Глава 4

Ординарец старшего лейтенанта Виктора Поворотиева вывел из калитки коня и подвел к крыльцу. Виктор стоял на нижней ступеньке и обматывал шею серым с голубыми клетками башлыком. Феня внимательно следила за всеми его движениями.

— Обождите, дайте я!

Стянув с рук беличьи рукавички, она зажала их под подбородком и, расправив концы башлыка, аккуратно завязала их на шее Виктора. Виктор всем существом своим чувствовал ее дыхание и теплоту пальцев.

Затянув концы башлыка, она отпустила их и несколько раз повторила одно и то же движение. Оба они молчат. Феня, прищурив глаза, размышляет, какой бы еще придумать узелок и завязать его пооригинальнее.

Виктору становится жарко. Он чувствует блуждающий в крови огонек, который зажгла два месяца тому назад эта известная ему только по фотографии девушка. Теперь она стоит рядом и с нежной заботливостью неторопливо поправляет концы его башлыка.

— Так лучше и красивее, — говорит она, любуясь на свою работу.

— Да, да, так лучше… благодарю… — соглашается Виктор, не видя и не зная, как там заправлено.

— Так это ваш конь? Ты всегда на нем ездишь?

Виктор смотрит на нее и прислушивается, правильно ли он расслышал это простое, ласковое и сближающее «ты».

— Да. Это мой конь. Его зовут Лысянкой, потому что, видите, у него весь лоб белый.

Конь нетерпеливо переступает ногами. Его рыжую шерсть взъерошил мороз. Ординарец выезжает уже верхом.

— Мне пора, — коротко замечает Виктор. — Мы еще увидимся?

— Да, конечно… — задумчиво отвечает Феня. — Впрочем, не знаю, мы ведь на одном месте никогда не стоим..

— Ну что ж, до свидания. — Виктор, откинув полу бурки, протягивает руку. Он хотел еще что-то сказать, но не сказал, а только с улыбкой пошевелил губами. От кухлянки Фени пахнет чем-то домашним, милым, забытым теплом и уютом.

— Там очень страшно, куда ты едешь? — спросила она тихо.

— Немного страшней, чем здесь. Но теперь мне будет не страшно, говорит он, пожимая ее мягкую, горячую руку.

Торопливо разобрав поводья, Виктор вскочил в седло. Отъехав немного, он снова вернулся. Успокаивая коня, сказал:

— Мне не страшно, потому что я вижу тебя. Только не забывай, пиши. Если бы ты знала, что это такое… что такое получать на фронте письма!

— Я знаю, Виктор… — Феня с трудом перевела дыхание. Брови ее дрогнули.

Виктор, отпустив поводья, дал коню волю. Рыжий дончак, разбрасывая ошметки снега, помчал его вдоль проулка.

Уже светлело утро. Подходил холодный ноябрьский день. Скоро за краем леса ослепительно брызнет солнце и зажжет снег серебряными искрами.

Феня не подозревала, как мучительна может быть короткая радость встречи…

Удары «катюш» застали Поворотиева на проселочной дороге. Что-то ахнуло ошеломительно, гулко, буйно и пошло гудеть, перекатываться по лесу. Лес трещал, словно от налетевшего урагана. Конь начал спотыкаться и клонить голову к земле.

Когда Поворотиев прибыл в полк Бойкова, спешенные кавалеристы, подтянув подбородники касок, напряженно ожидали сигнала атаки. Над головами бойцов густо поблескивали привинченные к самозарядным винтовкам ножи штыков. По лесу шумно передвигались резервные эскадроны конницы, приданные Бойкову на случай конной атаки. Полковник, сбросив бурку, задирая разгоряченному коню голову, мчался от эскадрона к эскадрону. Штабные командиры едва успевали записывать его распоряжения.

«Батарею передвинуть на высоту 112, — диктует Бойков усатому, остроскулому, в мохнатой папахе капитану. — Как только очистим Морозово, немедленно туда старшин с кухнями и водкой. Автомашины для раненых на просеку. Вывозить в санэскадрон в Покровское. Командирам эскадронов повторное, требовательное напутствие: передвигаться как можно быстрее, короткими бросками, не задерживаться долго».

Полковник вскидывает большие черные глаза и смотрит в упор на собеседника. Белки его глаз от напряжения и бессонницы покраснели, а в самых зрачках упорная, твердая решимость. Она подхлестывается перекатным гулом гвардейских минометов, возбужденными голосами людей, готовых по первому сигналу ринуться в бой.

Неожиданно артиллерийский гул замирает. Сознание давит непривычная тишина, напряженная, налитая суровой угрозой.

— Ракету! — коротко бросает Бойков усатому капитану.

В воздухе с треском лопаются сигнальные ракеты. Над лесом взвиваются ярко-красные вспышки, и хриплый протяжный голос рвет напряженную тишину:

— Первый эскадрон! Вперед!

— Второй эскадрон!..

Старший лейтенант Поворотиев стоит на наблюдательном пункте рядом с полковником Бойковым и, не отрываясь, смотрит в бинокль.

По полю с громким криком «ура» густо растекаются цепи наступающих. Темные на снегу фигуры бойцов скатываются с бугорка в низкорослые изодранные снарядами кусты ольшаника к небольшой речушке. За нею на изволоке виднеется немецкая оборона.

Лихорадочно-торопливые пулеметные очереди то вспыхивают, то замолкают, то вновь разгораются с бешеной силой. Справа от атакующих эскадронов, из леса, в белых маскировочных халатах, волна за волной появляется панфиловская пехота.

— Панфиловцы пошли! — громко выкрикивает Бойков.

Он стоит в расстегнутом полушубке, с раскрасневшимся лицом и наблюдает в бинокль.

— Хорошо идут, хорошо!

В окулярах бинокля мелькают серые группки немецких солдат. Они поспешно отходят к зеленеющим на пригорке елям.

Полковник, оторвав от глаз бинокль, круто повернувшись к усатому капитану, приказывает:

— Эскадронам приготовиться к атаке!

Сунув бинокль в футляр, Бойков сбрасывает с плеч полушубок. Полевые ремни ловко обтягивают его крупную, в темно-зеленой телогрейке фигуру. Придерживая рукой шашку, он сходит с наблюдательного пункта и направляется к своему коню.

Офицер связи старший лейтенант Поворотиев, опустившись на колено, пишет генералу Доватору немногословное донесение…

Артподготовка все еще продолжается.

Над болотом белесая мгла. В удушливых облаках тумана едва заметно чернеет редкий искривленный сосняк. Шевчук и Рябинин вышли вперед обследовать местность. Зина привела эскадрон Шевчука на то место, откуда они вышли ночью. В глубоких следах разворошенного снега и земли уже стекленел молодой ледок. От болота веяло мертвой тишиной и затхлостью.

Шевчук попробовал встать валенком на мшистую кочку и тут же провалился по колено в воду.

— Тю-ю!

Кондрат, сплюнув, отошел в сторону и, присев на пень, начал перематывать портянку. Скосив глаза на добротные сапоги Зины, он кивнул головой и улыбнулся. Поманив к себе старшину, отдал какое-то приказание.

— Пока туман не разошелся, надо войти в болото и отыскать Стакопу. Может, он ранен… — говорила Зина Рябинину.

— Да, надо торопиться, — согласился Рябинин, всматриваясь в туманную муть.

Подошел Шевчук и, посасывая трубку, вынул из полевой сумки карту.

— Ну, как думаешь, Кондрат Харитонович? — спросил Рябинин.

— Пока никак… — уклончиво пожал плечами Шевчук.

Решение у него созрело еще дорогой, но он, глядя на карту, продолжал что-то обдумывать. Зину возмущала эта медлительность.

— Быстрей нужно. Там же человек… — проговорила она отрывисто.

— Там один человек, а у меня сто. Вы не волнуйтеся, барышня. Все будет в порядке, — ответил Шевчук, сипя потухшей трубкой.

— Имеет сто человек и медлит. Мы, трое… — не унималась Зина.

На ее реплику эскадронный не обратил ни малейшего внимания.

— По-моему, надо разбить эскадрон на несколько групп, — предложил Рябинин.

— Совершенно верно. Я тоже так думаю, — подтвердил Шевчук. — Малую группу направим по этому следу. Три группы по десять человек пойдут вот здесь, — командир эскадрона показал на нарисованные красным карандашом стрелки. — Большая группа с пулеметами останется здесь для прикрытия, а зараз можно отдохнуть и перекусить.

Шевчук полез в карман за кисетом и начал спокойно набивать трубку.

— Да когда же мы пойдем? — с сердцем спросила Зина.

Ей казалось, что командир эскадрона нарочно тянет, чтобы вывести ее из терпения.

— Еще успеем… — нехотя отозвался Шевчук и, обернувшись к Рябинину, продолжал: — Тебе, Костя, придется остаться с пулеметами. Я пойду с первой группой.

— Зачем тебе идти с первой группой, можно послать командира взвода, возразил Рябинин.

— Мне надо быть там самому, чтобы побыстрей ликвидировать этот домишко. Когда я это сделаю, дам сигнальную ракету. Ты поднимешь вторую группу и двинешься.

— А если у тебя не выйдет?

— Должно выйти. Они здесь не ждут нападения. Они полагают, что в болото никакой дурак не полезет.

— Полезли ночью, да еще пленного провели, — заметила Зина.

— Це, барышня, другое дило. Когда из тыла идут, согласны в игольное ушко лезть — немцы это знают.

Не дожидаясь окончания артподготовки, Шевчук, выделив группу, двинул их к дому лесника в четырех направлениях; одну из них он возглавил сам.

Зина только теперь поняла, как умно и осторожно действовал Шевчук. Пока он обдумывал решение, бойцы связали из ржаных снопов маты. Когда вошли в болото, их клали на топкое место и бесшумно переползали по ним.

Посреди болота нашли убитого Стакопу; неподалеку лежала застреленная немецкая собака. Зина видела, как Шевчук, приблизившись к Стакопе, закрыл его лицо вязаным подшлемником и, не оглядываясь, пополз дальше.

Первым достигнув края болота, он залег в кустах. Артиллерийская подготовка закончилась. Немецкий часовой, настороженно прислушиваясь к грохоту пулеметной стрельбы, медленно ходил вдоль стены. Здесь находилась специальная немецкая застава, охранявшая проложенный через заболоченную речушку мост в направлении Данилково, через который немецкое командование переправляло войска на Морозово.

Выстрелом из автомата Шевчук сбил часового и поднял тревогу. Находившиеся в избе немцы стали выбегать во двор, но тут же были перебиты.

Быстро переправив через болото весь эскадрон, Шевчук овладел мостом и сжег его. Немцы, теснимые полком Бойкова и панфиловцами, были прижаты к речке и почти полностью уничтожены. Южнее Морозова и северо-западнее Петропавловского «катюши» накрыли до трех батальонов вражеской пехоты.

Полк Осипова контратаками с тыла наносил гитлеровцам сильные удары.

Фашисты оставили на поле боя сотни убитых. К исходу дня положение на всем участке было восстановлено.

Бой кончился. Эскадрон Шевчука занял оборону по западной окраине села Петропавловского. Тут же батарейцы Ченцова расположили свои пушки. Криворотько, очистив старый окоп, установив свой пулемет, принимал гостей. По старой дружбе пришли Буслов и Павлюк. Явился и Савва Голенищев, тянувший на артиллерийские позиции связь.

— Будущей гвардии километровый привет! — влезая в просторный, застеленный соломой окоп, проговорил Голенищев.

— Здорово, герой! — крикнул Буслов, освобождая место рядом с собой.

— Да какой же я герой!

— А кто бронетранспортер захватил?

— Пропади она пропадом, эта чертова коробка! — Савва презрительно сплюнул. — Из-за нее чуть на тот свет не зашифровали. Пришлось бы родичам на мою физиономию черную каемку наводить. А все за глупость мою. Если батьке рассказать, он, наверное, меня выстегал бы.

— Что так? — хохоча, спрашивал Криворотько.

— Да, понимаешь, уселся я в этот дурацкий вездеход, завладел этой машиной, думал, буду на ней телефонные катушки возить. Штука весьма удобная. А тут немцы — раз, и причесали. Если бы не разведчики вот с моим землячком… — Савва толкнул Буслова локтем в бок. — Если бы не землячок, быть бы мне на стенке в черной окоемочке… Слушайте, землячки, а из какого это вы грохала фашиста колошматили?

— Да, да, в самом деле? — поддержал Буслов. — Летит какая-то огненная туча.

