков.
— Разведчики?
— Так точно, — отвечает немолодой казак Филипп Афанасьевич Шаповаленко. Он держит под уздцы кофейной масти дончака и нежно поглаживает ему ноздри, отгоняя веткой липнущих к нему мух.
— Ты куда служить пришел? — огорошивает его вопросом подполковник и недобро щурит глаза.
— Як куда? В Червону Армию! — отвечает Шаповаленко.
— А Червона Армия тоби ярморок чи шо?
Шаповаленко смущенно молчит.
— Ты волов куповаты прийшов або фашистов бить?
— Бить фашистов!
— Добре, — соглашается Карпенков. — А чего же ты, милый, заправлен, як цыган в Кущах на ярманцы? Бачьте, на кого вин похож. Пояс на пупу, штаны грязные и съихалы…
Шаповаленко виновато оглядывает себя и торопливо одергивает гимнастерку. Вид у него действительно неказистый. Стряслась с ним накануне беда. Послал его старшина в деревню — взять проводника и осмотреть дорогу, по которой можно было бы вывозить принятое у колхоза сено. В проводники ему дали престарелого деда-пасечника Сергея Ивановича. На обратном пути он затащил Филиппа Афанасьевича к себе на пасеку и угостил такой брагой, что через час оба они воспылали воинственным духом. Сидя за столом и размахивая руками, приятели старались перекричать друг друга.
— Немец — сукин сын! Куда ж вы его пущаете, а? — упрекал Сергей Иванович.
— Як пущаем, як? Это ж, говорят, стратегия! — оборонялся Филипп Афанасьевич. — Мы що, не поколотим его? Нет, скажешь? — кричал он, стуча по столу кулаком. — Порубаем головы вместе с чупрыной!..
На прощанье дед заставил Филиппа Афанасьевича выпить еще, насовал ему в переметные сумы огурцов, луку, картошки, даже положил здоровенный красный бурак и дал в руки полный горлач меду, который Филипп Афанасьевич по дороге разбил о переднюю луку, выпачкался сам и обмазал медом дончака.
Вернулся он поздно, в сумерках ничего не разглядел, а утром привести себя в порядок не успел, даже не смог как следует привьючить попону и шинель.
— Разве так вьючат? Концы тренчиков торчат, как шавкины уши! — распекал его Карпенков, тыча плеткой в переметки. — А сюда кавунов напихал, чи що? А ну, кажи!
Шаповаленко молча расстегнул переметные сумы. Вместо патронов там лежали подаренные Сергеем Ивановичем овощи.
— Ба-а!.. Так и знал, що тилько кавунов нема! — воскликнул Карпенков.
У Филиппа Афанасьевича от стыда щеки становятся красными, как бурак, выкатившийся из переметной сумы.
— Ты какой станицы?
— Славянский, — поеживаясь, отвечает Филипп Афанасьевич. Что-то зловещее слышится ему в этом вопросе.
— Брешешь! Там таких сроду не было!
— Да точно, товарищ подполковник…
— Не было, говорю, таких, — повторяет Карпенков. — Я же знаю славянских! Там казаки — будь здоров! Вот что! — Карпенков сверлит Шаповаленко глазами. — Если еще раз увижу тебя в таком виде — не пеняй. Сфотографирую — и карточку в колхоз пошлю. Пусть любуются на бравого казака!
— Да що вы! Да зроду!.. — в ужасе бормочет Шаповаленко.
— Уж я тебя на всю станицу прославлю! Кто командир отделения?
— Я, товарищ подполковник, — отвечает Захар Торба.
— Почему такой беспорядок? — Карпенков тронул носком сапога бурак. Помогите, товарищ младший сержант, вашему подчиненному упаковать этот магазин! Ну и дал мне бог земляков! — сокрушенно вздыхает подполковник.
По рядам разведчиков пробежал сдержанный смешок. Легче было бы Захару получить пять внеочередных нарядов, чем слышать эти слова и смех товарищей!..
— Шевелись ты, черт старый! — шипит Торба на Филиппа Афанасьевича, как только подполковник отходит. — Тоби следовало бы не добровольцем на фронт, а в колхозе баштан караулить!
— Скажу тебе, Осипов, прямо, — провожая последний эскадрон, говорил Доватор, — боевая готовность в полку чувствуется, но ты не понял нашей задачи. Мало того, ты не выполнил приказа командира дивизии. Выехал, как на торжественный парад, с кавалерийским форсом, а главное-то забыл: мы готовимся к рейду по тылам противника. Зачем ты выкатил тачанки? Я их видел у тебя в полку. А как пулеметы повезешь — сам не знаешь. У казаков в переметных сумах разное барахло: тряпки, бульба, огурцы. Котелки, стремена, шашки, кольца от недоуздков звенят, как шумовой оркестр. Овес получили, а кабурчаты наполовину пустые. Вьюки плохие. Или не знаешь, как вьючить? Я научу. Надо разъяснить людям, что мы не сегодня, так завтра получим приказ выступать, а у нас пулеметы на тачанках… Ну, что скажешь? Оправдывайся, если хочешь.
— Что тут оправдываться?.. — Осипов оторвал приставший к бурке репей. Он был огорчен результатом смотра.
— Твой полк снова будут поверять. Срок даю одни сутки, — проговорил Доватор.
Коноводы гуртом вели командирских лошадей. Впереди — Сергей. Доватор, кивнув Осипову, пошел навстречу своему коню.
Глава 9
Вечер. В шалаше майора Осипова светло и уютно. Коновод его, Кондратий Чугунов, где-то раздобыл самодельную лампу из консервной банки. Шалаш у Осипова просторный, по-своему даже комфортабельный. Кровать — на четырех ножках, вбитых в землю. На них положены три горбыля, спинками вниз, а сверху — мягкая, пышная перина из свежих еловых лапок. Матрац из плащ-палатки набит душистым сеном. Такое ложе Кондратий Чугунов готовит в течение двадцати минут. Если благоприятствует обстановка, матрац застилается чистой простыней, появляется подушка. Одеяла не положено, а буркой Антона Петровича можно укрыть сразу трех человек.
Посредине шалаша — длинный стол, нехитрое, но капитальное сооружение саперов, за который свободно усаживаются двадцать — двадцать пять человек. Тут проводятся все командирские совещания. Свое жилье майор Осипов в шутку называет «салоном».
Сегодня в «салоне» тесновато и жарко. Пахнет пережженным бензином, конским потом, запах которого принесли с собой командиры в бурках, душистым табачком, и сильно и крепко пахнет духами.
Командный состав собран для разбора итогов поверки боевой готовности.
Почувствовав запах духов, Осипов спрашивает:
— Кто это нафиксатуарился? Духи «Камелия». По запаху чувствую…
— Известно кто: Хафиз и Полещук, — отвечает Чалдонов, командир пулеметного эскадрона.
— Ах, они ж из госпиталя! И Полещук здесь?
— Здесь, товарищ майор, — приподнимаясь, отвечает Полещук.
— Ничего, сиди… — Осипов достает из кармана какое-то письмо, смотрит на него и прячет обратно. Полещук догадывается, что это то самое письмо, которое он привез майору на днях из-под Москвы. Осипов знал Полещука до войны по кавалерийской школе, где он был начальником, а Полещук — курсантом. Там же учился и башкир Хафиз Биктяшев. Из кавшколы они вместе попали на фронт, в первых же боях были ранены, лежали в госпитале, в котором работает сестра майора Осипова.
Биктяшев и Полещук были командирами эскадронов. Они крепко сдружились, но при людях часто задирали друг друга.
— Биктяшеву и Полещуку воевать, наверное, не хочется? — усмехнувшись, говорит Осипов. — Шутка сказать — целый месяц нежились…
— Наоборот, товарищ майор, — надоело, — отвечает Хафиз.
— Точно, — громко и певуче откликается Полещук.
— Точно? — переспрашивает Осипов, насмешливо глянув на Полещука. — А ведь самому не хотелось ехать, уж признавайся!
— Это почему же, товарищ майор? — обиженным голосом спрашивает Полещук.
— Кто же с охотой от молодой жены воевать поедет?
Среди командиров пробежал смешок.
— Да он же холостой, товарищ майор! — выкрикнул кто-то.
— От какой жены? — бормочет Полещук. — Да что вы…
— Ты, никак, отпираешься? — удивленно спрашивает Осипов, не спуская с Полещука глаз. — Я ведь не шучу. Я знаю все. — Он снова достает из кармана письмо. — Если ты обманул девушку, грош тебе цена!
— Да я ничего… — начинает Полещук.
— Как ничего? Жениться обещал или нет? Говори. Только не юли.
— Обещал… Ну и выполню! — Полещук отворачивается и торопливо закуривает.
— Ты мне голову не морочь. Аттестат оставил или нет?
— Нет, товарищ майор, — виновато отвечает Полещук.
— А чего же аттестат не выписал?
— Да мы забыли и подумать об этом…
— Не подумал, а может, у тебя сын родится. Жене с ребенком — как жить? Ох, Полещук, не ошибаюсь ли я в тебе?
— Товарищ майор!.. — с болью в голосе крикнул Полещук.
— Ладно. Сегодня же скажи начфину — пусть аттестат выпишет. Вот и все… А теперь кончай курить и слушай приказ. Начальник штаба!
— Я вас слушаю! — Высокий худощавый капитан Почибут подошел к столу.
— Запишите командиру пулеметного эскадрона старшему лейтенанту Чалдонову восемь суток домашнего ареста с вычетом пятидесяти процентов из денежного содержания.
Чалдонов теребит руками смоляной чуб, поглядывая на начальника штаба полка, записывающего приказ Осипова.
— «Командиру пулеметного эскадрона старшему лейтенанту Чалдонову завтра завьючить 10 станковых пулеметов и весь боекомплект патронов. О готовности доложить мне в 14.00…» Предупреждаю, Чалдонов, если выкинешь еще такой фокус, вроде сегодняшнего, отдам под суд!.. Вместо вьюков самовольно на тачанках выехал!
— Товарищ майор, разрешите? — Чалдонов приподнялся, похлопывая по краю стола кисточкой темляка.
— Не разрешаю! — жестко проговорил Осипов. — Всем командирам эскадронов завтра в шесть ноль-ноль привести к штабу полка по одной лошади с полным вьюком. Выложим образцовый вьюк, по которому и будем делать всю вьючку. Товарищ капитан Почибут!