— Да не туча, — возбужденно продолжал Голенищев. — Мне показалось, будто черти всю адскую механику наизнанку вывернули. Пошел чинить повреждение, ка-ак загугулили!.. Я носом в землю. Головы не чую. Снесло, думаю, вместе с каской, шут дери…

— Слушайте, землячки, дружка моего Васю Громова не встречали?

— Встречали. Ранен Громов, — ответил Сидоренко.

— А Захар Торба? — спросил Криворотько.

— Захар жив. Чего ему делается! Десятка три гитлеровцев ухлопал.

— А Михаил Хлыстунов? А Стакопа?

— Убили Мишу сегодня, а Стакопу вчера…

На минуту как будто солнце нырнуло за тучу. На лица бойцов легла хмурая тень. Это было короткое, но великое молчание, полное печали и гнева.

— Сухарика, хлопчики, нет ли у кого? — спросил Голенищев. — У меня есть бутылочка. Поминки справили бы.

— Нет ничего, — ответил Криворотько. — Я свой НЗ на патроны променял. Сухари выйдут, можно обойтись, а вот если патроны кончатся…

Вдруг кто-то, быстрый и ловкий, прыгнул в окоп, накрыв Буслова и Голенищева полами бурки.

— Вот леший! — ворчливо крикнул Савва. — Что мы тебе, цыплаки, что ли?

— Не цыплаки, а орлы!

Голенищев поднял голову — и ахнул: в окопе стоял Доватор.

— Смирно! — исступленно гаркнул Голенищев, вскакивая.

— Вольно, вольно! — усаживая его на место, проговорил Лев Михайлович. — Ну, где твоя бутылка? Давай чокнемся!

— На узле связи, товарищ генерал. Я мигом…

— Когда привезли? Порционная? — спросил Доватор.

— Никак нет. Трофейная, — смущенно ответил Савва.

— Трофейную гадость не пью и тебе не советую. Ну как, ребята, значит, кухни нет и горилки нет? Плохо дело! Дрались вы отлично, а вот старшины вас голодом морят. Это никуда не годится. Ну да ничего, мы это дело поправим. Председатель колхоза Никита Дмитриевич Фролов жертвует нам корову. Закатим пир! А сейчас вот что, орлы: окопы надо превратить в надежные укрытия. Побольше навалить бревен, углубить ходы сообщений. Сегодня мы прогнали фашистов, завтра они снова полезут, надо их по-настоящему встретить. Знаете кавалерийскую поговорку: пока не кончилось сражение, коней не расседлывают…

— Скажу я вам, землячки, от чистого сердца, — промолвил после ухода Доватора Савва, — генерал у нас свойский.

— А ты что думал? — сказал Буслов, поднимаясь с земли. — Будем, хлопцы, крепкую оборону строить.

Через несколько минут застучали топоры, зазвенели пилы, на снег полетела белая смолистая щепа.

Заняв Петропавловское, подполковник Осипов остановился в доме Никиты Дмитриевича Фролова. Вскоре туда приехали Доватор и Абашкин. Увидев шагнувшего через порог Доватора, Антон Петрович, соскочив с кровати, пошел ему навстречу.

— Здоров? — с неожиданной мягкостью в голосе спросил Лев Михайлович.

На почерневшем, изнуренном лице Антона Петровича засияла радостная улыбка.

— Вполне здоров, товарищ генерал, — ответил он негромко.

— Это хорошо, Антон, хорошо, что дело сделал и себя сберег. Знаете, что мне сейчас хочется, товарищи? — обратился Доватор ко всем находившимся в горнице. — Сказать вам, что вы молодцы и отличные командиры. Нет, мало. Вы не только командиры, а настоящие люди. Мне хочется сегодня вас чем-нибудь особенным порадовать. Вы знаете, что нам приказано быть на московском параде? Радует вас это?

— Лев Михайлович, — тихо, с дрожью в голосе проговорил Осипов, неужели правда?

— Точно. А ты рад?

— Как же иначе…

— Ну, раз так, готовьте сводный эскадрон.

Доватор взглянул на Абашкина и с усмешкой сказал:

— А ты, комиссар, не забудь проследить, чтобы командир полка надел на парад сапоги, а то и в Москву ускачет в одних носках.

— Простите, товарищ генерал! Честное слово, опомниться не могу.

— Нет, голубчик, это непростительно! Внеочередной наряд за плохую встречу генерала я тебе все-таки влеплю.

— Очень уж строго, Лев Михайлович, — заметил Абашкин.

— Подумаешь, защитник нашелся! Все равно наряд получит.

— Заслужил, товарищ генерал, — надевая серые армейские пимы, согласился Осипов.

— Конечно, заслужил! На параде будешь командовать сводным кавалерийским полком.

— Принимаю, Лев Михайлович. Дисциплина прежде всего. Благодарю за доверие! — молодея от вспыхнувшей радости, сказал Антон Петрович.

— Ну, а теперь… — Доватор прошелся до двери, открыл ее и, посмотрев в другую комнату, спросил у Абашкина: — Старшины еще не пришли?

— Скоро должны быть, товарищ генерал. Я приказание отдал.

— Добре! А теперь… будем браниться. Вы уж на самом деле не подумайте, что вы идеальные начальники и у вас нет никаких недостатков! Прежде всего остановлюсь на промахах. У бойцов отсутствует постоянный неприкосновенный запас продуктов питания и конского фуража. В результате эскадроны, оторвавшись от хозчасти, в первый же день остались без пищи. А командир полка тотчас же потерял связь со штабом дивизии, так как телефонную линию немцы перерезали, а рацию полковник Осипов захватить не удосужился. Правильно?

— Правильно. Моя ошибка, — покусывая губы, согласился Антон Петрович.

— С минометами все было в порядке, а взрыватели для мин остались… в штабе… Просеку, идущую от деревни Шишково, отлично заминировали, а противника прозевали и дали ему возможность сделать в ней проход. Значит, охранительная разведка никуда не годилась.

Доватор взволнованно прошелся по горнице.

— Оборону по всей полосе строили спустя рукава, — продолжал он. — Без накатов и укрытий. Разве это не беспечность? Жалеть труд людей и не понимать, что этим вы их губите, несете неоправданные потери. Противник готовится к атаке, перегруппировывается, мы ведем разведку, и тем не менее он застает нас врасплох. Позор! Где инстинкт, где командирская прозорливость? Внушите себе раз навсегда, что командная должность обязывает контролировать не только личные приказы, но и свои собственные мысли. Выиграть бой — это задача трудная, но самая трудная битва не та, которую ты ведешь с врагом, а та, которую ты ведешь сам с собой. Именно в то время, когда добываешь и прикладываешь теорию к опыту, к практике. Иногда на войне сражение выигрывает и проигрывает случай — мелочной, незаметный факт, вроде скверно вычищенного оружия или плохо подкованного коня. Конь спотыкается, командир разбивает голову, и сражение летит к черту…

Доватор остановил острый, проницательный взгляд на Осипове.

— На войне нет мелочей, запомните это, подполковник! Вот ваши люди два дня вели тяжелый, изнурительный бой, а старшины до сего времени не могут подвезти горячей пищи. Как это называется?

Абашкин слушал и поражался осведомленности генерала, точно он неотлучно находился в полку и отмечал все до мельчайших подробностей.

С приходом старшин во главе с помощником командира полка капитаном Худяковым и начальником продфуражного снабжения лейтенантом Щурбой разговор прервался.

Вошла Пелагея Дмитриевна. Видя скопление гостей, она выдвинула было на середину горницы стол и накрыла его белоснежной скатертью, намереваясь угостить прибывших свежей говядиной. Так, по крайней мере, понял это приготовление старшина батареи Алтухов, губастый, широкоплечий парень с крохотными хитрыми глазками, успевший шепнуть об этом старшине четвертого эскадрона великану Старченко. А ему об этом намекнул Никита Дмитриевич Фролов, председатель колхоза, приготовивший для бойцов целую корову.

— Садитесь за стол, — коротко приказал Доватор.

Старшины, помявшись, гремя шашками и стуча сапогами, стали усаживаться.

— А вы, хозяйственное начальство, почему стоите? — кивнул Лев Михайлович Худякову. — Занимайте места.

— Да непривычно как-то, товарищ генерал. Всегда нам приходится угощать, а тут… — попробовал пошутить тучный Щурба. Он был навеселе и потому был доволен собой.

— Сегодня я вас буду угощать, — предупреждающе заметил Доватор и многозначительно добавил: — Так же, как вы угостили сегодня бойцов…

Худяков, свирепо шевельнув лохматыми бровями, искоса глянул на глупо улыбающегося Щурбу. В переводе это означало: «Спущу шкуру». Старшины настороженно притихли.

— У вас, лейтенант Щурба, что было сегодня на завтрак? — остановившись, спросил Лев Михайлович.

— Готовили, товарищ генерал, мясные щи. Это, так сказать, на обед… А завтрак, понимаете, был ночью… А потом бой.

— Я вас спрашиваю, какой завтрак был у вас, лично у вас. У бойцов я знаю, что было на обед и на завтрак: немецкая шрапнель да вонючий порох. А вот чем закусывали вы, мне не известно. Доложите.

— Обыкновенно… ну, это самое, — растерянно пожимая плечами, пробормотал Щурба.

— Ну что «обыкновенно»? Консервы, колбаса, водка? Так?

— Примерно так, товарищ генерал.

— А вас, капитан, чем кормил повар? — круто поворачиваясь к Худякову, спросил Доватор.

— Да мы с ним вместе завтракали, — услужливо поспешил ответить Щурба.

Алтухов, наклонив голову, хмыкнул и, чтобы удержать смех, закусил зубами конец рукавицы. Абашкин незаметно погрозил ему.

— А ты что, Алтухов, хихикаешь? Вкусно позавтракал? Говори, только без вранья.

— Так точно, товарищ генерал, сало кушал… — вытянувшись, признался батареец.

— Хорошо, что хоть один правду сказал, — удовлетворенно заметил Доватор.

— Мы, товарищ генерал, решили приготовить на месте, — оправдываясь, сказал Худяков. — Вот корову забили.

— Корову пожертвовал председатель колхоза. Вы тут ни при чем. Вы на готовое приехали, — заметил Доватор. — Ну, а если бы нам пришлось наступать еще дальше, — запомните: мы скоро двинемся, погоним фашистов на запад, — тогда как вы нас будете кормить, товарищи хозяйственники?

— Больше не подкачаем, товарищ генерал… Мы… — Худяков приподнялся, хотел было что-то сказать, но Доватор перебил его на полуслове:

— Ладно! Там будет видно. А сейчас… Подполковник Осипов!

— Я вас слушаю, товарищ генерал. — Антон Петрович по выражению лица Доватора угадал, что он принял какое-то необычное решение.

— Для того чтобы наши снабженцы… — пряча в изломе губ улыбку, продолжал Доватор, — для того чтобы наши кормильцы научились отечески заботиться о людях, надо им помочь, дать возможность прочувствовать, что означает хороший походик, километров на тридцать, что представляет собой система немецкой обороны, как надо ценить людей, которые умеют схватывать вовремя толкового «языка».

Доватор несколько секунд помолчал.

— Надо вот этих молодцов, — Доватор кивнул-на старшин, — послать в разведку. Пусть срисуют нам расположение противника и кстати притащат «языка». А в качестве специалиста по «языкам» назначить за старшего начальника продфуражного снабжения лейтенанта Щурбу. Посылать каждую ночь до тех пор, пока не выполнят задания. Все! — решительно закончил Доватор.

— Я всегда готов, — грузно повернувшись на затрещавшем стуле, в полной растерянности пробормотал Щурба.

— Добудем «языка», товарищ генерал! Офицера притащим, — задетый за живое, заявил старшина батареи Алтухов.

Щурба, склонившись к Худякову, хорохорясь, доказывал, что может взять в плен даже самого немецкого генерала.

Осипов, глядя на воинственно настроенного начальника снабжения, сдержанно посмеивался.

Отпустив хозяйственников, Доватор уступил настойчивой просьбе Никиты Дмитриевича и остался ужинать. За стол сели было одни мужчины, но Лев Михайлович решительно запротестовал. Пришлось усадить всех женщин и даже Ефимку. Доватор посадил ее рядом с собой.

— Гордись, Ефимка, первый раз рядом с генералом сидишь, — добродушно посмеиваясь, говорил Никита Дмитриевич.

— Да я генерал-то молодой… — отшучивался Лев Михайлович.

— А что, молодой нешто не настоящий?

— Нет, настоящий, советский.

Никита Дмитриевич ухмыльнулся и, лукаво прищурив глаз, не без достоинства сказал:

— А ежели бы не советский, я б еще подумал садиться рядом-то…

Осипов, сидя напротив хозяина, поощрительно кивнул головой.

— А хорошо быть генералом, правда? — с искренней, детской восторженностью спросила Ефимка. Она весь вечер пыталась заговорить с генералом, но на нее шикала мать, а Доватором как-то сразу завладел отец.

— Правда, деточка. Генералом быть хорошо, но трудновато, милая, погладив Ефимку по голове, задумчиво проговорил Доватор и, взглянув на Никиту Дмитриевича, спросил: — А если бы вас на самом деле пригласил немецкий генерал?

— Да он скорей меня на кол посадит, чем рядом с собой. Мне колхозницы рассказывали: были в соседней деревне два ихних генерала. Так прежде чем зайти в хату погреться, ребятишек на мороз выгнали. У колодцев часовых поставили. Боятся, чтоб колхозники отравы туда не кинули. Видно, имеют они понятие, как их встречают русские люди. Так-то, товарищ генерал! Вы меня извините, что я с вами по-простому разговариваю. От чистого сердца, как говорится…

— А я люблю, Никита Дмитриевич, простых, хороших людей.

— Это я вижу, Лев Михайлович. Да и дочь мне о вас много рассказывала. По-чудному так передавала: «Генерал, — говорит, — очень по характеру на тебя похож…»

— Что ж удивительного? Разве у нас с вами не может быть сходства?

— По душе это, пожалуй, верно. Мысли у нас одинаковые, потому что мы не о себе, а обо всей России думаем. В этом дочка моя права. Она людей нутром угадывает.

— Замечательная у вас дочь, Никита Дмитриевич. Но почему ее дома нет?

— Пошла раненых навестить да мужа проводить. На парад, что ли, собирается в Москву. А я, признаться, не стал об этом расспрашивать. Может, секрет…

— Никакого секрета нет. Седьмого ноября в Москве на Красной площади будет парад.

— А вот немцы тоже собирались устроить парад. Листовки бросали, да, видать, не вышло!

— И не выйдет никогда! — твердо сказал Доватор.

Глава 5

В штабе Доватора, расположенном в селе Деньково, жизнь кипела, как в муравейнике. Кавалеристы готовились к параду. Со всех сторон подскакивали ординарцы, посыльные, офицеры связи, снабженцы. У кузницы всхрапывали в станках подвешенные на подпругах кони. Ковали, выдергивая изо рта гвозди, с гаканьем вбивали их в копыта. Кони гулко били ногами, зло фыркали и повизгивали.

В особенности долго не давалась коваться Урса старшего лейтенанта Кушнарева, переименованная теперь в Ракету. Она взвивалась на дыбы, по-собачьи рыча, грызла стальные трензеля и, разбрызгивая пену, пыталась цапнуть зубами кузнеца. Смирилась Ракета только после ноздревой закрутки.

Пройдя весь курс кавалерийского обучения, эта степная красавица подчинилась только коноводу-киргизу Калибеку и хозяину. Косясь на посторонних умными фиолетовыми глазами, она предупреждающе хрипела и круто поворачивала словно выточенное бедро, намереваясь хлестнуть насмерть копытом. Однажды Петя Кочетков, залюбовавшись Ракетой, подошел к коновязи и решил погладить красивую лошадь. Кобылица, изогнув тонкую шею, настороженно фыркнула, но Петя не обратил на это внимания. Ухаживая за своим смирненьким монголом, он лазил ему под брюхо, чистил щеткой. Да и другие кони относились к нему ласково. Петя подошел сзади и смело протянул руку. Дневальный от ужаса потерял дар речи. Но тут произошло нечто поразительное. Ракета, повернув голову, легонько отшвырнула мальчика задней ногой на середину прохода и, сунув морду в кормушку, спокойно продолжала жевать сено. Петя обалдело сидел против соседнего станка и осторожно щупал пальцами ушибленный нос.

— Ну что, Кочеток? — подскочил к нему дневальный. — Цел, а?

— Ничего. Ишь пинается, окаянная. Озорует… — смущенно ответил Петя и, погрозив кулаком, добавил: — Все равно на тебе проедусь. Честное пионерское, проедусь! Подумаешь, брыкнула. Видали таких!

Петя, отряхнув полушубок, вышел из конюшни.

Сейчас Ракета, стремительно выскочив из станка и играя на поводу, пружинила тонкими ногами и, цокая по мерзлой земле стальными подковами, покорно бежала за Кушнаревым, словно собака.

— Как бы она, товарищ старший лейтенант, на параде нам строй не поломала, — заметил Захар Торба, идя рядом с Кушнаревым.

— Ничего. Мундштука дам. Не подведет! — успокоил его Кушнарев, окинув коня горделиво-влюбленным взглядом, и задумчиво добавил: — Знаешь, как проеду по Красной площади? Искры разбрызгаю! Душу, Захар, вложу и сердце.

— Правильно! Пусть наши руководители посмотрят, как мы бережем и выхаживаем коней. Да на таких конях, как наши, можно и до Берлина дойти, заражаясь горячей возбужденностью командира, проговорил Захар и вспомнил, как в конной атаке под Крюковом Ракета вынесла Кушнарева вперед и он первым ворвался в самую гущу немецкой пехоты.

Торба, зная дикий характер кобылицы, направлял своего обладавшего огромной скаковой силой кабардинца вслед за Кушнаревым, намереваясь в случае опасности прикрыть его с тыла. Ракета неслась птицей. Над ее вытянувшейся спиной крылато нависала черная бурка командира. Узкая полоска кушнаревского клинка мелькала в воздухе свистящей молнией. Мгновенными взмахами он наносил ужасные по силе удары. После атаки некоторые слабонервные люди отворачивались и жмурили глаза. Да и сам он, проезжая мимо, никогда не оглядывался на свою работу.

Когда в занятой деревне кавалеристы спешились, Кушнарев отозвал Захара в сторону, до боли сдавив ему локоть, и, глядя в лицо черными, горящими от возбуждения глазами, тихо сказал:

— Спасибо, Захар. Я тебя чувствовал сзади, поэтому и шел смело. В атаке оглядываться некогда. Всегда так держись. А кто за тобой шел?

— За мной всегда Шаповаленко, Буслов, а за ними Павлюк. Он не рубит, из автомата с ходу бьет. Ловкий!

— Ах да, Буслов, Павлюк. Да, да… это настоящие, понимаешь, настоящие товарищи. А Шаповаленко! Нам у него следует учиться. Мы еще слепнем от ярости и теряем инстинкт самозащиты, а он в атаке все видит. Старик имеет опыт. Он давно обкурил свою люльку.

После той атаки Кушнарев два дня ходил сумрачный, похудевший, вяло ел, мало разговаривал и много курил.

Торба как-то зашел к командиру в хату. Кушнарев сидел, опустив голову на стол, как будто давил лбом крышку. Захар вообразил, что командир сильно выпил, но Кушнарев, повернув к нему побледневшее лицо, молча указал глазами на стул. Задав два-три незначащих вопроса, он снова замолчал. Только по выражению беспокойных глаз его было видно, что он жестоко борется с мучительно тяжелыми мыслями.

Догадавшись о причине раздумья своего командира и не умея кривить душой, Захар без обиняков спросил:

— О немцах думаете, товарищ старший лейтенант?

— Думаю, комвзвода. О немцах и о другом думаю, — шумно передохнув, согласился Кушнарев.

— А що ж о порубанных думать?

— О каких порубанных? — недоуменно пожимая плечами, спросил Кушнарев.

— Да о тех, що под Крюковом стоптали. Да що о них, товарищ старший лейтенант, думать! Фашистская падаль. Згинуть, да и все — туда им и дорога. Только жалко — русскую землю поганят. А вы о них душу ломаете. Торба разгневанно закусил мундштук папиросы и ожесточенно смахнул с бурки упавший на шерсть пепел.

— Я ломаю о них душу? О порубанных?

Перегнувшись через угол стола, Кушнарев приблизил лицо ближе к Захару. Оно было хмурое, утомленное и неузнаваемо страшное. Но Торбу, обладавшего железными нервами, смутить было трудно.

— Да есть такие хлипкие: побывал в бою, и начинает его сумность одолевать. А вы разве хлипкий? На войне батек да мамок нема.

— Вздор ты говоришь, Захар Торба!

Кушнарев резко положил руку на стол и, облегченно вздохнув, продолжал:

— Я бы не только батальон, а всю эту проклять гитлеровскую сжег и пепел по ветру пустил. У меня не то, браток, на душе. Пойдем погуляем, я тебе расскажу.

И увел Кушнарев Захара Торбу в лес. Сели под тень молодого размашистого дубка.

— Ты напомнил мне о батьке, о маме. А я как раз о них и думал. Были у меня и батька, и мама, и девушка Настя, и братишки маленькие, глупенькие… На берегу Азовского моря голяком бегали, крабов за клешни вытаскивали, батьке моему рыбацкие сети путали. А когда я приезжал в отпуск, верхом на меня садились и фуражку мою пограничную примеривали. На войну со мной просились. А вот пришла война, батька ушел с партизанами. Явились гитлеровцы, мать повесили, над девушкой Настей надругались и в море со скалы бросили, а за ней и братишек. Вот о чем я думаю, младший лейтенант Захар Торба. Старик мне пишет: «Осиротели, сынок. Ты не забудь, что нам с тобой надо долго отплачиваться, а фашизму расплачиваться». Вот, комвзвода, мы и отплачиваем. Да разве есть в мире такая цена, чтобы смыть детскую да материнскую кровь? Скажи мне, Захар, есть такая цена, за которую бы вернули тебе любимую девушку?

— Нет такой цены, товарищ старший лейтенант! — глухо отозвался Торба. — Вы меня извините, что я плохо о вас подумал. Зараз вы мне такое рассказали — у меня внутри все жгутом крутится. К клинку тянет, рубав бы еще страшней, чем рубали вы под Крюковом. Зараз мне хочется вас за брата считать. Давайте, Илья Петрович, побратаемся. У нас такой, у казаков, обычай есть: поменяемся шашками, вы возьмите мою, а я вашу, и будет у нас кровное побратимство, нерушимое до самой смерти.

Встали два советских воина друг против друга, торжественно поцеловали клинки и передали друг другу.

После этого Захар стал относиться к Кушнареву не только как к своему командиру, но и как к старшему брату — с глубоким уважением и чуткой заботливостью. Он по-хозяйски следил за его двумя конями, тренировал Ракету, бранил коноводов за всякую нерадивость. Приглядываясь к умному и требовательному командиру, он перенимал и быстро осваивал военный опыт кадровика. Взвод, которым он командовал, стал лучшим в эскадроне по дисциплине и боевой готовности. В бою, если предстояло выполнение сложной задачи, Захар охотно шел первым. Если Кушнарев готовился проводить разведку лично, Торба тотчас же собирался вмеете с ним.

— Нет, ты останешься, — пробовал возражать Кушнарев.

— Почему я должен оставаться?

— Потому, что ты со мной на днях ходил, а командир второго взвода отдыхал.

— Тю! — Торба презрительно сморщился. — Не отдыхал. Або мы сюда на курорт приехали?

— Но людям-то отдых должен быть?

— Это Павлюку-то с Бусловым? Подите и скажите, чтоб они оставались. Подите!.. — угрожающе кивал Торба через плечо. — Они уже сидят, ждут, колысь вы придете и бай-бай их уложите. Если не возьмете, тогда они меня загрызут. Я один раз так зробил. Ушел со вторым отделением в разведку. Да и работенка-то попалась так себе: грузоподъемность мостов проверял и броды через реку Ламу. Ушел, а их не побудил. Прихожу, а они мне бойкот устроили: не разговаривают, официальный рапорт подали — в отставку, значит. В другой взвод решили перейти. А если, говорят, просьбу нашу не уважат, пойдем к генералу Доватору и попросимся к Осипову в полковую разведку. Мы, говорят, без дела сидеть не привыкли и работу везде найдем. Вот ведь какой народ! Но, конечно, я умею варить с ними кашу… Иногда и солененького подсыплю, но зря ни-ни.

За короткое время пребывания в эскадроне разведчиков Кушнарев крепко полюбил в своем побратиме не только смелую кавалерийскую удаль, но и сумел понять все своеобразие его расчетливых повадок командира-самородка. Торба, как и сам Кушнарев, был прост в личных отношениях, но требователен и неумолим по службе. Сейчас, в минуту мучительных переживаний, Кушнареву особенно был необходим чуткий товарищ. Он помогал ему втянуться в суровый и тяжелый труд разведчика, отдавая без остатка все силы, чувства и знания.