— Я вас слушаю.
— Начальника химслужбы включить в список оперативных дежурных. Парень он хороший, отлично свое дело знает, но его надо приучить немного к строевой службе. А то у него бойцы вместо боеприпасов в переметные сумы картошку да бураки наложили. Начхим, как дачник, я вижу, все ходит с книгой под мышкой, вроде как не на войну приехал, а на курорт.
Совсем молоденький лейтенант сидел на самом конце стола. Когда командир полка заговорил о нем, он стал ерзать на скамейке, по-девичьи улыбаясь и краснея.
— Рогозин, ты стихи не пишешь? — неожиданно спросил Осипов.
Все рассмеялись. Лейтенант еще больше сконфузился, но, быстро овладев собой, весело ответил:
— Нет, товарищ майор!
— Врешь, милый, пишешь!.. Ладно, о стихах после поговорим… Штабным командирам, в том числе и начхиму, ежедневно по три часа в день изучать рацию, работать на прием и передачу, привыкнуть к кодовому разговору. Вот и все. Командиру пулеметного эскадрона разрешаю дать объяснение в течение двух минут.
— Товарищ майор! — Чалдонов заговорил сбивчиво, горячо. — Как же мы в тыл без тачанок? Ну что там — вьюки!.. Я, товарищ майор, ручаюсь, что на своих конях тачанки протащу где хотите! Разрешите, товарищ майор, взять тачанки?
— Чтобы в болоте где-нибудь бросить?
— А зачем лезть в болото? Что там, дорог, что ли, нет? Дайте приказ Чалдонову: во столько-то ноль-ноль быть в районе высоты 250,3. Баста! Чалдонов будет там, как часы.
— Не чуди, Чалдонов, — хмуро возразил Осипов. — В тылу врага — это тебе не на маневрах. Пустой разговор.
— Да не пустой, товарищ майор! — не унимался Чалдонов. — Гарнизон немецкий? Хай гарнизон!.. Я ночью по любой дороге проеду куда угодно. А если хотите, на полном галопе прямо по гарнизону пролечу!..
Чалдонов был искренне убежден, что его не понимают и недооценивают его любимые тачанки. Из своих двадцати восьми лет он восемь прослужил в армии — в коннице, на пулеметной тачанке. В шутку его называли «пулеметный бог», и он гордился этим. «Дайте мне десять ящиков патронов, — говорил он, — один ящик консервов, бочонок воды, подходящее укрытие и атакуйте меня батальоном. Ха! Я вам покажу, что такое станковый пулемет…»
— Чалдонов, хватит, — строго перебил его Осипов. — Приказ получил? Изволь выполнить. В тыл пойдем, там и посмотрим, кто что умеет делать.
Командиры разошлись. В шалаше остались Осипов и капитан Почибут. Осипов встал из-за стола, прошелся по шалашу из угла в угол.
— Со скипидаром парень-то! — остановившись против Почибута, сказал Осипов.
— Молод. Горяч… А командир неплохой…
— Что значит — неплохой? Если не выполнил приказа — уже плохой! — И, не глядя на капитана, продолжал: — Мне нужен начальник штаба, а не покровитель…
— У него вьюки были. Я сам поверял. Упорствовал он все время, это верно, но вьюки готовил. А почему на поверку выехал на тачанках, понятия не имею! — Почибут поднял горбом лежащую на столе газету. Под ней оказался котелок с супом.
— Э-э!.. Совсем, наверно, перестоял мой суп, — заглядывая в котелок, с сожалением сказал Осипов. — Сегодня, после поверки, я к батарейцам заглянул — как раз обед раздают. «Ну, как обед?» — спрашиваю. «Мировой!» отвечает старшина. Взял у бойца котелок, попробовал: подходящий обед. Повар расцвел. «Хотите, товарищ майор, пришлю котелочек?» — «Ладно, говорю, — присылай». Шельма повар, наверно, другого прислал. — Осипов пошел в угол, принес ложку, отхлебнул. — Нет, тот самый. Однажды к нам на маневры Доватор приехал… «Воевали» мы до самого вечера. Прямо с капе Доватор идет в лагерную столовую. Бойцы как раз приступают к обеду. Мы тоже изрядно проголодались. Доватору стол накрыли в отдельной комнате. Вот подходит он к одному бойцу и говорит: «Пойдем со мной». Тот идет. Доватор приводит его в комнату и приказывает: «Садитесь, сейчас вам кушать принесут». Боец растерялся, но садится. Доватор ушел. Приносят обед. «А ты как сюда попал?» — спрашивает бойца дежурный. «Мне приказано тут обедать», — отвечает боец. «Кто тебе приказал?» — «Приезжий начальник, вот кто. Обед давайте, а то мне в караул». Дежурный побежал спрашивать — оказалось, верно. Доватор тем временем сел на место бойца и съел его порцию. Приходит в комнату, где обедает боец, спрашивает: «Накушался?» — «Дышать не могу, отвечает боец. — А вы как, товарищ начальник?» — «Я тоже пообедал». И случилось так, что обед в тот день был неважный, и Доватор не наелся. Вызвал кого нужно и такой дал нагоняй, что и забыть трудно. Вот и меня сегодня так поскоблил, что стыдно…
Почибут встал. Попрощавшись с майором, вышел из шалаша. Осипов остался один. Он уселся за стол и, подперев голову руками, задумался об истекшем дне.
Готовясь вывести полк на поверку боевой готовности, он был уверен, что все будет в порядке. Однако получилось не так… События дня легли на сердце тяжелым камнем. Ко всему этому еще прибавилось письмо сестры, привезенное Полещуком. Сестра писала, что от его семьи нет никаких известий, что город, в котором они жили, занят фашистами.
Перед отъездом на фронт Осипову удалось забежать домой на несколько часов. Жена была взволнована предстоящей эвакуацией, возможностью бомбежки.
— Антон, — спросила она, — неужели к нам могут прийти фашисты?
Он почувствовал тревогу в ее голосе. Неопределенно пожал плечами и ничего не ответил.
— А не можешь ли ты попросить у командования отпуск? — осторожно начала она. — Хоть бы дней на пяток… Отвез бы нас к сестре… Неизвестно, когда тебе на фронт…
Его мгновенно охватило раздражение, которое он не захотел скрыть.
— Нет, я не могу взять отпуск, потому что завтра еду на фронт, сказал он торопливо и резко. — А ты уже испугалась?
— А почему бы мне и не бояться? Ты чего сердишься?..
— По-твоему, выходит, что фашисты могут подождать, пока майор Осипов отвезет выводок свой в Москву, а потом уже воевать поедет…
— Но ведь я-то не знала, что ты уже завтра…
Он понял, что обидел ее.
— Ну что ж, забирай ребят, садись в поезд и кати к Ольге в Тарасовку. Насчет билетов я позвоню коменданту…
— А вещи?
— Вещи? Здесь оставить.
— Как оставить? Нет, этого я не могу!
— Ты что же думаешь, тебе вагон подадут? Сейчас людей надо перевозить и снаряды.
— Фу… ты прав, Антоша! Я действительно с ума схожу…
Он взглянул на жену. Она тоже смотрела на него. В ее умных и строгих глазах он увидел скрытые слезы. Так стояла она, эта веселая украинка, красивая, гордая, примиренная и утихшая теперь… У него дрогнуло сердце. Он подошел к ней и сказал:
— Нет, ты все-таки чудная женщина!
— Как это: чудная или чудная — ты хочешь сказать? — через силу улыбаясь, спросила она.
— Замечательная жена, я хотел сказать, — ответил он гордо и даже несколько восторженно. Вдруг он услышал шорох и повернул голову к двери. Дверь медленно и бесшумно открывалась. Варька, дочка, скользнула в комнату. Прикрывая дверь, она всегда слегка толкает ее задом, это у нее получается непроизвольно и очень потешно. Ей уже девятый год.
По взволнованным лицам родителей она поняла, что произошло что-то важное. Обидчиво скривив губы, пропела:
— Дочь забыли, да-а?
— Озорница и шишига! — сказал отец, улыбаясь, и пошел к ней навстречу.
— Очень хорошо вам тут одним, очень, да? — говорила Варька. Прыгнула, повисла у отца на шее. — У-у-у, папастый, майор колючий… Папа, почему ты на войну не уезжаешь? У всех, у всех уходят, прямо ужасно…
— А что ужасно-то?
— Война. Там же убивают…
— Ну, положим, не всех убивают…
— Зачем ты это говоришь? — вмешивается мать. — Тебе об этом вовсе и не нужно говорить…
— А теперь все говорят про войну, — отвечает Варька. — Ой, какая ты, мама! Интересно, потому что… Вот наш город скоро бомбить будут. А я ни капельки не боюсь. Вот Витька боится, он даже автомобилев боится…
— Автомобилей, — поправляет мать.
— А почему Витьку не привезли? — спрашивает Осипов тревожно. Значит, я его не увижу?
Он остро чувствует: дома кого-то не хватает. Некому сказать: «Папа, давай побьемся — яс, яс!» Витьке четыре года — самый забавный возраст.
— Да я ведь не думала, что ты так скоро… Решила: пусть поживет у бабушки. Тут сутолока такая, — точно оправдываясь, говорит мать.
— Слушай, Варька, давай патефон заведем, а мать бутылку вина поставит — и кутнем.
— Вот здорово! — Варька, надув губы, кричит: — Кутне-е-е-ем!
— И правда, — подхватывает мать, — я тоже выпью. Да ведь мне вас обедом надо кормить. Все в голове перепуталось. Девять часов, а про обед забыла…
Обедали, ужинали — все вместе. Чокались, смеялись. Забывали вовремя остановить патефон, и он трещал, шипел, точно сердился на невнимательных хозяев.
Превеселый был последний вечер. Варьку насилу спать отослали.
Остались вдвоем, решили: детей немедленно вывезти под Москву. Это было 27 июня 1941 года… С тех пор майор Осипов не получил из дому ни одного письма. Что случилось?..
Осипов встал, прошелся по шалашу. Накинул на плечи бурку, снова присел за стол. Открыл портсигар. В эту ночь он долго сидел с папиросой в руках, даже забыв закурить ее…
Глава 10
Несколько дней назад Доватор послал в инспекцию конницы письмо, на которое с нетерпением ждал ответа. Побывав на узле связи, Доватор решил навестить Гордиенкова. Он вышел на улицу, прошел через картофельное поле, обогнул кусты около речушки и направился к лесу. В конце деревни, на большаке, стояла легковая машина, а рядом с ней — командир в бурке. По кубанке Доватор издали узнал подполковника Холостякова.