— Я понимаю, Илья, как лихо может окутать человека. Вот до тебя у нас командир был Алексей Гордиенков. Погиб он. Да ты, наверно, слыхал. А у него жена, Нина, военфельдшером работала. Я, бывало, як ее побачу, так у меня сердце припекать начнет. Зараз она в полку. Немного легче стало. Дивчина такая… Если бы ты знал…

— Если она тебе по душе… зачем же ты ее отпустил? — зорко приглядываясь к Захару, спросил Кушнарев.

— Да ты меня не так понял. Я говорю, что мы лейтенанта так любили, и ее вместе с ним. У них была такая дружба! А про меня ты плохо не думай. Я для своей Аннушки зараз готов себе вырвать сердце, потому що был до войны великий дурень. Я тебе все начистоту выложу.

И поделился Захар со своим побратимом всеми житейскими радостями и тревогами и рассказал, что он уважает Оксану, которая его лечила в партизанском отряде.

— А вот Нину действительно отпустили напрасно. Тут ей, конечно, было бы легче. Да вот як-нибудь поедем в полк, я вас познакомлю. Эх, и дивчина, щоб вы знали! Не будет же она вечно горевать.

Захар, как бы ненароком, забросил в душу Ильи Кушнарева зернышко надежды. Кушнарев без лишних и ненужных слов понимал, что Захар сильно и страстно любит Аннушку, маленького сына и не стыдится своего молодого счастья. Когда человек счастлив, он должен того желать и другим.

Отведя Ракету на конюшню, Кушнарев и Торба направились к себе в хату. Квартировали они вместе. В большой, празднично убранной комнате за столом перед нераспечатанной бутылкой вина сидел слегка подвыпивший Шаповаленко. Он держал за руку Буслова и говорил:

— Почему ты не хочешь со мной трохи горилки выпить? С праздником меня поздравить? У меня такой праздничек, хоть волос рви на своей плешивой голове.

— Нехорошо, Филипп Афанасьевич, — урезонивал его Буслов, — ты самый у генерала первейший человек. Он тебе жизнь охранять доверяет, а ты опять что-то такое сотворил.

— Это бог Адама с Евой сотворил да штабных писарей, щоб им пусто было! Но все равно я тому письменному стрекулисту такое лихо зроблю, щоб у него в глазах буквы гопак затанцевали! — бушевал Шаповаленко.

— Что случилось, Филипп Афанасьевич? — войдя в комнату, спросил Кушнарев.

— А случилась така история, що зараз я самый що ни на есть подлец, недисциплинированный человек. Побоявси отрубать голову одному злыдню.

— Кому же это?

— Писарю Салазкину, — покручивая ус, мрачно ответил Шаповаленко.

— За что же?

— За то, що вин меня осрамил перед всем рабочим классом и трудящейся республикой.

На дальнейшие расспросы Шаповаленко отвечать отказался.

Выпив рюмку вина, он попрощался и ушел.

А произошло вот что: вернувшись вместе с Доватором с передовых позиций и расседлав коня, Шаповаленко, угостившись стопкой горилки, пошел отыскивать Салазкина. Нашел он его в одной из хат. Писарь стоял у зеркала, расчесывая пышную шевелюру, и напевал какую-то чувствительную, сочиненную им самим песенку.

— Товарищ Салазкин, — официально начал Шаповаленко, — вам придется написать одну бумаженцию.

— Какую, Филипп Афанасьевич, бумаженцию? — посматривая на сумрачное лицо Шаповаленко, встревоженно спросил Салазкин.

— Ты пиши, а я продиктую. Це треба для самого генерала.

Писарь, зная, что Шаповаленко исполняет обязанности ординарца, перечить не стал и, взяв лист бумаги, уселся за стол.

— Пиши так, — начиная играть убийственного вида плетью, диктовал Филипп Афанасьевич: — «Генералу Доватору от писаря Салазкина рапорт».

— Ты мне не морочь голову. Только скажи, что тебе нужно? — возмутился Салазкин.

— Я тоби скажу. Ты слухай и пиши: «Я, писарь Салазкин, подлец. Написал одной девушке фальшивое письмо с разными такими глупостями и подписался фамилией своего товарища. Прошу за мой недостойный поступок наложить на меня взыскание».

— Да я же, Филипп Афанасьевич, шутейно! Ну, понимаете, пошутил, оправдывался растерявшийся Салазкин, удивляясь, каким образом узнал о его проделке Шаповаленко.

— Я старый партизан, а не шут! Вместе с Котовским белых гадов рубав! Пиши! — багровея от гнева, рявкнул Шаповаленко. — А не то… — продолжал он хрипло, обрывая на шашке кисточки темляка, — не то зараз пойду до генерала, покажу ему твою цидульку. Вот она! — Филипп Афанасьевич, чтобы достать письмо, резко отбросил эфес клинка и сунул руку в карман. Салазкину показалось, что разъяренный Шаповаленко хватается за шашку. Недолго думая, он стремительно бросился к двери. Выскочивший вслед Шаповаленко нагнал его около сеней и, поймав за подол гимнастерки, слегка придержал за пышно расчесанную шевелюру. Писарь не выдержал и громко крикнул:

— Пусти!

Проходивший мимо Доватор, услышав крик, завернул во двор.

— Это что такое? — сдерживая усмешку, спросил Лев Михайлович.

— Да шуткуем, товарищ генерал, играем, — ответил Шаповаленко, изображая на покрасневшем лице добродушную улыбку.

— Пошутили малость по-дружески, товарищ генерал, — подтвердил Салазкин, приглаживая растрепавшиеся волосы.

Но Льва Михайловича обмануть было трудно.

По их возбужденным лицам он видел, что здесь не просто шалость. Попытка генерала узнать истинную причину ссоры успеха не имела. «Друзья» упорно отмалчивались. Рассердившись, Доватор наградил каждого внеочередным нарядом, а Филиппа Афанасьевича вдобавок лишил поездки в Москву.

— Это безобразие, товарищ Шаповаленко. Вы, почетный, старый служака, лучший кавалерист, таскаете мальчишку-писаря за чуб! Никуда не годится. А если бы увидели люди? Ну, скажут, и войско у генерала Доватора. За чуприны друг друга треплют. Позор!

— Да вин же, товарищ генерал… — начал было оправдываться Филипп, но тут же, вспомнив о письме, умолк.

— Ну, что он тебе? — допытывался Доватор.

— Да ничего такого, товарищ генерал. Шутковали трохи.

— Вот за такое шуткование в Москву на парад не возьму.

— За такое, товарищ генерал, дело следует мне, старому дурню, усы повыдергать, — глубоко вздохнув, оказал Филипп Афанасьевич.

На квартире Доватора поджидал бригадный комиссар Шубин. Он только что вернулся из дивизии Медникова, где проверял состояние обороны и следил за подготовкой сводных эскадронов к участию в московском параде. Все детали предстоящего выступления Михаилом Павловичем были продуманы и взвешены совместно с командирами полков и комиссарами, обсуждены на партийно-комсомольском собрании. Во всех подразделениях уже проведены митинги. Участники парада должны показать советскому народу, что Красная Армия не только отстоит Москву, но и разгромит фашистских захватчиков наголову.

— Вот так, Лев Михайлович. Все подготовлено. Можно выступать.

— Очень хорошо, Михаил Павлович. Спасибо!

В глазах Доватора весело затеплились огоньки. Он был рад предстоящей поездке и не мог скрыть этого чувства.

— Ты знаешь, этот парад войдет в историю, — крупные мужественные черты лица Шубина стали торжественными. — Из поколения в поколение, из уст в уста будет передаваться, как партия большевиков в тяжкие для Родины дни уверенно и непоколебимо показала всему миру, что своих великих завоеваний она никому и никогда не уступит. Гордись, генерал Доватор, что ты участник этих великих событий.

— Горжусь, Михаил Павлович, горжусь нашей партией, горжусь тем, что мне выпало счастье защищать Родину. Всем советским народом горжусь!

Как клятву, как присягу произнес эти слова Доватор. Его невысокая, в новом кителе с генеральскими звездочками стройная фигура была мужественна и энергична. Светлые, остро поблескивающие глаза и движения густых широких бровей выражали радость и в то же время озабоченность.

Шубин подметил это и, незаметно приблизившись к Доватору, взял его за пуговицу кителя.

— Ты о чем сейчас думаешь, Лев Михайлович?

— Я думаю о той ответственности, которую возлагает на нас участие в этом параде. Мы обязаны еще глубже продумать свое отношение к делу, которое сейчас совершаем, не с точки зрения долга и чести — это мы выполняем как граждане своей Родины, — а с точки зрения наших полководческих способностей.

— Разве ты не уверен в своих способностях?

— Не в этом дело, Михаил Павлович. Если бы я не был уверен, я бы не надел генеральский мундир. Звание советского военачальника для меня священно. Я должен оправдать его перед народом, перед партией. Разве это не ответственность? Про меня говорят, что Доватор берет храбростью. А что такое храбрость? Храбрость — это до конца осознанная ответственность. Я до революции, когда мальчишкой был, босой ходил по узенькой полоске за деревянной сошкой и заставлял ее родить жито, ибо знал, что иначе семья моя умрет с голоду. В двадцатом году вступил в комсомол, стал секретарем ячейки и понял, что сошку надо в печь, а заводить железный плуг. В двадцать седьмом, когда был уже членом партии, твердо осознал, что плуг это мало, надо трактор, и надо еще перепахать узенькие полоски, превратить их в широкое общественное поле. Пошел я в армию рядовым бойцом, потом стал командиром отделения, химинструктором, командиром взвода, политруком эскадрона, комиссаром дивизиона, начальником штаба кавалерийского полка, бригады, потом окончил военную академию…

Доватор закурил.

— Много лет партия большевиков прививала мне чувство ответственности за все мои поступки. Теперь я в генеральском мундире. За мной шагают вверенные мне кавалерийские полки!

Шубин слушал его напряженно и понимал даже то, что не было досказано. Все мысли Доватора были поглощены чувством ответственности перед Родиной.

— Весь советский народ взялся за оружие. Ты смотри-ка, уральские рабочие прислали нам гвардейские минометы, кубанские колхозники везут в наше соединение тридцать вагонов подарков. Только что получил телеграмму из Военного совета фронта. Шлют, понимаешь, персональные подарки кавалеристам генерала Доватора. Завтра сами будут здесь, — заметил Михаил Павлович.

— Да ну! Надо же встречу организовать. Выходит, гости приедут, и самые дорогие, а хозяев дома нет. Неловко получается. Как же быть-то, Михаил Павлович, а? — с искренним огорчением проговорил Лев Михайлович.

— Ничего. Причина уважительная. Мы встретим их, как полагается, успокоил его Шубин.

— Это все хорошо, но ведь они тебя сейчас же спросят: где командир соединения? Покажи! Неладно получается.

— Ну, что ж поделаешь! Я им все объясню. Извинюсь.

— Правильно, обязательно извинись и непременно задержи их до моего приезда. Как только парад кончится, я быстренько прикачу. Нельзя, нельзя не встретиться. Люди за тысячи километров ехали.

Вечером, выйдя из избы, чтобы ехать в Москву, Доватор заметил стоящего на посту Шаповаленко. Филипп Афанасьевич, четко пристукнув каблуками, отдал положенное по уставу приветствие. Доватор, козырнув, молча прошел мимо и сел в машину. Закрывая дверцу, Лев Михайлович почувствовал на себе пристальный взгляд казака и на секунду смутился. Оттого, что он лишил этого бесконечно преданного ему человека праздничной поездки, Льву Михайловичу стало как-то неловко. Мгновенная вспышка человеческой жалости переросла в чувство досады. Уезжая, он как будто оставлял за собою неприятный, огорчающий кого-то след. Машина, фыркнув, уже двинулась, когда Доватор, тронув шофера за рукав, приказал остановиться. Открыв дверцу, он подозвал Шаповаленко.

— Вот что, Филипп Афанасьевич. Завтра к нам приезжают твои земляки, кубанские колхозники. Надо встретить их, как полагается. Ты тут помоги бригадному комиссару, понятно?

— Понятно, товарищ генерал.

— Насчет помещения позаботься. Гармонистов пригласи. Повару передай, чтоб обед хороший приготовил. Песни сыграйте, да так, чтобы немцы в Волоколамске слышали, как поют кубанцы. Вот так. До свидания.

— До свидания, товарищ генерал!

Горло Филиппа Афанасьевича сжала спазма. «Землячки с Кубани… помочь бригадному комиссару… гармонисты». Все спуталось, смешалось в голове бывалого казака. Колючий ус, щекоча губы, лез в рот. А ветерок ноябрьского вечера трепал бороду и что-то напевал на ухо.

Шаповаленко не слышал, как подошел гарнизонный патруль. Одним из патрульных был Салазкин.

— Ты подожди, мне надо дружку словцо сказать, — шепнул Салазкин своему напарнику и подошел к Шаповаленко. — Филипп Афанасьевич!

— Ну!

— Филипп Афанасьевич! Ты, батька, на меня не серчай. Извини. Я рапорт написал. Вот он, возьми. Я все здесь изложил. Не серчай, батька, понимаешь?

Салазкин, сунув растерявшемуся Филиппу Афанасьевичу лист бумаги, поскрипывая по снегу валенками, побежал догонять товарища.

Шаповаленко недоуменно вертел рапорт в руках, не зная, куда его девать, потом порвал на части. Через минуту порывистый ветер вырвал из его рук бумажные клочья, зашвырнул их под коновязь и смешал с сыпучим снегом.

Глава 6

По Ленинградскому шоссе со стороны Волоколамска двигалась кавалерия. Это были кавалеристы генерала Доватора. Прямо с передовых позиций ехали они на парад.

Рослые сухоголовые кони, закудрявленные инеем, казались седыми. Они настороженно косились на серые затемненные громады зданий. Всадники в длинных, свисающих до стремян шинелях не имели обычного щегольского кавалерийского вида.

Несмотря на утомительный переход, кавалеристы были веселы. У одного из командиров, ехавшего впереди эскадрона, широкие полы бурки закрывали круп лошади до самого хвоста. Высокий красавец конь, откидывая назад голову и горячась, цокал подковами, рассыпая по мостовой искры, словно красуясь перед собравшимся на панели народом круто выгнутой шеей и тонкими, сухими ногами.

— Фронтовики едут! Фронтовики! — раздавались голоса в толпе. — Да неужели пустят немцев в Москву?!

— Не пустим, товарищи! Не пустим! — ответил командир в бурке и, обернувшись к колонне, протяжно крикнул: — Бус-лов!

Всадники, скрипя седельной кожей, подтянулись. Звонкий тенор, перекрывая дробный цокот подков, дружно подхваченный сотнями молодых голосов, взвился над мостовой, разносясь по улицам и переулкам Москвы. Могучая песня врывалась в зияющие темнотой двери, проникала сквозь оконные стекла, рвалась ввысь.

Стоявший на панели высокий седой старик в каракулевой шапке протирал очки, часто покашливал и кряхтел. Его поддерживала под руку молодая девушка.

— Вот вспомни потом и оцени мои слова, — говорил старик взволнованным голосом. — Могут ли эти люди-богатыри пустить врага в нашу Москву? Не могут. Этого никогда не случится. А сегодня, возвращаясь из университета, я видел танки. Тысяча танков. Да!

— Их, папа, была не тысяча, а меньше, — возразила девушка.

— Это не имеет значения. У нас есть тысячи. Надо всегда основательно мыслить. Я видел пушки. Огромные пушки, величиной с двухэтажный дом. Есть орудия, выпускающие в минуту больше сотни снарядов и…

— Таких пушек не бывает, — перебила девушка. — Ты, папа, преувеличиваешь.

— Ты разговариваешь со мной, как с мальчишкой.

— Ты, папа, иногда поступаешь, как мальчик.

— Например?

— Например, ты послал на фронт в подарок свой голубой шарф. Его нельзя носить, потому что это демаскирует. Может заметить снайпер.

— Вздор! Его можно надевать под шинель, — решительно заявил старик. Ты, милочка, трусиха!

— Нет, папа, это неправда.

— Как же неправда? Если бы я тебя послушал, то мы были бы в Средней Азии. А я вот остался в Москве и желаю строить баррикады.

Спор отца и дочери заглушил тревожный вой сирены. Сотрясая здания, загрохотали зенитные батареи. Над затемненной Москвой бороздили небо огненные мечи прожекторов. Собравшийся на панели народ без всякой суеты и торопливости расходился по домам. Кавалерия свернула в ближайший переулок и исчезла в темноте ноябрьской ночи.

Поздней ночью на Фрунзенском плацу патрули встретили медленно идущего военного, одетого в широкополую кавказскую бурку. Это был генерал Доватор.

Разместив прибывших на парад кавалеристов, Лев Михайлович зашел к себе домой. В квартире все было на месте. На диване лежала румяная кукла, забытая дочкой. Казалось, что сейчас из спальни выскочит Рита и, вскрикнув от радости, обнимет теплыми ручонками отца за шею. Но в комнате было тихо. В окна заглядывала холодная чернота ночи. За стенами гремела танковыми гусеницами и гудела сиренами предпраздничная военная Москва сорок первого года.

Лев Михайлович подержал в руках улыбающуюся куклу, пригладил ей взъерошенные волосы и посадил в уголок дивана между валиком и стенкой. Подойдя к столу, написал на листе бумаги:

«Был дома 6 ноября 1941 года».

— Откуда так поздно, Лев Михайлович? — спросил подполковник Осипов неожиданно зашедшего к нему Доватора.

— Да, понимаешь, домой заходил… — задумчиво ответил генерал, снимая с плеч бурку.

Осипов догадался, что Доватор никого дома не застал, и захлопотал было с приготовлением ужина, но Лев Михайлович отказался. Присев на кровать, он устало улыбнулся. В строгих глазах Доватора дрожали светлые искорки. Смотря на командира полка внимательным, спрашивающим взглядом, он заговорил:

— Уехали. Знал, что их нет, а все-таки пошел… Куклу на диване забыли. Дочурка оставила… Огорчилась в дороге, наверное; может быть, и всплакнула. Мне тоже захотелось заплакать, да ничего не вышло. Давно не плакал, разучился, что ли…

Лев Михайлович покачал головой, точно сожалея о том, что ему не удалось заплакать.

— Знаешь, Антон Петрович, я в жизни никогда так не волновался, как сегодня. К Москве подъезжал с таким чувством, словно не был в ней десяток лет. Откровенно признаюсь: хотелось мне выпрыгнуть из машины, подбежать к людям, обнять их. Оглядываюсь кругом, ищу следы бомбежек, не вижу. Все стоит на месте. Трамваи гудят, троллейбусы, машины и народ кругом… И вдруг воздушная тревога. Зенитки бьют, а люди спокойны. Вот это люди, это москвичи!

— Герои! — проговорил Осипов. — Когда мы подъезжали к Москве, встретились около Покровского-Стрешнева с добровольцами. Укрепления строят. Девушки, парни, женщины, старики, подростки. Все кричат: «Ура фронтовикам! Бейте насмерть фашистов!»

Ранним утром седьмого ноября столичные мостовые засыпал мягкий снежок. Прибывшие на парад кавалерийские части вместе с другими войсками выстроились на Красной площади. Справа от Мавзолея перед рядами своих кавалеристов на породистом коне сидел генерал Доватор.

Лицо Доватора под тенью барашковой папахи горело возбужденным румянцем. Он не чувствовал онемевших на эфесе клинка пальцев и не замечал падавшего за ворот шинели снега. В груди поднималось острое чувство радости и гордости.

Буслов находился в переднем ряду на правом фланге. Ему казалось, что каска слишком давит ухо и мешает слушать то, что говорят с трибуны. Концом лежащего на плече клинка он слегка приподнял каску и затаил дыхание.

На Мавзолее, у микрофона, в слегка запорошенной снегом шинели стоял И. В. Сталин.

«Товарищи! — говорил он. — В тяжких условиях приходится праздновать сегодня 23-ю годовщину Октябрьской революции».

Он поднял голову и обвел глазами выстроившиеся войска. На его фуражку и воротник шинели пушистыми звездами падал снег.

«Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков? Бывали дни, когда наша страна находилась в еще более тяжелом положении, — говорил Сталин. — Вспомните 1918 год, когда мы праздновали первую годовщину Октябрьской революции. Три четверти нашей страны находились тогда в руках иностранных интервентов… Теперь положение нашей страны куда лучше, чем 23 года назад… Наши людские резервы неисчерпаемы. Дух великого Ленина и его победоносное знамя вдохновляют нас теперь на Отечественную войну так же, как 23 года назад».

Мощное раскатистое «ура» заставило Буслова вздрогнуть. Конь, взмахнув головой, переступил с ноги на ногу. Буслов крепко придержал повод и с радостным вдохновением громко крикнул «ура», не замечая, что он опоздал и своим опозданием нарушил стройность приветствия. Этого никто не заметил, кроме Доватора.

Лев Михайлович понимал, какое чувство обуревает Буслова и всех присутствующих на параде людей. Тысячи бойцов и командиров проходили мимо стен древнего Кремля, и все, как один, в строгом равнении повернув голову, смотрели на трибуну, где стояли руководители партии и государства.

Проезжая по улицам Москвы, Буслов глубоко задумался и ничего не замечал вокруг. Он не слышал даже окрика знаменосцев, на которых наехал.

— Не ломай строй, — оглянувшись, сказал ему Торба, — объезжай слева.

— Зачем объезжать? — не понимая, спросил Буслов.

— Генерал вперед вызывает, сколько раз тебе говорить?

Буслов дал коню шпоры и в несколько резвых скоков подъехал к генералу.

— Буслов, почему «ура» один кричал, а после команды «Смирно» клинком за ухом чесал? — весело глядя на опешившего разведчика, спросил Доватор.

Посмотрев на генерала, Буслов ответил не сразу. Слегка наклонив голову, черенком нагайки он счищал с конской спины снег. Обычно, когда он говорил или пел, по движению его бровей и улыбке, по блеску голубых глаз можно было читать его истинные мысли и чувства. Сейчас по его лицу скользила радостная и застенчивая улыбка. Квадратный, с мелкими морщинками лоб хмурился. Казалось, что этот богатырский детина собирается заплакать…

— Спасать надо… — поджав губы, отрывисто проговорил Буслов.

— Спасать? — настойчиво спросил Доватор.

— Да, спасать Родину. Я теперь могу все что угодно сделать. Не сробею.

— По-моему, ты никогда не робел, — поощрительно улыбаясь, сказал Доватор.

— Нет, маленько бывало. Теперь этого не будет.

Вскинув на Доватора влажно поблескивающие глаза, с проникновенной убежденностью он добавил:

— Сроду не будет, товарищ генерал. Сами увидите, говорю вам просто…

«Да, это на самом деле сказано просто», — подумал Лев Михайлович. Он знал силу такой простоты! Просто говорить, просто вести себя, просто улыбаться, уважать себя и людей. В этом «просто» содержится самое драгоценное, что есть в сердце человека.

— Правильно говоришь, Буслов, очень правильно!

Доватор кивнул головой и, опустив загоревшиеся глаза, думал о том же, чего Буслов не смог передать своими словами.

— Буслов, у тебя в Москве есть родственники или знакомые? — спросил вдруг Доватор.

— Есть, товарищ генерал, профессор один…

— Профессор? Родственник?

— Нет, знакомый. И даже не знакомый. Подарок я от него на фронте получил. Теперь переписку имеем.

Буслов назвал фамилию профессора и адрес.

— А ты сходи к нему. Обязательно сходи и поблагодари.

Доватор подробно объяснил ему, как разыскать по адресу профессора, и разрешил отпуск на целый день. При этом спросил, есть ли у него деньги.

Буслов поблагодарил генерала, но от денег отказался.

По приезде в казармы, убрав коня, Буслов начал собираться в гости.

Ординарец Доватора предложил ему свою щегольскую кавалерийскую венгерку, но с непременным условием надеть профессорский шарф. Буслов категорически отказался: подарок имел уж очень яркий цвет.

— Понимаешь, дружочек мой, какая это вещица? Это ж подарок! — говорил Сергей. — Красота! Художественная работа. Я бы сам не отказался иметь такой.

— Нельзя надевать. Нарушение формы. До первого патруля, — упорствовал Буслов.

— Кавалерийская форма, чудак! Верх на твоей кубанке синий, а вместо башлыка шарф! Бесподобно! Усы закрутишь, красота! А не хочешь, снимай венгерку. Ничего ты не понимаешь, скромник.

Буслов вынужден был согласиться. Посмотрев в зеркало, он убедился, что шарф действительно идет ему. Большой любитель всякого оружия, Сергей прицепил ему шашку и пистолет.

На площади Свердлова, у витрины кинотеатра, толпился народ. Подошел и Буслов. Увидев как-то по-особому одетого кавалериста, люди почтительно расступились. Буслов смущенно подвинулся к витрине, но тут же с изумлением остановился. За стеклом крупными буквами было написано:

«Атака кавалеристов генерала Доватора».

Внизу на увеличенной фотографии был изображен момент атаки. Под одним из всадников Буслов сначала узнал коня Захара Торбы, немного позади скакал он сам. «Вот, смотрите», — хотелось сказать ему, но он сдержался, почувствовав, как по всему телу пробежала пульсирующая дрожь и, словно электрический ток, начала отдаваться в концах пальцев. Он вспомнил атаку на Рибшево, гибель любимого командира и крепко сжал кулаки.