Когда машина скрылась за пригорком, Холостяков подошел к Доватору. Оказалось, приезжал генерал-майор, начальник штаба армии, с которым Доватор был хорошо знаком. Лев Михайлович удивился, что генерал не заехал к нему.
В душе накипала досада. Доватор искоса взглянул на Холостякова, и ему показалось, что у того оскорбительно веселый вид.
— Я считаю необходимым уведомить вас, что передал генералу рапорт. Холостяков, скрипнув под буркой ремнями, достал из кармана платок, вытер лицо и продолжал: — Мне бы хотелось…
— Мне бы вот сейчас хотелось оперу послушать — «Евгения Онегина», перебил Доватор.
— Почему вы меня не откомандируете? — спросил Холостяков.
Этот разговор он заводил уже не в первый раз. По приказанию свыше Холостяков оставался в распоряжении Доватора, но должности тот ему не давал. На все командирские совещания Доватор приглашал Холостякова персональным распоряжением. Холостяков нервничал, волновался. Случайная встреча с генералом тоже не была утешительной.
— Почему вы не сработались с Доватором? — принимая рапорт, спросил генерал.
— У него характер невозможный.
— Конкретней.
— Молод и горяч, стремление к партизанщине. Вчерашний политрук, не нюхавший пороха, вообразивший себя Суворовым. Дьявольское честолюбие, дьявольская энергия, никакого опыта и в смысле теории — полный туман. Я не трус, вы меня по Финляндии знаете, я готов на любой осмысленный риск, но лезть в петлю так, за здорово живешь — слуга покорный!
— Такие вопросы не решаются на большаке, — сухо отрезал генерал и поднял руку к фуражке. Потом, тронув за плечо шофера, добавил: — Посмотрим ваш рапорт…
— Зачем мне вас откомандировывать? — проговорил Доватор, усилием воли подавляя закипавший гнев. — Рапорт подали — ждите!
Доватор круто повернулся и пошел назад, в деревню.
«Бежать хочешь, рейда боишься! — хотелось крикнуть ему. — А щегольскую кубанку носишь, укрываешь под буркой трусливую душу!.. Все равно потащу тебя в тыл, заставлю поверить, что русский человек ничего не боится на свете… Что он говорил генералу — вот что хотелось бы знать, что написал в рапорте?.. Нажаловался? Ну, черт с ним!»
Придя в квартиру, тотчас же взялся за трубку полевого телефона.
— «Орел»? Соедини с «Оршей»… «Орша»? Как чувствует себя лейтенант Гордиенков? Поправляется? Ну, добре! — Положил трубку, прошелся из угла в угол. Опять за телефон. — Карпенков? Есть что-нибудь новое? Почта пришла? Нет? — Бросил трубку да так и остался сидеть неподвижно. Над бровями сошлись резкие морщины. «Генерал не заехал. Сколько же еще сидеть сложа руки?»
В сенцах раздались шаги, кто-то постучал.
— Войдите! — крикнул Доватор. — Кто там?
Медленно открылась дверь, показалась голова Торбы.
— Это я, товарищ полковник…
— Вижу. Здравствуй! — Доватор снял кубанку и положил на стол.
— Мы, товарищ полковник, зараз на опушке траву косили и яких-то неизвестных граждан задержали.
— Кто они? Колхозники? Беженцы?
— Да нет. Як бы сказать… Ни то, ни другое. Один говорит, що вин подполковник, а другой — лейтенант! — сдерживая усмешку, ответил Торба.
— Подполковник? — с удивлением спросил Доватор.
— Да не-ет. Який там подполковник! — Торба махнул рукой, потом, положив на грудь ладонь ребром, продолжал: — Борода — во! Лапсердак рваный. Папаха козлячья, або дворняжка была загублена. Говорит, шо вин був в окружении, зараз идет к своим, но документов казать не хочет. «Веди, говорит, — до генерала». Ну, я и привел до вас.
— Приведи его сюда, — сказал Доватор и, немного подумав, добавил: — А кто я такой — не говори. Ясно?
— Есть! Я зараз. Они тут, на базу…
Когда Торба вышел, Доватор накинул на шею башлык и прикрыл им знаки различия. Едва успел глянуть в висевшее на стене зеркало, как Торба ввел задержанного. Это был действительно странный по виду человек. Он был грязен, оброс густой черной бородой, на нем была сермяга, заплатанная разноцветными кусками материи. Он радостно улыбался.
— Мы выходим из окружения… Разрешите представиться: подполковник Плотвин. Со мной адъютант — лейтенант Соколов.
— Очень рад, — сухо проговорил Доватор. — Но я полагаю, что вы уже вышли из окружения.
— Ну конечно! Сколько пришлось перетерпеть! Разрешите узнать, с кем я разговариваю?
— Я командир этой части, — ответил Доватор и тут же спросил: — Давно с той стороны?
— Сегодня ночью. Нет ли у вас закурить?
Плотвин говорил быстро, взволнованно. Он всем существом своим ощущал, что опасность теперь позади, что жизнь его с ним. Он был в привычной армейской среде.
— Мы так осторожно шли болотом, что даже не заметили, как прошли передовые части, — с наслаждением затягиваясь дымом папиросы, которую ему дал Доватор, продолжал Плотвин. — Я прошу отправить меня в штаб, что ли? Кто здесь начальник гарнизона?
— Полковник Доватор… — Лев Михайлович понимал, что переживает сейчас этот человек, но в то же время думал: «Неужели при неудаче в тылу я вот так же возьму адъютанта, брошу остальных людей, буду так же пробираться к своим?.. Позор!» — хотелось крикнуть ему. Он приказал Торбе удалиться. В первую очередь он решил узнать из уст Плотвина, что делается в тылу у немцев.
— Так я прошу вас направить меня хотя бы к полковнику Доватору. Я ведь…
— Успеете, — перебил Доватор и потребовал документы.
— Вот мои документы, пожалуйста, — обиженно проговорил Плотвин, протягивая удостоверение личности.
Доватор быстро взглянул на Плотвина, в упор спросил:
— А как же другие люди, которые с вами были?
Плотвин уловил в его вопросе ноту возмущения, вспыхнул, но тут же, оправившись, в свою очередь спросил тоном бывалого, видавшего виды человека:
— А вы можете вообразить себе, что там произошло, когда нас окружили?
— Да уж попробую вообразить…
— Наша часть оказалась в окружении. Маневренность механизированных частей позволяет противнику в быстром темпе увеличивать силу нападения. Обходя наши обороняющиеся части, противник отсекает их…
— Возможно, будет отсекать и армиями, если будем скверно драться…
— Бомбежка чудовищная! Артиллерийский огонь, минометы — слошной раскаленный металл. Что-то жуткое творилось!.. Вы же человек военный, должны понимать, что такое окружение! — Плотвин пожал плечами и взял еще одну папиросу.
— А вот полковник Доватор намерен действовать конницей в немецких тылах, что вы на это скажете?
— Кавалерия в тылу у противника? Против танков, пикирующих бомбардировщиков? Да вы что, шутите?
— Полковник Доватор любит пошутить, но бить фашистов собирается всерьез.
— Не могу судить, в какой мере обладает юмором ваш полковник, но то, что он хочет сделать, — абсурд!
Доватор поморщился, но вдруг лицо его озарилось скрытой улыбкой. Взглянув исподлобья на Плотвина, переспросил:
— Абсурд?
— Отведите меня к нему! Стоит поговорить! Я ему расскажу обстановку. Он еще, видимо, не воевал?
— Да, совсем недавно приехал. В резерве Западного фронта околачивался…
— Все ясно! — воскликнул Плотвин. Он становился все развязней и самоуверенней. — Пусть понюхает пороху, тогда по-другому запоет!
— Расскажите, как немцы ведут бой в лесу. Вам не приходилось участвовать? — спросил Доватор.
— Как не приходилось? Немцы в лес не лезут. Больше всего придерживаются магистральной тактики. Клинья, клинья! А лес блокируют и окружают. — Он помолчал. — Вы меня извините, я не знаю вашего звания. Направьте меня к более официальному лицу… Там уж я…
— Любой командир, выполняющий боевой приказ, является для вас лицом официальным.
— Смотря какой командир…
— Извольте отвечать, о чем вас спрашивают!
— Извольте на меня не кричать! Я имею звание подполковника, об этом, кажется, свидетельствуют мои документы! — Плотвин встал.
— Документы подтверждают личность подполковника Плотвина в прошлом, гневно сказал Доватор. — А этот балахон говорит совсем о другом.
— Тогда нам не о чем с вами говорить. Направьте меня к полковнику Доватору. — Плотвин порывисто сел, машинально протянул было руку за папиросой, но, увидев сердитое лицо Доватора, отдернул руку.
В дверь постучали.
— Войдите! — крикнул Доватор. В комнату вошел Наумов. — Заберите оружие у этого гражданина.
— Я оружие не отдам! — Плотвин побледнел.
— Сдайте ваше оружие! — глухо, с хрипотой в голосе сказал Доватор.
Плотвин дрожащими руками достал из-под своего балахона пистолет и протянул его Наумову. Наумов, забрав пистолет, вышел.
Доватор молча наблюдал за Плотвиным. Потом прошелся по комнате, сел за стол и, развертывая карту, жестко сказал:
— Скажите, в тех местах, где вы проходили, во всех деревнях немцы?
— В некоторых их совсем не было. В особенности в лесных деревушках, сухо отвечал Плотвин.
Доватор задавал вопросы, записывал ответы, делал отметки на карте. Он расспрашивал, где сосредоточивает противник армейские резервы, тыловые базы снабжения, штабы, на каком расстоянии от переднего края, какова система караулов, каково движение по большакам, много ли нашего народа скрывается в лесах.
— Много, — ответил Плотвин. — Очень много…
— Вот поэтому и надо идти в тыл! Выручать надо наш народ, помочь организоваться, — заключил Доватор. — А вы говорите: «Конница — абсурд».
— Я и теперь это подтверждаю, товарищ разведчик! — Плотвин после допроса, учиненного Доватором, думал, что имеет дело с командиром-разведчиком.