— А вы там не участвовали, случайно, товарищ кавалерист? — спросил кто-то из толпы.

К щекам Буслова прилила кровь, и дрожь прекратилась в сжатых пальцах, но он ничего не ответил и отошел в сторону…

— Что вы, уважаемая, на это скажете, хотел бы я знать? — проговорил высокий старик в каракулевой шапке и погрозил стоящей перед ним девушке суковатой палкой. — Что вы на это скажете, сударыня?

— Я скажу, что вы, сударь, правы.

Девушка, не замечая пристального взгляда Буслова, задорно подмигнула старику.

— Озорная девчонка! Когда ты станешь серьезной?

Старик огляделся по сторонам, и взгляд его остановился на Буслове. Старик, словно поперхнувшись, клюнул носом и поверх очков стал пристально вглядываться в высокого, щегольски одетого кавалериста. Склонившись к девушке, он тихо сказал:

— Васса, смотри!

— Что, папа? — близоруко щуря глаза, спросила девушка.

— Погляди, что у него на шее.

— Вижу, шарф. Очень похож…

— Не только похож, а это он. Работу, работу нашей милейшей Анны Никифоровны я узнаю из тысячи. Я сейчас…

Старик шагнул к Буслову.

— Извините великодушно. Вы не с фронта?

— Так точно, — Буслов почтительно и четко звякнул шпорами.

— Разрешите узнать, откуда у вас этот шарф?

— Фронтовой подарок. От профессора Ивана Владимировича Сопрыкина.

— Совершенно верно! — Старик протянул руку Буслову и внушительно добавил: — Благодарю за письмо. Очень рад, очень рад. Вы, наверное, догадываетесь, что я и есть Иван Владимирович. А это моя дочь Васса, а проще Васенка. Вы, значит, тот самый разведчик Буслов? Мы про вас в газетах читали.

Обрадованный профессор говорил возбужденно и громко.

— Значит, трудно на войне? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: Разумеется, я так и предполагал. А вот она этого не понимает. Двадцать три года, а все прыгает, скачет, как девчонка. В Азию от бомбежки скакать хотела. Я отговорил. На фронт хотела уехать — не взяли. «У нас, — говорят, — без вас близоруких много». Теперь ни с того ни с сего пошла окопы рыть. Парадоксальная девица!

На такую характеристику «парадоксальная» девица и бровью не повела. С лукавой усмешкой посматривала она на отца и со смелым любопытством на Буслова. Близорукие глаза ее пытливо, по-девичьи щурились и, казалось, говорили: «Не обращайте внимания на старика. Он ворчун и придира, но в сущности человек самый добрейший».

Подхватив Буслова под руку и заглядывая ему в лицо, девушка засыпала его вопросами:

— Вам нравится шарф? А шоколад получили? Это очень питательно. Страшно на войне? Шашка у вас очень острая? Сколько немцев зарубили?

— Вздорных вопросов, сударыня, не задавать, — перебил ее Иван Владимирович. — Прошу, любезнейший, в это парадное. Мы уже дома.

Едва успевая отвечать на вопросы, Буслов очутился в квартире профессора на улице Горького.

Васса отцепила у Буслова шашку и куда-то унесла. Иван Владимирович снял с него шарф и кликнул Анну Никифоровну.

Из соседней комнаты торопливо вышла черноволосая невысокая женщина. Буслов угадал, что это мать девушки.

— Ты видишь?

Профессор, держа шарф обеими руками, поднес его к лицу жены.

— Вот кому попал!

— Здравствуйте, мой дорогой. Мы от всей души собирали фронтовикам подарки. Хотелось положить самое лучшее, — проговорила Анна Никифоровна.

Буслову она напомнила сельскую учительницу, у которой он когда-то учился. Такая же спокойная, мягкая и строговатая.

— Садитесь, дорогой товарищ Буслов, — пригласила она.

Иван Владимирович бережно накинул шарф Буслову на шею и, расправляя его, повесил бахромы голубых кистей на плечо так, чтобы не закрыть два ордена Красного Знамени. Обняв растерявшегося разведчика, он повел его к столу.

Сначала Буслов чувствовал себя неловко, но радушное и дружеское отношение этих людей быстро устранило замешательство и неловкость. Этому способствовал Иван Владимирович. Он расспрашивал Буслова о войне. Но сам говорил больше всех.

— Значит, вы говорите, побывали в тылу у немцев? Приказ выполнили и обратно вышли? Хорошо! Каждый день сводка Информбюро сообщает: «Кавалеристы генерала Доватора отбивают атаки гитлеровцев». Молодцы! А мы с Вассой, признаться, в октябре тут…

— Подожди… — перебила жена.

Анна Никифоровна рассказала, как Васса обивала пороги военкоматов и просилась на фронт, но ей всюду отказывали из-за близорукости. Ей удалось записаться в строительный батальон. Когда узнал об этом Иван Владимирович, он, несмотря на свои шестьдесят пять лет, тоже загорелся. Обманув Анну Никифоровну, они украдкой исчезли из дому и несколько дней копали противотанковые рвы.

— Я боялась с ума сойти, — продолжала Анна Никифоровна, — тем более что один ученый, а другая — аспирантка. Вечно крик, спор. Не квартира, а дискуссионный клуб.

— Мы спорим принципиально. Два зоолога никогда не уживутся мирно, усмехнувшись, сказал Иван Владимирович.

— А окопы — это тоже зоология? — спросила Анна Никифоровна.

— Нет, не зоология. Это называется полевая фортификация. Ну ладно, милочка, ты меня перебила. Так, роем мы окопы. Ополченческий добровольный батальон. Васса моя лопатой орудует. Мы с одним инженером профили высчитываем, вымеряем и тому подобное. Дело это мне немного знакомое. В один прекрасный день катит из Москвы грузовая машина. Останавливается около нас этакий субъект с дамочкой и говорит: «Бросайте копать, немцы в Можайске». «А это мы и без вас знаем», — отвечает инженер, хоть человек совсем не военный, но основательный. «А вы, собственно, кто такой будете? — спрашивает он субъекта. — Почему панику поднимаете?» Тот достал в палец толщиной папиросу и, форменно обидевшись, говорит: «Я ответственный работник торговой сети и требую надлежащего обращения!» А мы без лишних формальностей потребовали от него документы, на каком основании он на грузовой машине эвакуируется. Таких документов, разумеется, не оказалось. «Почему, — спрашиваем, — вы так неорганизованно уезжаете?» — «Я, говорит, — занимаю определенное положение». — «Значит, по этому самому положению вы имеете право затащить в кузов рояль и шифоньерку?» Подружка его начала носик пудрить и вступилась за мужа. «Сегодня, — говорит, — к вечеру немцы в Москве будут».

— Они никогда здесь не будут! — с глубокой внутренней убежденностью тихо проговорил Буслов.

— Совершенно верно! — подхватил профессор. — Так и народ сказал, который с нами оборону строил. Да, да, так и сказал: никогда им здесь не быть! Вот дочь моя — свидетель!

— А мы вам верим, Иван Владимирович, верим, — подтвердил Буслов.

Распрощался с ними Буслов под вечер.

Над затемненной Москвой в облачном небе мирно покачивались аэростаты воздушного заграждения. Гудели тяжело нагруженные автомобили, звенели трамваи. По Волоколамскому шоссе на фронт шли войска…

Глава 7

Длинный состав тяжело груженного товарного поезда, громыхая на стыках рельсов, мчался в направлении Волоколамска. В отдельном купе единственного пассажирского вагона сидели пожилой человек в полувоенной форме с орденом Ленина и депутатским значком Верховного Совета Союза ССР и две женщины. Одна из них была пожилая, дородная, с полным и красивым лицом, с сильными, по-мужски развитыми руками и с заметной проседью в волосах. Она была в темно-синем костюме и в новых юфтевых сапогах.

Другая была молодая женщина, в белом кавказском платке, ярко оттеняющем ее черные, ушедшие к вискам брови и темно-синие глаза. Она была хороша не только своей молодостью, чистыми линиями лица, но и умным выражением больших строгих глаз, статной, крутоплечей фигурой и ласковой звучностью певучего голоса.

— Сколько машин! Вы только ж гляньте, Полина Марковна! Сколько пушек! Вы только ж посмотрите, Константин Сергеевич!

— Да я бачу, Аннушка, всю громаду бачу, — густым протяжным голосом отвечала Полина Марковна.

Вдоль линии железной дороги по Волоколамскому шоссе на предельной скорости катился непрерывный поток автомашин. Брезент, ящики, бочки, пушки на прицепах, штыки над круглыми касками, серые шапки-ушанки над белыми маскхалатами, пулеметы с торчащими вверх дулами… А по обочинам с тяжелой неторопливостью, как бы уверенные в своей силе, гусеничные тракторы тянули длинноствольные орудия.

У Полины Марковны немеют колени и в горле застревает воздух. У Аннушки восторженно расширяются глаза, на лице появляется гордая, уверенная улыбка.

— Силища-то прет, силища!

А они, простые русские женщины, вместе с членом правительства депутатом Верховного Совета Союза Смеловым — везут советским воинам тридцать вагонов подарков от кубанских колхозников и наказ жителей Кубани отстоять столицу Москву — сердце социалистической Родины. Тысячи бурок, полушубков, папах, валенок, рукавиц, перчаток, заботливо сработанных советскими людьми. Тысячи килограммов сала, окороков, колбас, сухих фруктов. Тысячи литров вина с обильных колхозных виноградников, Вот что везут фронтовикам представители Северокавказского края.

— Скоро, наверное, фронт, да, Константин Сергеевич? — нетерпеливо спрашивает Аннушка.

— Скоро, Анна Дмитриевна, скоро.

Константин Сергеевич, расправив широкие плечи, подходит к окну.

— Смотрите-ка, конница, казаки. Может, своих признаем.

Навстречу бесконечному потоку машин, покачиваясь в седлах в такт размеренной поступи, движутся стройные колонны всадников. Они едут к столице Москве. На лошадиных крупах крылато стелются широкоплечие бурки.

— Да це ж наши, наши! Родимые!

Полина Марковна хватает Аннушку за руку.

— Бачь, ось твой Захар! Бачь, Аннушка!

Стройный могучий казачина в круглой кубанке, задирая разгоряченному коню голову, словно прирос к седлу, как будто в нем и родился. Аннушка узнает знакомую гордую посадку головы, властный взмах поднятой руки. Купе вагона неожиданно застилает серый полумрак. За окном бежит раздробленная стена горной выемки. Поезд мчится вперед, в город Истру.

Не то сон, не то мучительная явь, не то взбудораженная приближением фронта фантазия рвут сердце Аннушки бурной радостью и в то же время неизмеримой печалью. Радость — от встречи, печаль — от томительной неизвестности.

— Захар! Ось и побачили Захарку. А моего нема, — захлебываясь слезами, говорит Полина Марковна.

— Да, может, это не Захар. Ну что вы, тетя!

Но Аннушка знает, что проехал Захар, она не только увидела, но и почувствовала это всем своим существом.

— Вы, голубушки мои, сейчас в каждом кавалеристе будете угадывать Захара, Филиппа, Михаила. Надо успокоиться. Все будет хорошо, — ласково уговаривал женщин Константин Сергеевич.

— Да як же не Захар? Ну що вы мне кажете! — горячо протестовала Полина Марковна. — Да я ж его бачила, колысь он ось такой вот, без штанив собак гонял и с баштанов кавуны скатывал. Сама не раз крапивой стегала. Да я же знаю, як вин на коне держится. Що був маленький, батька возьми его на коня, вин за гриву — цап! А вы мне кажете, не он. А Филиппа нема. Если бы вин був туточки, я б его сердцем почуяла. Ну де ж вин, чертяка, сховавси? Неужто, старый дурень, германцу голову подставил? Я ж его тогда! Ховай боже… А куда ж зараз наши казачки поихалы? Мы туды — воны сюды… Вы, может, знаете, Константин Сергеевич?

— В Москву поехали, Полина Марковна.

И опять за окном по Волоколамской магистрали текут к фронту потоки машин. И в холодный метельный полдень, и в звездную морозную ночь, и в румяное раннее утро не замирает гул на полях и в лесах Подмосковья.

В Истру поезд прибыл под вечер. Аннушка вышла из вагона первая. Кругом было много военных. Своих земляков, выгружавших из вагона прессованное сено, она узнала по их серым с зелеными окоемками башлыкам, по крупным кубанкам и узким наборным поясным ремням. У Аннушки тревожно сжалось сердце…

— Это наши, тетя Полина, — прижимаясь к своей спутнице локтем, проговорила она тихо.

— Зараз, Аннушка, тут все наши, — строго ответила Полина Марковна, вглядываясь в подходивших военных.

Впереди в широкой кавказской бурке быстро шел Михаил Павлович Шубин и кого-то искал глазами. Поравнявшись с Шубиным, Константин Сергеевич назвал свою фамилию. Михаил Павлович, остановившись, посмотрел на него вспыхнувшими глазами и, не говоря ни слова, обнял и трижды поцеловал в губы. Остальные сопровождавшие Шубина командиры и казаки, окружив женщин плотным кольцом, крепко жали им руки. После короткого приветственного митинга гостей посадили в автомашины и повезли в штаб кавгруппы.

Вечером в празднично убранной комнате, где квартировали уехавшие на парад Кушнарев и Торба, сидя между Полиной Марковной и Аннушкой, Шаповаленко сортировал привезенные из станицы письма: одни откладывал влево, другие вправо…

— Стакопа. Гм! Петр Стакопа…

Филипп Афанасьевич повертел письмо в руках и отложил влево.

— Ему же посылку жинка прислала, — проговорила Аннушка. — Надо завтра отдать…

— Некому отдавать посылку. Погиб Стакопа, — хмуро проговорил Шаповаленко. — Недавно, яких мабудь три дня тому назад, убили вороги Петра Стакопу.

Аннушка, придвинув к себе стопку писем, которые Филипп Афанасьевич откладывал влево, впилась в адреса.

— А Потапенко? — спросила она побелевшими губами.

— И Потапенко…

— Да у его ж хлопчик тилько що народився! — широко открыв еще не высохшие от слез глаза, сказала Полина Марковна.

— Да ты и Клименко тут положил!

Аннушка с ужасом вспомнила, как она получила письмо, в котором ей сообщили, что Захар пропал без вести. Тогда она купала сына в корыте и так растерялась, что едва не бросила его в воду. Пришла жена Клименко, сидела до утра и все успокаивала, что Захар найдется.

И действительно, Захар нашелся. А вот Клименко не найдется. Теперь уже самой ей придется утешать его жену, чернобровую веселую Настю. А чем она может ее утешить?

Аннушка сидела за столом смутная, потерянная.

Собрались казаки, выпили вина. После многочисленных расспросов о доме запели родимые песни. Аннушка, положив руки на уставленный закусками стол, слушала.

Шаповаленко пододвинул ей стакан красного цимлянского. Песня ширилась, становилась все полнозвучнее и властно захватывала Аннушку. Что-то гордое, непреоборимое слышалось в густых, мощных голосах, сильное, утверждающее жизнь. Она сидела не шевелясь. Потом запела и она. Сначала подтягивала тихо, а потом ее звучный голос поднялся выше и слился в общем могучем хоре.

Филипп Афанасьевич, посматривая на нее, заметил, как, захватив рукой стакан, она держала его у подбородка. По ее красивому лицу текли крупные слезы; скатываясь по щекам, падали в стакан, в искрящееся вино.

На другой день, срочно вызванные по телефону, возвратились Торба и Кушнарев. Вместе с ними вернулась Оксана, ездившая в Москву за получением ордена. Когда за окном протопали кони, Шаповаленко с Аннушкой выскочили на крыльцо. Увидев Захара, Аннушка почувствовала, что радость заслонила в ней все другие мысли.

Кушнарев услышал сначала тихий крик, потом мелькнул кто-то в белом с крыльца. Женщина, закутанная в кавказский платок, уже была в сильных руках Захара. Не отрывая глаз от ее лица, он почти бегом внес ее в хату.

Поздно ночью, проводив последних гостей, Захар и Анна остались вдвоем. Взглянув на мужа, она улыбнулась мягкой, ласковой улыбкой, взяла веник и начала подметать пол. Захар топтался рядом, засыпал ее вопросами и все время мешал.

— А скажи, почему ты тогда не сказала, що у нас сын?

— Да потому, що дуже была сердита на тебя. Проститься не заехал.

— Да я ж был! Замок висел, да Полкан меня облаял…

— Колы б я знала…

Аннушка, стыдливо пряча розовеющие щеки в белый платок, низко склонила высокую статную фигуру и гнала табунок окурков к порогу.

— Заканчивай быстрей, погутарим спокойно, родная!

— Погоди трошки, Захарушка. Я хочу зараз, щоб все кругом чисто было, щоб ни одна соринка больше не встрела в нашу жизнь. Все щоб было на доброе здоровье. Вымету и далеко-далеко кину, щоб николы назад не верталось.

— Верно, Аннушка. Пусть никогда не возвращается.

Потом Аннушка, полулежа на кровати, глядя Захару в лицо, рассказывала, что ей пришлось за последнее время пережить. Торба перебирал ее мягкие струящиеся косы и слушал, покусывая горячие губы, и все никак не мог припомнить ощущение той далекой ночи, сопоставляя ее с настоящим, неожиданно возникшим счастьем! Неужели его принесла война?

— Аннушка, ягодиночка моя!

Захар крепко обнимает ее и чувствует у своего лица счастливое дыхание.

— Ты знаешь, Захарушка, я кушать хочу. Сколько было гостей, всех мы угощали, а сами только друг на друга смотрели и ничегошеньки не ели. У меня есть яблоки, що мама положила, и холодный поросенок. Сробим так, як будто наша настоящая свадьба.

— Тайная? — тихо спросил Захар.

— Тайная. — Анна почувствовала его улыбку, засмеялась.

Ее смех прозвучал в тишине ночи молодо, желанно. Это был счастливый смех любящей и любимой женщины.

Они сели за стол. Захар разрезал желтоватое яблоко на две половины, одну подал жене, другую положил около наполненного вином стакана.

— Ты, Захар, ничего не рассказал мне о Москве. Наш эшелон прошел по якой-то окружной дороге, и мы ничего не побачили. Темнота кругом. Константин Сергеевич сказал, будем ехать обратно…

Аннушка надкусила яблоко и умолкла.

— А немцы, Захар, отсюда далеко? — неожиданно спросила она.

— Километров пятнадцать.

Торба выпил вино и закусил яблоком. Он видел в блестевших глазах жены скрытое напряжение, тревогу.

— А сюда они не могут?..

Аннушка поперхнулась и силилась улыбнуться.

— Нет, Анюта, не могут, — стараясь придать голосу обычную твердость, ответил Захар. — Там фронт. Передовая.

— И вы их не пустите в Москву?

— Никогда не пустим.

— Смотри, сколько они городов забрали! Почему же вы их сюда пустили? Что же будет дальше?.. Они же, подлые, и на Кубань придут. В Ростов уже пришли. Что же будет дальше?.. Захарушка! Як же я приеду домой, меня колхозники спросят…

Вопрос жены был настойчивый, требовательный. В каждом селе тогда задавали такие вопросы.

Захар молча встал, прошелся по комнате, в глубокой задумчивости заговорил:

— Вот вы привезли от кубанских колхозников подарки фронтовикам. Сибирские рабочие шлют десятками эшелонов танки, самолеты, пушки, едут сотни тысяч добровольцев! А сколько движется на фронт людей, техники, разве ты не видела? Разве можно победить такой народ?

— Видела, Захар. Ой, много я видела силищи!

Анна поднялась, положила руку на плечо мужа и взволнованно, умоляюще проговорила:

— Захар, ты знаешь що, милый? Я тоже останусь здесь! Що я, не могу на коне? Що я, не знаю, як стрелять? Ты сам учил нас в военном кружке…

— Подожди, Аня!

Захар осторожно снял ее руку с плеча и усадил на стул. Что-то магически сильное было в этой гордой кубанской женщине. Оно притягивало упорно, непреодолимо. «Ведь воюют же Оксана, Нина», — на мгновение вспыхнула в голове Торбы мысль, но он тотчас же отогнал ее.

Анна чувствовала происходившую в нем борьбу и напряженно молчала. Захар понял ее мысли. Едва не вырвавшееся из его уст согласие он посчитал проявлением слабости, желанием постоянно иметь около себя самого близкого и дорогого человека. Присев рядом, решительным движением руки подхватил нож и разрезал второе яблоко. Подавая ей половину, ласково сказал:

— За то, что ты хотела бы остаться здесь, я для тебя ничего в жизни не пожалею. Но у нас, Аня, тут есть кому стрелять. Зараз, если все жинки приедут на фронт, некому будет землю пахать, пацанов нянчить. Зараз тебя народ послал. Ты приедешь и расскажешь, якими ты нас видела.

За окном послышался конский топот, Анна вздрогнула и тревожно прижалась к Захару. Бережно отстранив жену, Торба вышел в сени.

Через минуту он вернулся. На короткое мгновение за стеной цокнул подковами конь. Анна, удерживая зябкую дрожь, встревоженно посмотрела на Захара.

— Ехать треба, Аня, — ответил он коротко и, сняв висевшую на спинке стула гимнастерку, быстро надел ее.

Ни о чем не расспрашивая, Аннушка подала ему сначала полушубок, потом полевые ремни, шашку. Он быстро и ловко надел все это и уже завязывал на груди ремешки бурки.

— Можно проводить тебя, Захар? — смущенно и грустно спрашивает Анна.

— Не можно, Аня. Там кони готовы. Да и холодно, и пропуска ты не знаешь. Побереги сына, Аня, — обернувшись от порога, медленно выговорил он последние слова и скрылся за дверью.

Все было похоже на тяжелый сон.

Аннушка расслабленно присела на скамью. Вяло протянув руку, взяла оставшуюся половину яблока, но, поднеся ее к губам, вдруг уронила голову на стол и тихо заплакала.

На улице стояла морозная светлая ночь. Точно во сне, Анна слышала протяжную команду:

— Справа рядами, ма-а-арш!!!

Потом от конского топота долго вздрагивали стены хаты. На дворе горланил петух и, так же как на Кубани, лаяли собаки. Были слышны одиночные выстрелы, шум моторов, скрип санных полозьев и приближающийся гул артиллерийской стрельбы.

В комнате было уютно и тихо. На столе ярко горела лампа, и свет ее, ровный, немеркнущий, звал к жизни и счастью.

Глава 8

Разведчики уже выводили из колхозной конюшни лошадей, когда подошел Торба. У широко открытых дверей он встретил Кушнарева. Какая-то женская фигура шмыгнула мимо него и скрылась за стеной. Разглядеть ее Захар не успел. Здороваясь с Кушнаревым, спросил:

— Куда будем двигаться?

— Пока со штабом. Кажется, пойдем на Чесмино.

Кушнарев придавил брошенный на снег окурок и, обернувшись к Захару, словно извиняясь, добавил:

— Тут Оксана была… Хотела с нами ехать, но нет свободного коня. Пошла в медэскадрон. В полк ей надо.

— А разве она вчера не уехала машиной? — спросил Торба.

— Да нет, осталась… — как-то неопределенно ответил Кушнарев. — Ну, как жинка? Попрощались? — И, не дожидаясь ответа, участливо сказал: — Ты, пожалуй, можешь, остаться. Завтра догонишь…

— Нет, Илья, вертаться я не люблю, — сухо возразил Торба и подстегнул нагайкой чью-то неохотно идущую на поводу лошадь, как бы подхлестывая этим жестом свою бунтовавшую волю, укрощая вспыхнувшее желание вернуться, побыть еще два часа вместе, а потом с измятым сердцем рвать коню губы и в бешеной скачке догонять товарищей. Он быстро овладел собой и, оправляя под буркой скрипящие ремни, сказал:

— Вместе поедем, Илья.

— Вместе, Захар, — в тон ему отозвался Кушнарев.

Он понимал состояние своего друга. Хотелось сказать многое, но подходящие слова в эту минуту куда-то разлетелись.

Метя полами широких бурок снег, они неторопливой, вразвалочку, кавалерийской походкой, плотно, плечом к плечу, пошли к поджидавшим их коням.

Подав команду, Кушнарев вывел эскадрон за околицу. Конница мерной поступью двинулась к ближайшему лесу. В непрекращающемся гуле отдаленной артиллерийской канонады ракетные вспышки бросали в небо голубоватые отсветы. Впереди слышался грозный шум, скрежет танковых гусениц сливался с грохотом выстрелов, криками солдат, стуком топоров, топотом конских копыт и с треском падающих деревьев.

— Ты говоришь, Захар, что вам было тяжело расставаться? — спросил Кушнарев Торбу, когда они днем остановились кормить лошадей. Друзья сидели в лесной землянке в ожидании дальнейших приказаний и грелись около походной железной печки.