— Эх вы, стратег! — хлопнув ладонью по карте, крикнул Доватор. «Маневренность мехчастей»!.. Слыхал эту песню! «Авиация, танки! Адская мышеловка…» Скажите, напугались окружения больше, чем немецкой техники, потеряли управление людьми. Подполковник надел скоморошеское тряпье. Прихватил адъютанта и — несите меня, ноженьки… Где остальные люди? В лесу всем погибнуть невозможно! Почему немцы в лес не идут? Потому, что боятся партизанской войны, как волк охотничьих флажков. В лесную зону немцев надо дрючком гнать. Почему не создали партизанского отряда из бойцов и командиров? Вы, русский офицер!
— Значит, нельзя было… — обескураженно оправдывался Плотвин.
— Неправда! Мне известно, что в тылу врага созданы партизанские отряды. Весь русский народ взялся за оружие! Ленинградские рабочие ветераны Красной гвардии — каски надели. Десять часов у станка стоят, десять в траншеях у пулеметов. Мне хочется спросить вас, — продолжал Доватор со страстным внутренним напряжением, — чему нас с вами двадцать четыре года учила наша жизнь? Амбиции? Мелкому самолюбию? Кто на вас надел мундир воина — советского офицера? Вы говорите о достоинстве звания подполковника? Честь мундира! — Доватор вплотную подошел к Плотвину и ткнул пальцем в его балахон.
Плотвин сидел побледневший, ошеломленный.
— Я вас очень прошу направить меня к полковнику Доватору. А в общем, как хотите…
Доватор прищурил глаза, подумал немного и сказал:
— Нет, к нему вас направить нельзя!
— Почему?
— Он немедленно расстреляет вас, — ответил Доватор. — Да, да, продолжал он, — спросит: «Почему ты жив? Где остальные люди?» — и шлепнет. Тем более за такие рассуждения.
Плотвин, не зная, что ответить, потер рукой лоб, тряхнул головой.
— Все равно — ведите!
Доватор не спускал с него глаз. Лицо его тронула присущая ему открытая улыбка. Он позвал адъютанта.
— Надо товарищей накормить, — приказал он вошедшему Наумову, — и направить в штаб армии. Я командарму напишу. Да выдайте им обмундирование, хотя бы красноармейское, что ли. Ну и побриться все-таки надо…
— Я вас очень благодарю, товарищ командир! — Плотвин приподнял руку, хотел было козырнуть, но, вспомнив о своей одежде, опустил ее. Лицо его передернулось.
— Не стоит благодарности. Когда-нибудь встретимся — водкой угостите…
И тут Плотвин не выдержал. Охватив руками крупную, тронутую сединой голову, он зарыдал.
— На войне, подполковник, нянек-то нету… — глядя на него, тихо произнес Доватор.
Когда Плотвин ушел, Доватор сел за стол. Он долго писал. Потом запечатал написанное в конверт, вызвал Наумова и приказал отправить пакет с подполковником Плотвиным в штаб армии.
На окраине села торопливо загрохотали зенитки. Из окна были видны белые облачка разрывов, а между ними, на большой высоте, в голубом небе хищной белесой рыбой плавал вражеский разведчик…
Глава 11
— Коней оставь здесь, Сергей!.. Смотри, как хорошо! — Доватор жестом показывает на опушку леса. Спрыгнув с коня, он медленно идет по узенькой тропинке, теряющейся в зарослях. Он идет, раздвигая кусты, — молодой, веселый. Насвистывает. На его лице довольная, чуть озорная усмешка. Он весел: приказ, боевой приказ — прорвать фронт и углубиться в тыл врага лежит в полевой сумке.
Доватор выходит на обрывистый край глубокого оврага. Внизу в багрянце вечерней зари — мелколесье, а дальше темнеют узорчатыми уступами леса, леса, леса… Широко, в полнеба, недвижным тихим пламенем горит заря. Елочки, седой камень-горюн, гроздья малины, древние могучие пни — все русское, свое, родное; так и кажется: вот-вот выскочит из бурелома Иван-царевич на сером волке…
За кустами все явственнее и громче слышен гул голосов. Командный состав дивизий ждет полковника на опушке леса.
Доватор останавливается на краю обрыва, смотрит вдаль — на леса, на зарю. Снимает кубанку. Лицо его становится спокойным, торжественным. Что он должен сказать командирам, собравшимся на опушке леса? Он их поведет на подвиг, может быть на смерть… Вот он стоит перед ними. Тишина. Слышен только его голос. Доватор говорит молодо, горячо, со страстной убежденностью:
— В какие условия мы попадем, в каких условиях придется нам драться, я не знаю, и никто не знает, потому что такого рейда в эту войну еще не было. Решения будем принимать на месте, смотря по обстановке, но убежден, что на русской земле, в русских лесах — хозяева мы. Сейчас ясно пока одно: мы первые переходим в наступление, берем курс на запад. Великий в этом смысл и великая нам выпала честь — олицетворять сегодня собою всю нашу Родину, весь Советский Союз, его славу, мощь и непобедимость… За нами Москва, за нами — наша страна, ее история, ее будущее. Народ нам дал в руки оружие. Мы должны победить, обязаны победить! Немцы должны навсегда запомнить, что от нас безнаказанно не уйдут. Мы заставим их вспомнить восемнадцатый год! Я говорю не только о военном, но главным образом о политическом значении нашего рейда. Каждый наш удачный выстрел в немецком тылу будет надламывать волю врага, вселять ужас в его сердце. И когда вся Советская Армия лавиной пойдет на запад, о нас вспомнят, потому что мы были первыми!..
Разъезжались командиры. Долго не умолкали в тишине вечера кавалерийские песни. Ветер далеко разносил их, покачивал верхушки берез. Тихо качались ветви, роняли первые желтые листья.
В густых молоденьких елях спряталась длинноствольная зенитная пушка. Задрав хобот, она точно прислушивалась вместе с зенитчиком к удаляющейся песне…
Гордиенков, опираясь на костыль, идет по широкой лесной просеке. Рядом — военфельдшер Нина.
Вечер. Умолкли птицы, грибы и ягоды спрятались в траве. Комары и жуки стонут, гудят. А пушки замолчали… Плывет в воздухе запах грибов, спелой малины, вянущих листьев.
— Нина, не набрать ли нам грибов? — спрашивает Алексей.
— Да они уже все спрятались… Хочешь малины?
— Можно и малины.
Остановились. Алексей, прижимая под мышкой костыль, берет из котелка горсть малины. Нина кидает в рот по одной ягодке. Маленькая, с тонкими бровями, она среди молодых елей и берез похожа на девочку-подростка. Алексей выздоравливает, поэтому он беззаботен и юношески счастлив. Это его первая прогулка после ранения. Грудь дышит свободно, все тело налито здоровьем, по его смуглому лицу незаметно, что он недавно потерял много крови.
— Ты не устал? — спрашивает Нина. Губы ее выпачканы малиновым соком. Нижняя губа забавно, по-детски оттопырилась — в такую минуту любящей матери всегда хочется поцеловать ребенка.
О нет! Алексей не устал. Он чувствует себя в эту минуту сильнее, чем когда-либо; что угодно может он сейчас сделать, даже вырвать с корнем вот эту стройную березку…
— Нина, знаешь что?
— Что?
Они смотрят друг на друга, и почему-то им становится неловко.
— На Кубани сейчас арбузов… тьма! — быстро говорит Алексей и бросает в кусты горсть малины.
— Ты чего бросаешь?
— А?.. Ничего… зеленая…
— Ну уж, извини! Я ни одной зеленой не брала!.. — Нина встряхнула котелок и, склонившись, заглянула в него. — Малина крупная, спелая… Не получишь больше ни одной ягодки! Сам рви… Слушай, Алексей, у полковника Доватора дети есть?
— Двое. Мальчик и девочка. Что это тебе на ум пришло?
— Он, наверное, очень любит детей. Я вчера на речушке малину собирала. Слышу — ребятишки визжат, хохочут. Смотрю — в прятки играют с нашим полковником. Он прячется за куст и кричит: «Пора!» Они его ищут, а он перебежит за другой куст — они и не могут его найти. «Никудышные вы разведчики», — говорит и учит ребят, как искать… Потом на лошади катал.
— Это я знаю… Он от своих ребятишек дома в сундук прятался. Они ищут, ищут — вдруг крышка открывается, а он сидит в сундуке!
— Я тоже очень люблю детей, — тихо сказала Нина. — Кончится война нарожаю целую кучу…
— Меня в няньки возьмешь?
— А ты их лупить не будешь?
— Как сказать. Если станут озорничать…
— Ага! Ты, значит, маленьких бить? — Нина сломала ветку березы, хлестнула шутя Алексея. — Вот тебе, вот!.. Не бей маленьких!..
Нина бросила ветку, поставила на землю котелок, схватила костыль, сунула Алексею под мышку, потом взяла его за уши, притянула голову и поцеловала. Вдруг рванулась в сторону, мгновенно исчезла в кустах. В нескольких шагах она увидела Доватора верхом на коне.
Алексей растерянно поднес руку к кубанке. Ему сразу стало жарко, кровь прилила к щекам.
— Да уж не козыряй… ладно, — сказал Доватор и ласково потрепал коня по холке.
Возвращаясь с собрания командиров, Доватор ехал по просеке, услышал девичий голос, смех, круто повернул коня и увидел Нину с Гордиенковым. Словно теплый ветерок пахнул ему в лицо и погладил по щеке. И ему захотелось подъехать к ним, взять Алексея за чуб, Нину за густые кудряшки и столкнуть их лбами.
— Тут, кажется, еще кто-то был? — спросил он Алексея.
Коновод Сергей хихикнул. Доватор строго посмотрел на него.
— Да… Медсестра Нина, товарищ Селезнева, — ответил Гордиенков.
— Товарищ Селезнева, что вы там делаете? — крикнул Доватор.
— Ягоды собираю-ю-у!
— Идите сюда. Больному дурно!
— Да нет, я ничего, — бормочет Гордиенков.
Из кустов выходит Нина. С невинным видом она ест из горсточки малину. Гордиенков опускает голову и ковыляет на костылях в кусты.
Доватор видит это бегство, молчит, улыбается.
— Не скучаете?
— В лесу не скучно. Раненых нет, зато малины!..
— Скоро будут, — хмуро говорит Доватор. — И раненые будут, и убитые… — Спохватившись, резко меняет тон. Доверительно, вполголоса спрашивает: — Скажите, это вы лейтенанта с ума свели или он сам?
— Ей-богу, сам, товарищ полковник! Честное слово! Я ему говорю: не время и не место…
— Ну, есть, положим, вещи, которые всегда и во всякое время на месте… — Доватор умолкает, хмурится. — Всех больных и раненых, в том числе и его, — Доватор кивает в кусты, куда ушел Алексей, — приготовить для эвакуации в тыловой госпиталь.
— Я, товарищ полковник, в тыловой госпиталь не поеду, — раздается из кустов голос Алексея.
Доватор поворачивает голову.
— Ах, ты здесь? Во-первых, подслушивать стыдно, а во-вторых, не следует забывать, что ты на войне!.. — Посмотрел по сторонам, тронул шпорами коня и послал вдоль просеки.
Нина стояла как каменная. Когда Алексей вышел из кустов и поцеловал ее, она не отстранилась, только потихоньку заплакала вытирая глаза кулачком, испачканным ягодным соком… В сумерках тревожно ныли комары. На западе опять послышались глухие удары, точно кто-то деревянной бабой забивал сваи.
Рано утром Доватор выехал в полки для поверки вьюков станковых пулеметов. В полку майора Осипова пулеметный эскадрон приготовил двадцать вьюков: десять с «максимами», десять с боеприпасами.
Пулеметчики — все рослые, крепкие, с огрубевшей от ветра и солнца кожей. Люди с колхозных полей Кубани, Терека, из заводских цехов, сильные и мускулистые, под стать своему командиру старшему лейтенанту Чалдонову. Вот он, бровастый, смуглый, из-под кубанки вырываются иссиня-черные кудри, нос с кавказской горбинкой, — красив. Как-то раз, в мирное время, свою невесту он встречал на вокзале с тачанкой, запряженной четверкой коней, украшенных малиновыми башлыками и живыми цветами. В лагерь провез ее по центральной улице города на полном галопе. Получил за это несколько суток ареста, зато проехал с шиком!..
Пулеметчики у него работают с быстротой корабельных матросов. За пять минут «максимку» перекатывают с вьюка на боевую позицию. Но он все-таки недоволен вьюками — хочется ему взять в рейд тачанки, и шабаш! Он намеревается обратиться к Доватору, но Осипов неотступно следит за ним, многозначительно трет ладонью подбородок и сжимает пальцы в кулак.
Доватор похвалил подготовку вьюков. Когда возвращались из лагеря пулеметчиков, Лев Михайлович спросил Осипова:
— Шибко горячий у тебя командир пулеметов?
— Есть маленько…
— А не остынет?
— Не думаю.
— Это хорошо. Только с такими людьми надо умело обращаться: когда погасить огонек, а когда и разжечь. Они тогда самого главного черта взнуздают и верхом поедут.
— У меня жена была тоже кипучая, а дети пошли — совсем другой стала. Да вот и Легенда тоже…
— К любому вопросу ты лошадей приплетаешь! Вот неисправимый человек! — перебил его Доватор. — Кстати, о твоей Легенде. Слишком она у тебя нервна, да и перекормлена, как петербургская фрейлина.
— Нервна? Она умница. Я ее сейчас обучаю одному номеру…
— Из пистолета, что ли, стрелять? — усмехнувшись, спросил Доватор.
— Нет. Я ее учу, чтобы она гитлеровцев грызла. Коновод мой, Кондрат, надевает немецкую шинель и начинает Легенду стегать, а я внушаю ей, чтоб она его зубами схватила, и сахару по кусочку даю. Теперь он уж боится надевать шинель: так цапнула за рукав, что пришлось хлопцу в санчасть сходить…
Лев Михайлович громко и весело захохотал.
Улыбался и Осипов.
— А Сокол твой быстро поправился.
— Как видишь, — ответил Лев Михайлович. Он вспомнил, как наутро после того дня, когда Сокол захромал, пришел Сергей и молча сел в угол, таинственно усмехаясь.
«Как Сокол?» — спросил его Доватор. «Ничего. Хромать перестал». «Как перестал?» — «Очень просто. Расковали — и все кончилось! — ответил Сергей и ворчливо продолжал: — Не было никакой заковки. Маленько туго подтянули подкову. Притворялся больше… Поднимет ногу и качает, как маятник… Всем голову морочил, притворщик!..»
«Не притворщик, а умница! — восторженно крикнул Доватор. — Ай да Сокол, ай да стратег! Не будете в другой раз туго подкову затягивать!..»
— А ты небось кузнецов строго наказал? — спросил Доватор Осипова, останавливаясь.
— Навел самое строгое следствие, — ответил Осипов. — Ковали мои протестуют. «Мы, — говорят, — зайца подкуем — и хромать не будет».
Доватор не вытерпел и, посмеиваясь, рассказал историю с Соколом.
— Я так и знал! Чтобы в моем полку…
— Эх, ты! — Доватор толкнул его плечом.
Осипов, запутавшись в широкополой бурке, повалился в борозду. Вскочил, налетел на Доватора, оба, хохоча, упали на усыпанную ромашками и кашкой межу. Кряхтели, барахтались, мяли друг друга.
Их окликнул офицер связи. Он протянул Доватору срочный пакет. Доватор разорвал конверт, прочитал бумагу, свел брови, сдвинул папаху на затылок. Повернувшись к Осипову, сказал:
— Опять скучать будем да сухари грызть…
— А в чем дело?
— Воевать не дают, а мне не терпится. — Доватор стегнул по голенищу стеком. — Эх, ругаться мне хочется!..
В записке, которую привез офицер связи, генерал сообщал, что операция пока откладывается. Доватору было приказано срочно прибыть в штаб армии.
Глава 12
В оперативном отделе штаба армии на стене висит большая карта. На ней отмечена флажками неровная линия фронта.
Что должен чувствовать штабной командир, которому приказано передвигать после каждой оперативной сводки флажки на восток, с каждым днем укорачивать путь к Москве?!
Молодой, среднего роста генерал-лейтенант, командующий войсками армии, стоял перед картой. Широкое доброе русское лицо его было спокойно.
За столом сидел генерал-майор — постарше, седоватый, с усами, в очках, придававших ему «академический» вид. Это был тот самый генерал, который принял у Холостякова рапорт. Он спокойно пил чай.
Около командарма стоял подполковник Плотвин, тщательно выбритый, подтянутый.
— Вы утверждаете, что в этом районе большое скопление танков и пехоты противника? — показывая на карту, спросил Плотвина командарм.
Тот старался скрыть свое волнение, но это ему не удавалось. Он многое передумал за последние дни и по-новому взглянул на события, участником которых ему довелось быть. Обстановка обороняющейся армии, куда он теперь попал, совершенно не походила на ту обстановку, из которой он недавно выбрался. Он видел здесь спокойное, непоколебимое упорство, бурную деятельность. На смоленских полях вырастали железобетонные доты, артиллерийские капониры, траншеи, противотанковые рвы и крестообразные ряды металлических надолб. По дорогам, навстречу войне, вместе с резервными дивизиями шли десятки строительных батальонов, сформированных наполовину из женщин-добровольцев и подростков. Фашистские летчики кружились над их головами, засыпали пошлыми, издевательскими листовками: «Русские дамочки, бросьте копать ямочки», а потом, взбешенные великим упорством народа, снижались и на бреющем полете расстреливали их в упор…
Ежедневно к командарму приезжали на запыленных эмках и мотоциклах генералы — командиры корпусов, полковники — командиры дивизий, порой командиры полков в звании лейтенантов, что больше всего поражало Плотвина. Они почтительно и мастерски козыряли, смело входили в штаб, развертывали перед генералом боевые карты, что-то доказывали, чего-то настойчиво просили…
Седоусый, «академический» начальник штаба армии разводил руками, хлопал себя по генеральским лампасам, азартно, с профессорской хрипотцой выкрикивал:
— А ведь вы это изумительно придумали! Вы знаете, что это значит, дорогой мой? Без вторых эшелонов батальоны меньше будут иметь потерь. На случай контратаки противника вы сохраняете резервы. Мы вот подсчитали: вторые эшелоны, не вступая фактически в бой, несут большие потери. Мы используем ваш тактический прием. Артиллерию ближе к боевым порядкам пехоты? — Генерал щурился, глядя на командарма, тер переносицу. — Ведь следует подумать, Иван Петрович?
— Нам следует с вами, Гордей Захарович, о многом подумать…
— У него есть хорошая мысль, — Гордей Захарович тыкал пальцем в сторону лейтенанта. — Есть инициатива, пытливость. Вам, голубчик, сколько лет?
— Двадцать пять, товарищ генерал.
— Маловато!.. Хотя Наполеон уже в двадцать пять генералом был. В академию надо, в академию…
— А все-таки старик Кутузов молодого Наполеона побил, — вставляет лейтенант.
— Так то ж Кутузов! — Гордей Захарович грозил молодому командиру пальцем и весело смеялся…
Плотвин докладывает генералам в течение трех часов. Он говорит только о том, что видел своими глазами. Он пробует анализировать обстановку, сложившуюся при окружении дивизии, но сам чувствует в своих словах какое-то внутреннее противоречие, фальшь, точно его кто-то обманул и он сам обманывает других. Он видит, что генералам все известно, что они считают его растерявшимся человеком и думают так же, как тот кавалерийский командир, с которым он недавно говорил. Но они расчетливо расходуют свою энергию — без излишней суеты и горячности. Их цепкая и холодная внимательность к нему ранит его так же, как жестокие упреки кавалериста. На вопросы генералов он начинает отвечать коротко, лаконично:
— Так точно…
— Это не ответ, — прихлебывая из стакана чай, замечает Гордей Захарович.
— Номера частей, количество? Этого вы не можете сказать? — спрашивает командарм.
— Мне это неизвестно.
— Запишите, Гордей Захарович, — узнать номера этих частей. — И снова обращается к Плотвину: — А из каких источников вам известно, что в Рибшеве штаб немецкой армии?
— Гражданское население убежало из села. Встретил в лесу, расспрашивал.
— Эти сведения совпадают, — замечает Гордей Захарович и роется в бумагах на столе. — В прилегающих деревнях противник сосредоточивает армейские резервы. Отсюда он будет бросать их на ликвидацию прорвавшейся конницы…
— Известно, попытается уничтожить конницу. Кому же приятны неожиданные гости, да еще в таком количестве? — говорит командарм.
— Не хочется мне бросать туда конницу, не хочется… — Гордей Захарович барабанит пальцами по столу, задумчиво смотрит в окно.
— На вас, Гордей Захарович, видимо, сильно подействовал рапорт подполковника Холостякова, — усмехнувшись, говорит командарм.
— Нет, не подействовал… Я понимаю, врага следует потрепать с тыла, и так, чтобы он кровью закашлял. Но сейчас мне не хочется остаться без такого подвижного резерва, как конница. За спиною — Москва. Возможный прорыв мы могли бы на первый случай закрыть кавалерийскими дивизиями. Да и обратный выход для конницы будет затруднителен.
— Ну, прорваться коннице мы отсюда поможем. Конники — да чтоб не прорвались! Пока фашисты за Доватором гоняются, мы их будем бить с этой стороны, партизаны и конники — с тыла. Как с подготовкой к рейду?
— Плохо отработана радиосвязь. — Гордей Захарович многозначительно смотрит на командарма, тот опускает веки. Часто они понимают друг друга без слов.
— Командарм решил направить вас, товарищ Плотвин, в распоряжение полковника Доватора, — говорит Гордей Захарович.
— Меня? К Доватору? — Плотвин заметно смущен.
— Да. Я направляю вас как связиста. Кроме того, вы хорошо знаете обстановку в тылу у противника.
— Да, но…
— Вот я и решил послать вас в тыл еще раз. Вы меня, надеюсь, понимаете? — сухо говорит командарм.
— Я не поэтому, товарищ генерал-лейтенант… Меня предупредили в отношении Доватора…
— А что такое? — настороженно поднимает голову Гордей Захарович.
— Я лично с ним незнаком, — нерешительно продолжает Плотвин. Командир его какой-то в бурке…
— Ага… понятно… рапорт! — Гордей Захарович полез в сумку, достал рапорт Холостякова. — Кстати, решить надо…
Мимо окон проехали два всадника. Высокий конь весело помахивал головой.
— Да вот и сам Доватор! Сейчас все выясним, — проговорил командарм.
Доватор слез у ворот с коня, развязал на груди ремешки, скинул бурку, положил поперек седла.
— Поводи немного, потом накормишь. Овса достань где хочешь.
Гремя шашкой, он направился к штабу…
— Как же вы не знаете полковника Доватора? Он на вас написал мне подробную характеристику, — спрашивал тем временем командарм у Плотвина.
— Но он меня никогда не видел!
Бесшумно открылась дверь, адъютант почтительно пропустил Доватора вперед.
— Командир кавгруппы полковник Доватор.
Плотвин не верил своим глазам.
— Знакомьтесь, — проговорил командарм.
Плотвин протянул Доватору руку.
— Мы уже знакомы, — коротко и сухо ответил Доватор.
Для него эта встреча была тоже неожиданной.
— Однако подполковник уверял нас, что он никогда не видел полковника Доватора, — заметил командарм.
— Тут какой-то индийский фокус! — улыбнулся Гордей Захарович.
— Разрешите объяснить, товарищ генерал. Когда мы беседовали первый раз, подполковник мало интересовался мною. Он больше говорил о себе, а я слушал.
— К чему была эта маскировка? Я не понимаю, товарищ полковник… — В голосе Плотвина слышались укор и горечь.
— Благодаря ей вы откровенно говорили со мной, а с полковником Доватором вы, наверное, вели бы себя иначе.
— Значит, разговор был по душам? — спросил командарм.
— Очень мило беседовали…
— Вот и отлично! Если мило беседовали, значит, и характерами сошлись! — с хитрецой сказал Гордей Захарович. — Мы так и знали — приказик заготовили. Вам ведь нужен командный состав!
— Нет, характеры у нас разные! — с досадой проговорил Доватор. — Да и подполковник устал, много пережил… А нам предстоит трудная операция.
— А вот командарм решил воздержаться от операции…
Гордей Захарович с усмешкой взглянул на Доватора.
Доватор встал.
— Разрешите узнать причины, товарищ генерал-лейтенант?
— Сомнительно. Риск большой…
— Но это оправданный риск! Я заверяю командование… — горячо перебил Доватор.
— Как же вы можете заверять командование, когда на собрании командиров заявили, что сами не знаете, как вам придется действовать? Послать в неизвестность казачье соединение мы не можем…
Командарм энергичным движением закинул руки за спину, пристукнул шпорами и остановился против Доватора.
Доватор усмехнулся. Он не был удивлен осведомленностью командарма.
— Да, я говорил… — подтвердил он. Хотел по привычке хлестнуть стеком по сапогу, но сдержался. — Я говорил, что обстановка в тылу противника может поставить нас в любые условия. Стало быть, поставленный в эти условия, я и буду принимать решения на месте. Но это не значит, что у меня нет предварительного плана действия. Я пока кричать о нем не могу.
— Вот, вот, это и хочет знать командование…
Командарм взял Доватора под локоть и подвел к карте. Поймал конец стека, настойчиво потянул к себе. Доватор отпустил.
— Скажем, вы рассредоточились в этом районе, — командарм указал стеком на зеленую полосу лесного массива за линией флажков. — Расскажите, как вы будете действовать?
Доватор ищет глазами, чем бы показать на карте, и ничего не находит. Тогда он решительно вытаскивает несколько флажков и вкалывает один из них недалеко за передним краем.
— Здесь в первую же ночь захвачу пленного. Уточнив обстановку, двигаюсь в двух направлениях. Туда, где у него расположены тылы и мелкие гарнизоны. По пути начинаем их бить. Внезапным нападением всюду вызываем панику. Не ввязываюсь в бой с крупными силами, а только тревожу их. Продвигаюсь глубже в тыл. Рассредоточиваюсь вот здесь, скажем, в лесах Духовщины. — Доватор снова приколол флажок. — В разных местах, но одновременно совершаю налеты на штабы, бью из засад на большаках. Устраиваю целый ряд «сюрпризов». Там, где нужно, действую большими группами, а где и малыми отрядами.
— А он разыщет вас, бросит авиацию. Мачтовые сосны на голову будут падать, — вставляет Гордей Захарович.
— Страшно, что и говорить… А в лесу отыскать нас не совсем просто. — Задорно прищурив глаза, Доватор продолжает: — Днем казаки кормят коней, отдыхают. Ночью, выполнив задачу, меняют место. Пусть ищет авиация! Ну, а если найдет и побомбит, — на то и война!..
— О боеприпасах, продовольствии думали? — спрашивает командарм.
— Думал. Каждый казак берет в переметные сумы пятидневный запас продовольствия и побольше патронов. Кроме того, в каждом эскадроне до двадцати запасных вьюков. А в тылу колхозники помогут.
— На это рассчитывать нельзя. Гитлеровцы всех ограбили.
— Назад отберем. Гарнизоны будем громить. Придется трудно — на шомполах конский шашлык пожарим.
— Как будете управлять дивизиями, полками, эскадронами?
— По радио и делегатами связи…
— Собираетесь управлять по радио, а на штабных занятиях полки потеряли друг друга.
— Заставим работать рации, заставим!.. Но главное — народ хочет драться. Хочет!
— Экий ты, брат, напористый! — ворчит Гордей Захарович. — И меня-то раззадорил: так и хочется сесть на коня, разобрать поводья. Ей-богу, поехал бы сам, а то вот сиди тут, маневрируй…
— Долго будем маневрировать, товарищ генерал? — спрашивает Доватор, склонив набок голову.
— Ты, полковник, как скипидар. Чихнуть хочется. А я вот прочитаю тебе один рапортец — сам расчихаешься… Там тебя, голубчика, так разделали!..
Доватор понимает, о чем речь, и настораживается.
— Прочесть, Иван Петрович? — спрашивает у командарма Гордей Захарович.
— Не стоит, — говорит командарм, улыбнувшись.
— Нет, вы покажите все-таки рапорт, — горячился Доватор. — Теперь мне понятно, почему с рейдом канитель и мне экзамен…
— Да, ты прав, экзамен был, — твердо говорит командарм, — но ты его, кажется, выдержал, а потому — получай приказ! — Командарм взял со стола приказ и подал Доватору. Прочитав его, Доватор тыльной стороной ладони потер лоб. Еще больше сдвинул на затылок папаху, тряхнул головой, оглядел всех, снова перечитал.
— Вот здесь-то и начинается самый главный и ответственный экзамен, снова заговорил командарм. — Ты поведешь кавалерийские полки в тыл врага. Научи их драться и быть стойкими перед любой опасностью. Надо разбить боязнь окружения. Нам сейчас очень трудно. Может, будет еще труднее. Город Ельню штурмуют семь немецких дивизий. Надо помешать. Они готовят прыжок на Москву. Надо нарушить механизмы тыловых коммуникаций, затормозить передвижение. Мы должны сделать перегруппировку, подтянуть резервы. У нас за спиной Москва. Ты понимаешь, что это значит?
— Я понимаю. Я выполню этот приказ.
— Желаю, как говорится, ни пуха ни пера. — Командарм крепко пожал Доватору руку.
— Мое благословение — драться по-суворовски, — говорит Гордей Захарович. — Холостяков упрекает тебя в подражании Суворову. Если в солдате есть хоть маленькое суворовское зерно — это непобедимый солдат! Гордись! Тебя направляем в тыл врага. А холостяковых будем переучивать!..
— Вызовите подполковника Холостякова, — обращаясь к наштарму, приказал командарм, — и предупредите, что за такие рапорты впредь буду отдавать под суд. Числить его пока в резерве штаба армии. Убрать из кавгруппы, чтобы он там не мешал. Подполковника Плотвина — в кавгруппу, с особой задачей, которую он получит от Доватора.
— Я готов выполнить любое задание, товарищ генерал-лейтенант! — ответил Плотвин с дрожью в голосе.
Доватор, поджав губы, молчит. Горячая взволнованность овладевает им. Ему хочется сейчас обнять плотную фигуру командарма, прижать к груди, потом тряхнуть маленького усатого начальника штаба, спросить: «Ну, как, папаша, крепкие у тебя косточки? Поедем в тыл фашистов бить! Ведь с этаким папашей можно чудес натворить…»
— Чему вы улыбаетесь, полковник Доватор? — спрашивает командарм. Подполковник Плотвин направляется в ваше распоряжение — вы слышали?
Доватор одергивает гимнастерку.
— Слышал, товарищ генерал. А не боится он, что упадет с коня и ребра поломает?
— Не вспоминайте старое, товарищ полковник! — вспыхнув, говорит Плотвин. — Я в кавалерии не служил, но с конями дело имел…
Доватор попросил разрешения удалиться. Не терпелось поделиться радостью с командирами дивизий, полков, эскадронов, со всеми казаками.
Еще из штаба армии он позвонил Карпенкову и приказал вызвать командиров и комиссаров частей на совещание. Это было одно из самых коротких совещаний за все время боевых действий соединения Доватора.
Стоял ясный солнечный день. Командный состав собрался на небольшой лесной поляне под могучими шатровыми дубами. Доватор был посреди плотно обступивших его боевых командиров. Он начал говорить не сразу. Поправив под буркой полевые ремни, смотрел на командиров по-новому, особенно блестящими глазами. В голове было много горячих и волнующих мыслей и слов, но он ожидал еще других — более выразительных и сильных.
Кратко изложив сущность боевого приказа, назвав район предполагаемого прорыва фронта, Доватор перешел к самому важному:
— Не забудьте, мои боевые друзья, что мы идем выполнять задание нашей партии и Родины. За линией фронта, под коваными сапогами фашистских захватчиков, стонут наши люди. Они ждут освобождения. Мы передадим им привет от всего народа и поведем на беспощадную борьбу. Я прошу командиров и политических работников немедленно провести во всех подразделениях партийные и комсомольские собрания. Пусть коммунисты и комсомольцы разъяснят каждому бойцу — своему товарищу нашу задачу…
Командиры разъезжались быстро. Стройные, подтянутые люди в военной форме крепко сжимали поводья и ловко садились на коней. Звонко стучали копыта, горячились и всхрапывали кони. Лев Михайлович провожал своих командиров глазами. Впервые в жизни он твердой рукой и вдохновенным словом направлял людей в бой.
Над головой Доватора в синем небе ползли и качались дымчатые облака; словно встревоженные глухими артиллерийскими выстрелами, рядом шелестели могучие дубы.
Глава 13
С утра наша артиллерия беспокоила немцев. Над лесом с тревожными криками кружились стаи птиц.
Накануне полевой походный госпиталь отправил больных и раненых в тыл. Палатки свернули во вьюки. Алексей Гордиенков должен был уехать с последней машиной. Однако как его ни искали, ничего, кроме изломанных костылей, валявшихся под елкой, не нашли…
Перед этим у Алексея с Ниной произошла размолвка.
— В тыловой госпиталь не поеду, — заявил Алексей.
— Куда же ты денешься с такой ногой?
— Подумаешь, рана! Кость цела. Брошу костыли — и все. Подживет и так…
— А приказ полковника? Не имеешь права.
— Попрошу разрешения.
Выслушав просьбу Алексея, Доватор снял трубку и, потребовав к телефону Нину, спросил:
— Вылечили лейтенанта? Не закрылась? Значит, плохо лечили! — Доватор повесил трубку и пожал плечами. — Медицина протестует. Все. Придется ехать лечиться…
— Можно было сказать полковнику как-нибудь иначе, — вернувшись от Доватора, мрачно говорил Алексей Нине.
— Обманывать я не умею…
— Да я тебя и не прошу!
— И не проси! — Нина присела на пенек. — Собирай вещи.
— Не командуй! — Алексей наступил сапогом на костыль, с хрустом переломил его, потом проделал то-же самое со вторым и бросил обломки под елку.
— Что ты делаешь? — крикнула Нина.
— Спешился! — Прихрамывая, Алексей пошел по тропинке в лес и даже не оглянулся… А Нина и не окликнула. В госпиталь он больше не вернулся…
Приказ о выступлении был уже отдан. Ждали только сигнала.
На другой день, подходя к лагерю разведчиков, Нина встретила на тропинке Яшу Воробьева с котелком в руке. Заметив ее, Яша хотел было свернуть в кусты, но Нина его окликнула.
— Лейтенант здесь? — спросила Нина.
— Какой лейтенант? — Воробьев смотрел на Нину невинными, непонимающими глазами.
Еще с вечера Шаповаленко перевязал Алексею рану, наложив на нее какой-то лекарственный лист, а Салазкин и Торба завьючили его коня. Сообща решили, что из-за болячки оставаться не следует. О том, что он остался в эскадроне, Гордиенков велел пока молчать. И вот Яша нес Алексею обед. Из котелка выглядывала куриная нога, сверху, на блюдце, лежали яйца.
— Не знаешь, какой лейтенант?
— Вот те Христос, не знаю, товарищ доктор. Ведь у нас тут лейтенантов-то разве один? — уклончиво отвечал Яша. — Извините, тороплюсь…
Нина поймала его за рукав.
— А обед кому несешь?
— Да вот себе хлебова маленько сварил… Вы у ребят спросите, может, они знают. Вот они за теми кусточками картошку варят. Салазкин свои стишки читает — в газете напечатали, мировые! Вы пройдите, может, они видели…
В лагере разведчиков кони уже подседланы с полным вьюком, шалаши и пирамиды опустели, оружие все на плечах. Кругом валялись разбитые патронные ящики, на колу висела немецкая каска с простреленной свастикой.
Торба подкидывал в костер дрова. Салазкин и Павлюк чистили картошку. Шаповаленко сидел на ящике и что-то писал в тетрадке. Костер горел плохо, только дымил. Захар, наклонившись, пытался раздуть огонь, захлебываясь дымом, отворачивался, морщился. Последние дни Захар ходил мрачный и злой. Анюта прислала ему такой ответ, что он даже не знал, что и думать: «Приедешь, тогда узнаешь…»
Шаповаленко закрыл тетрадь, сунул ее за голенище. Внимательно осмотрел котелок, в который Салазкин положил картошку, заметил хозяйственным тоном:
— Порезать надо.
— Кто затеял варить? Ты! — ворчал Торба. — А сам сидит, як писарь, да еще учит. Барабули захотел…
— В бой идешь — краще заправиться треба. Патронов побольше — и сюда, — Шаповаленко показал на живот и на карманы.
— Думаешь, не пробьет? — усмехнулся Захар.
— Часом попадешь на тот свет, будешь из кармана барабулю доставать и исты, а то колысь там райский аттестат форменный дадут!..
Заиграл веселый смешок, но тут же оборвался. Подошли Нина и Яша Воробьев. Яша шел сзади и делал хлопцам таинственные знаки.
— А у вас тут весело! — поздоровавшись с казаками, проговорила Нина.
— Тише, товарищ военфельдшер, у нас Филипп завещание сочиняет. Торба, сдерживая смех, наклонился к костру.
— Чистые портянки надел, — заметил Салазкин, — осталось закусить поплотнее — и на тот свет готов…
— Треплются як балабошки! — Шаповаленко укоризненно покачал головой. — Тошно слухать… Язык, як добрая шабля, а силенки — пивфунта… Це мой земляк, — Филипп Афанасьевич показал пальцем на Торбу, — силы у него, як у великого дурня, а ума не хватает костра распалить. Вин смеется, що я пишу…
— А может, вы, господин вахмистр, мемуары сочиняете? Меня там не забудьте! — не унимался Салазкин.
— Зараз я на войне, — продолжал Филипп Афанасьевич, — а думка моя о мирной жизни. Почему Филипп Шаповаленко добровольцем пошел? Потому, что он воюет за мир! И должен писать о мирной жизни! А этот мне еще о каких-то мамуарах толкует! Тьфу… Варил бы скорей картошку.
— Верно! — поддержала Нина. — А то лейтенант у вас вторые сутки не евши сидит…
— Ну уж нет! Вчера я ему курочку…
— Филипп! — крикнул Торба. — Глянь, кони там не отвязались?
— Где спрятали? — решительно спросила Нина. — Показывайте!
— Я ему курочку в госпиталь возил… Понимаете? — Шаповаленко пробовал вывернуться.
— Вы, Филипп Афанасьевич, не юлите. Куда Воробьев пошел? Тут не до шуток. Если узнает полковник Доватор…
— Никто не узнает! Ни який полковник, — под свирепым взглядом Торбы заявил Шаповаленко. — Нельзя ему оставаться, товарищ военфельдшер, а рана що — заживет. Устроим все, як полагается. Нас еще ни один цыган не обманул!
— Кого это вы тут обманывать собираетесь?
Из кустов вышли Доватор и подполковник Карпенков.
Все быстро повскакали с мест. После длительной и неловкой паузы Торба кинул руку к кубанке и гаркнул во всю мочь:
— Товарищ полковник! Разведчики, смирно! Товарищи разведчики… — он запнулся и замолчал.
— Ну-ну, — Доватор ободряюще кивнул ему головой.
Но робость перехватила горло Захару, точно костью подавился. Все слова вылетели из головы.
— Растерялся трошки, — смущенно пробормотал Торба.
— А вот так, случайно, немецкого полковника встретишь, тогда что?
— А там побачим, товарищ полковник! — отвечал Захар.
— «Побачим»! — прищурив глаза, повторил Доватор. — Смотри, как нужно рапортовать! Ты будешь полковник, а я младший сержант — командир отделения.
Доватор с кавалерийским шиком, под смех и одобрительные возгласы казаков, отдал Торбе положенный рапорт.
Потом спросил Шаповаленко:
— Ты, Филипп Афанасьевич, кого надуть собирался?
— Да тут, товарищ полковник, дело одно… — замялся казак.
— Он нам рассказал, как цыгану коня променял! — вмешалась Нина.
— Обмануть меня хотел, чертяка! — начал Шаповаленко, обрадованный неожиданной поддержкой.
— Ну и как? — не поднимая головы, спросил Доватор.
— Куда там!.. Шоб меня… Да я…
— Конечно!.. Тебя, старого запевалу, на коне не объедешь! Ты кого хочешь с ума сведешь, тем более при помощи военфельдшера Селезневой… Вот лейтенант Гордиенков начал уже костыли ломать… Вы помогали ему? Доватор в упор посмотрел на Нину.
— Честное слово, сам!.. — растерялась Нина.
Обернувшись к Карпенкову, Доватор сказал:
— Запишите военфеладшеру пять суток ареста и Филиппу Афанасьевичу тоже… Чтоб не обманывали и уважали приказы командира! А лейтенанта Гордиенкова — где он у них тут скрывается? — под ружьем отправить в медсанбат!..
Доватор поговорил с казаками, осмотрел вьючку, поласкал коней. Как ни в чем не бывало шутил. Взял на поверку пять автоматов, выпустил несколько очередей.
— Смотрите, какое могучее оружие нам рабочие делают! В тысячу раз лучше немецких. Разве мы имеем право плохо воевать? — сказал он казакам на прощанье.
Глава 14
До выступления оставалось еще несколько часов, но люди были уже готовы двинуться хоть немедленно. Лев Михайлович был возбужден, весел, смеялся. За чаем подшучивал над коноводом.
— Сергей, ты что все с хозяйской дочкой шепчешься? Может, рассказал ей, что уходишь в операцию? Скажи по-честному: разболтал или нет?
— Что вы, товарищ полковник! — Сергей поперхнулся чаем, закашлялся. Ни-ни…
— Ну, смотри! — Доватор через стол поймал его за смоляные кудри, пригнул голову к столу. — Почему не стрижешься? Сколько раз говорил: остригись!.. Ты своими кудрями да глазищами всем девчатам кровь иссушил!..
Раскрасневшийся, хохочущий, Сережка вырвался и убежал в сени.
— Посмотри — кони овес доели? — крикнул вслед Доватор.
Снял телефонную трубку, позвонил в штаб армии — уточнить обстановку. В десятый раз сверял карту, вызывал командиров дивизий, спрашивал: «Готовы ли? Нет ли чего нового?» Справлялся в своем штабе, не приехал ли майор Осипов. Доватор давно уже ждал его.
На майора Осипова была возложена самая ответственная задача: его полк первым устремится в прорыв.
— Главное — не задерживай темпа движения! — приветливо встретив только что прибывшего Осипова, говорил Доватор. — Как прорвешься, обязательно прикрывай фланги. Оторвешься — маяки выставь: ночью люди потеряться могут, могут попасть немцам в лапы. Будут попадаться артиллерийские батареи противника, ничего не оставляй, бей гранатами. А если пару пушек с собой захватишь — хорошо, пригодятся. Мы с Сережкой сзади тебя пойдем, прикрывать будем. Прикроем, Сережа?
— Прикроем! — Сергей лихо встряхнул головой и положил руку на эфес клинка.
— Видал, какой герой? — кивнул на него Доватор.
— Прикроем… — глухо повторил Осипов, навалившись широкой грудью на стол. Не моргая, он смотрел на Сергея ввалившимися глазами, машинально теребил рукой ременный темляк шашки. Хмурое лицо его передернулось едва заметной судорогой. Слушал рассеянно, неохотно. Точно кто-то подменил широколобого, кряжистого майора.
Осипов вчера получил пачку писем, и одно из них было таким плохим, что хуже и быть не может…
— Ты что, не спал, что ли? — спросил Доватор. — Перед таким делом следует хорошенько выспаться.
— Да нет, спал… Ничего!.. — неохотно отвечал майор, прихлебывая из стакана чай.
— У тебя вид такой, будто ты возвратился со свадьбы, после недельного пьянства… Скажи: пил?
— Было маленько…
— Ты что, одурел?! — гневно выкрикнул Доватор. — Мы ему такую задачу доверили, а он… Ну, не ожидал от тебя!
— Я задачу выполню, товарищ полковник…
— С пьяных глаз напролом полезешь, людей погубишь!
Осипов отмалчивался, хмурился… Доватор с ожесточением отодвинул рукой недопитый стакан.
— Голова должна быть чистой и ясной! Хоть бы немного выпил, для настроения, а то, извольте видеть… Ты знаешь, что это нетерпимо!
Осипов долго мял папиросу. Пожевывая губами, упорно смотрел под ноги. Письмо не выходило из головы, лежало на сердце тяжелым камнем.
— Ты передо мной не ломайся! — Доватор сдвинул брови, рывком схватил телефонную трубку. — Я тебя в передовой отряд не пущу.
— Лев Михайлович! — Осипов вскочил. Трясущимися руками одернул гимнастерку. Лицо исказилось, точно от боли. Над бровями крупинками поблескивал пот.
— Ну что? — жестко спросил Доватор, ухом прижимая к плечу телефонную трубку. Он вырвал из блокнота листок бумаги, искоса глянул на Осипова.
— Я сейчас способен такое сделать!.. — хрипло продолжал майор. — В десять раз больше, чем это нужно! Я уже отдал боевой приказ. Операцию прорыва несколько раз прорепетировали с командирами на боевых картах. У меня все рассчитано до мелочей. Я ручаюсь за успех головой! Нельзя изменять приказ, да и незачем…
Доватор швырнул трубку, захлопнул блокнот. Встал, подошел к окну. На минуту задумался, потом решительно снял с гвоздя бурку, накинул ее на плечи.
— Выводи коней! — коротко приказал Сергею, завязывая на груди ремешки. Передернул плечами, под буркой заскрипели ремни. Надел было на правую руку кожаную перчатку, но тут же, стащив ее, взял телефонную трубку.
— Карпенков, ко мне! Выступаем сейчас.
— Но ведь это раньше времени, Лев Михайлович!
Осипов вскочил, впился глазами в часы.
— Выводи полк на исходное положение.
Осипов, гремя шашкой, кинулся к двери. Доватор поймал его за плечо, повернул к себе лицом. Посмотрел в глаза.
— Подведешь, Антон, не прощу. Понимаешь? Я тебя люблю, как брата. Больше того, уважаю тебя как человека, смелого, волевого командира. Мне больно смотреть на тебя… Мы отвечаем за каждого человека, и не время хандрить, понимаешь? Это равносильно предательству! — стиснул он трубку рукой, не спуская глаз с Осипова.
— Лев Михайлович! — Осипов скривил губы. — Ты жестоко несправедлив ко мне… Я сейчас сам себе судья. — Не оборачиваясь, проговорил у порога: Начну с сегодняшнего дня приводить в исполнение приговор!..
В сенцах он чуть не столкнулся с подполковником Карпенковым, который входил вместе с капитаном Наумовым.
Последних слов Осипова Доватор не слышал. Стоял у телефона и говорил: «Волга, Волга-три», быстро к аппарату. «Ока-шесть», к аппарату. «Разъединить!» — от нетерпения покусывал губы, над переносицей резче обозначились морщины.
Слышал, как командиры дивизий взяли трубки, продували их. Лицо Доватора оживилось, вспыхнули в глазах азартные искорки. Наклонившись к аппарату, проговорил одно-единственное слово: «Москва». Крепко сжимая в кулаке трубку, раздельно добавил: «Еще повторяю — Москва!»
По висевшим на деревьях телефонным проводам невидимой электрической искрой летело магическое слово.
…«Москва!» — сурово говорит телефонист с пышными усами, надевает каску и выключает телефон. «Москва», — повторяет другой где-то в глубоком блиндаже и вешает на грудь автомат. «Москва», — тоненьким голоском говорит девушка-телефонистка, укрывшаяся в густых елках.
От ее выкрика вздремнувший было капитан спокойно берет вторую трубку, говорит одно слово. Где-то в кустах щелкают замки артиллерийских орудий, взблескивают медные гильзы, и белые головки снарядов исчезают в стволах. Танкисты в промасленных комбинезонах гремят ключами, заводят моторы, на башнях вздрагивает маскировка и валится под ожившие гусеницы.
На полном галопе мчатся делегаты связи, развозя пакеты с сургучной печатью, с написанным крупными буквами символическим словом — «Москва».
В сумерках на фоне темнеющего леса всадник высоко поднимает горн. Призывно поет труба боевую тревогу. По лесу разливаются мощные звуки.
Подседланные кони поднимают головы, тревожно шевелят ушами. В темноте виднеются туго набитые переметные сумы, скатки шинелей.
— По-о-о ко-о-о-оня-я-ям! — распевно звучит команда.
Нина провожала Алексея в медсанбат. Алексей ехал на ее коне, она шла пешком.
Около госпитальной палатки стоял часовой с ружьем. Алексей молча слез с коня. Молчала и Нина.
Алексей первый нарушил молчание:
— Все друзья мои, товарищи идут в операцию, да еще в какую! А у лейтенанта Гордиенко, видите ли, дырка на ноге! Он остается, будет на койке валяться да молочко попивать… В партизаны уйду! Пусть не берут…
— Но ты же ранен…
— Подумаешь! Вот если напрочь ногу отхватят, тогда уже все равно: сиди на завалинке да пиликай на баяне…
Сигнальная труба запела тревожно и призывно. Звуки доходят до самого сердца. Надо быть конником, чтобы понять всю силу и властность кавалерийского сигнала.
Нина заторопилась. Сунула Алексею свернутую бумажку — направление в госпиталь.
— Ну, Алеша, мне пора!.. Сам уж отдай, тебя тут запишут… По-детски кривит губы, морщится. Заплакать нельзя: стыдно.
— Тебе приказали под расписку меня сдать, — зло сказал Алексей. Ладно, садись…
Нина взялась за луку, никак не могла угодить ногой в стремя. Конь беспокойно косился, намереваясь поймать ее за плечо.
— Стоять! — крикнул Алексей на коня. — Эх, вояка!.. Дай подсажу.
Нина торопливо прижалась губами к его щеке. Алексей обнял ее, крепко поцеловал в губы. Часовой круто повернулся и пошел в другую сторону. Алексей подхватил Нину под мышки и, как ребенка, усадил в седло.
— Может, поедем двое на одной?
— Не шути, Алексей, — тихо ответила Нина, разбирая поводья.
— Я не шучу. Дай мне коня, а сама оставайся здесь…
Нина резко хлестнула коня, мелкой рысцой поехала вдоль просеки. Оглянувшись, помахала рукой. Алексей стоял под деревом…
Загудела смоленская земля от переступа тысяч конских копыт. Сердито выглядывали из вьюков тупые мордочки станковых пулеметов, минометные стволы. Пофыркивали красавцы степные дончаки, вскидывали головы, требуя повода.
Идет конница мерной поступью…
Гордиенков стоял один, смотрел на мощное передвижение кавалерийских полков с невольным восторгом. А над ним вздрагивали молодые березки, роняли на землю листья… Потом он не выдержал: подбежал к коновязи, выбрал коня и — помчался за только что ушедшими полками.
И вдруг под ногами качнулась, дрогнула земля. Медные голоса наших пушек ударили дружным залпом. По лесу прокатилось металлическое эхо.
Началась артиллерийская подготовка.