— Слов нет, як тяжело. О себе я даже мало, Илья, думаю…

— А ты когда-нибудь о смерти думал?

— После того як придушил немецкого полковника и видел, як они издевались над Оксаной, я зараз перестал думать о смерти. Нет, хотя, пожалуй, думаю, но та друга думка.

— Какая же это думка?

Торба подбросил в печку несколько чурок и со стуком закрыл дверку.

— А така, щоб не бояться смерти, щоб это было — тьфу! Когда этого человек достигнет, он долго будет жить.

— Ну, это не совсем так. Гибнут и храбрецы, — возразил Кушнарев.

— Не спорю, но храбрые и после смерти живут. Помнишь, що сказал на партийном собрании генерал Доватор? Храбрость — это ответственность за то, что тебе поручено делать.

— Это верно, Захар. Вот ты вспомнил, как немецкий полковник издевался над тобой и Оксаной. Она мне об этом рассказала. Я тебя считаю не только другом, братом, но и настоящим человеком. А я вот сомневаюсь, правильный я человек или нет.

— Ты, Илья? Ты — правильный! За таких, як ты, я готов голову в кусты кинуть. Ты говоришь, що я настоящий. Нет. Я хочу им быть, а сам думаю, ще у меня на хребту щетины колючей богато, подпалить надо трошки.

— Подожди, Захар. А я о себе хочу сказать. Меня тоже червячок гложет. Мне стыдно перед тобой.

— Что ты, смеешься, что ли?

Захар удивленно сдвинул густые брови и неморгающе посмотрел на Илью. Кушнарев как-то виновато и загадочно улыбнулся.

— Верно говорю. Я ведь тебе много не рассказал…

— Что ж ты не рассказал?

— Я ведь люблю Оксану. Ты знаешь это?

— Нет, не знаю, но скажу только одно: такую девушку нельзя не любить. Що ж тут такого, и почему ты молчал?

— Потому, что плохо думал о тебе и о ней… Мне казалось, что когда вы были вместе в тылу…

— Стой, Илья! — перебил Захар и, склонившись к Кушнареву, горячо, взволнованно сказал: — Эта девушка для меня дороже родной сестры, понял? И кто о ней думает плохо, тому, Илья, надо отрубить башку!

— Руби мне первому, — коротко и покорно сказал Кушнарев.

Он только сейчас понял, как незаслуженно обидел друга.

— Как ты мог подумать, Илья?

Торба укоризненно покачал головой.

— Тебе кто-нибудь говорил?

— Салазкин болтал.

— Дурак он после этого! — мрачно сказал Торба. — Ты и сейчас так думаешь?

— Нет. Вот ты послушай…

И рассказал Кушнарев, как, возвращаясь с задания, партизаны подобрали его неподалеку от Витебска…

Во время боя его ранило в голову и засыпало землей. Когда он пришел в сознание, часть уже отошла. Свыше двадцати суток он брел по лесам Белоруссии и наконец встретил партизан. От потери крови и от голода он так ослабел, что замертво свалился на обочину лесной дороги.

Очнулся он в шалаше. Перед ним сидела девушка в зеленой фланелевой кофточке. Она крошила в миску с куриным бульоном сухари.

— А мы думали, что вы совсем не проснетесь, — певуче сказала девушка. — Уж будила, будила. Спит, як умерший. Доктор сказал, что это здоровый сон, крепкий. Болит тут? — осторожно касаясь его головы, спросила девушка.

— Немножко.

— Вылечим. Я тоже лекарь, вы не думайте. Мы недавно одного кавалериста вылечили. С ним в рейде были. Генерал Доватор нас водил… А этот кавалерист жизнь мне спас, полковника немецкого задушил! Геройский казак. Он тоже тогда двое суток меня все во сне кликал: Оксана да Оксана! А я тут рядом сижу. Позовет, позовет, я ему руку на голову положу, и он снова спит, как маленький ребенок. А вы какую-то другую девушку кликали, чи Наташу, чи Дашу…

Лицо Оксаны осветилось ласковой улыбкой.

В ответ на простодушные слова Оксаны Кушнарев отрицательно покачал забинтованной головой и тоже улыбнулся. Потрогав рукой повязку, он догадался, что она чистая и свежая, пахнущая лекарством.

Лежал он в просторном шалаше, на мягкой подстилке. В отверстие шалаша был виден лес. За спиной Оксаны на сучке толстой ели висел вещевой мешок и оружие. Неподалеку слышались разговор и смех. По кустам стлался дым, пахло мясным варевом, луком и печеным хлебом.

Кушнарев почувствовал, что страшно голоден. Покосившись на миску, он нетерпеливо облизал губы и закрыл глаза.

— Будем сейчас кушать, — угадав его мысли, проговорила Оксана и, не выпуская из рук миски, сделала несколько смешных и неловких движений на коленях, чтобы подвинуться к раненому; оправив завернувшуюся сзади синюю юбку, она села на пятки.

— Ну, открывайте рот, Илья Петрович, — зачерпнув ложку, она поднесла ее к его губам.

— Да я и сам могу, — смущенно сказал Кушнарев, приподнимаясь на локте.

— Не шевелитесь, — упрямо и настойчиво возразила Оксана. — Доктор велел лежать спокойно, и я так хочу…

Кушнарев вынужден был повиноваться. Все для него казалось странным и новым. Есть из чужих рук было неловко и неудобно. Но зато как все нравилось ему! Особенно вкусным казался бульон и размоченные в нем сухари. А главное — было приятно ощущать разлившуюся по телу теплоту и чувствовать заботливое прикосновение рук девушки, вытиравшей ему марлевым лоскутком губы.

— А оброс-то… колючий.

Оксана весело шутила, лукаво прищуривая глаза, и смеялась.

— Сейчас Федьку позову, он тебя побреет.

— Спасибо, — кивая головой, отозвался Илья. Заглянув в миску, он обнаружил, что бульон и сухари уже кончились. А есть хотелось пуще прежнего. — Ксаночка, положи еще немного.

— Нельзя много. Надо помаленечку.

— А хлебца нету? — умоляюще глядя на Оксану, спросил Илья, теряя всякое терпенье.

— Дам трохи. И курочки кусочек.

Оксана на четвереньках выползла из шалаша, достала из висевшего на дереве мешка краюху хлеба, отрезала ломтик и отломила до обидного маленький, как показалось Илье, кусочек курятины.

— Да ты меня кормишь, как годовалого ребенка, — проговорил он, морщась от досады.

— Ты не ребенок, а хворый. Капризничать нехорошо, миленький, настойчиво уговаривала его Оксана. — Поправишься, целую курочку приготовлю. Хоть две. А сейчас чаю дам с медом. Батько на заданье ходил и принес для тебя. И курочку тоже.

— А сейчас где твой батько?

— Спит. Они ночью эшелон под откос кувыркнули и «полицаев» еще забили. К нам скоро аэроплан прилетит.

— Фронт далеко? — спросил Илья.

— Очень. Немцы в Ростов зашли. Наши отступили.

— Немцы заняли Ростов?

Кушнарев порывисто сел, опираясь на руки, и, повернув голову, впился в Оксану глазами.

— Отступили, говоришь?

— Ну да, миленький. По радио сообщили. А зачем ты вскакиваешь? Ложись сейчас же!

Она помогла ему лечь, поправила сбившуюся на голове повязку.

Сообщение Оксаны поразило Илью.

Лицо его помрачнело, глаза тоскливо смотрели на полутемный скат шалаша, точно искали кривую кавказскую шашку. Вскочить бы сейчас на коня, разобрать поводья, впаять горячую руку в эфес клинка, врубиться в самую гущу крикливой свастики — за Кубань, за Дон, за поруганную Украину, за объятую пожаром Смоленщину. Защемило в груди больно, горячо. Хотелось застонать… Но вместо этого, сверкнув на Оксану черными, затуманенными влагой глазами, он тревожно спросил:

— А кавалеристы-доваторцы, что в рейде были? Они где? Ты ведь с ними была?

— Да.

Заметив настороженный, пытливый взгляд Ильи, Оксана добавила:

— Фашистов бьют. А Лев Михайлович уже генерал. Генерал! — протяжно повторила Оксана. — По радио сообщили.

Илья, поймав руку Оксаны, крепко сжал ее. Оксана вскрикнула:

— Тише! Хворый, а силища ой-ой!

Кушнарев, не выпуская руку девушки, взволнованно шептал:

— А я знал, что этот полковник будет генералом. Боевой! Как мне хотелось к нему добраться! Эх! Я бы за него, Ксана, жизнь отдал. Все равно я буду с ним воевать, буду!

В шалаш вместе с легким дуновением ветерка ворвался тепловатый запах лесной прели, напоминавший запах чернозема, и, казалось, влил во все тело радостное ощущение физической силы. Илья повеселел. Повеселела и Оксана.

…Так шли дни. Оксана варила суп, поила Илью молоком. Он поправлялся и набирался сил. Однажды Оксана принесла ведро теплой воды и, не обращая внимания на протесты Кушнарева, вымыла его до пояса. Он стыдился, дрожал от холода, но вынужден был покориться ее безоговорочному требованию.

Просыпаясь по утрам, он видел, как Оксана, свернувшись клубком, спала у входа в шалаш. Ее сон был спокоен и крепок. Отдохнувшее лицо розовело. Правильный, прямой, с тонкими ноздрями нос, казалось, делался тоньше и заостренней. Губы она складывала так, словно они желали чего-то радостного, неизведанного.

Илья подолгу смотрел на ее лицо и ждал той минуты, когда она проснется и, улыбнувшись по обыкновению, скажет самой себе: «Ах ты, засоня, ах ты, лентяйка! Как кочерыжка замерзла и все спишь, бесстыдница». Илье очень нравилась эта милая и шутливая брань.

Илья прислушивался к ее ровному дыханию. Порой ему казалось, что ее черные ресницы закрыты неплотно, а на щеках вдруг начинает розоветь яркий румянец.

Тогда Илью охватывало необъяснимое беспокойство. Чтобы скрыть его, он начинал ворочаться с боку на бок и громко кашлять. Иногда среди ночи Оксана, натягивая на голову бараний тулуп, спрашивала:

— Замерз или не совсем?

Ночи стояли холодные, осенние. К утру уже появлялись легкие заморозки.

— Мне-то тепло, а ты спишь снаружи, — рассеянно глядя в потолок шалаша, отвечал Кушнарев и принимался равнодушно зевать. — У меня же два одеяла…

— Я люблю спать на воздухе, — полусонно говорила ему Оксана. — У меня шуба теплая. Когда совсем будет холодно, тогда в шалаше лягу.

— Конечно, — равнодушно подтверждал Илья.

После того принудительного купания он почувствовал себя почти совсем здоровым. С вечера уснул крепко. Ему приснилось лицо Оксаны. Оно было необыкновенным. Исчезло с него суровое выражение, а губы были открыты, девушка горячо дышала ему в щеку. Он проснулся. Оксана спала на своем обычном месте с прежним суровым выражением на лице. Илье до обиды было жаль улетевшего сна.

Весь этот день Кушнарев был молчалив.

— Почему ты надутый? — спросила Оксана.

— Так, скучно, — в замешательстве ответил Илья.

— А отчего скучно? — допытывалась Оксана, пристально вглядываясь в его лицо.

Кушнарев почувствовал, что начинает терять власть над собой. Отвернувшись к стене, он молчал. С момента его появления в партизанском отряде прошло уже десять дней. Илья набирался сил. Раны быстро заживали.

Заботы Оксаны волновали его, побуждали как-то отблагодарить девушку. Опасности, совместные тяготы войны, родственность судьбы сближали их.

— Ты славная девушка, — вскинув глаза на Оксану, быстро проговорил Кушнарев.

— Не девушка, а вдова.

Оксана, склонив голову, поймала его взгляд и густо покраснела.

Он продолжал следить за ней глазами с нескрываемым волнением, словно увидел ее первый раз в жизни. Подавляя вздох, он задумчиво произнес:

— Теперь много вдов будет.

— А разве мне от этого легче? Я-то знаю… — звонко выкрикнула Оксана и, не договорив какие-то слова, едва сдерживая слезы, отвернулась в сторону.

— Ты не сердись, Ксана. Я ведь так сказал. К слову пришлось, смущенно проговорил Илья Кушнарев. В этот день они больше ни о чем не говорили до самого вечера.

К ночи сильно похолодало. С неба посыпалась ледяная крупа, подул резкий ветер, тревожа на деревьях не успевшие опасть листья. Лес гудел шумно и протяжно, точно сердился за нарушенный покой.

Еще до ужина Оксана завесила отверстие шалаша плащ-палаткой, выкопала посредине шалаша ямку и, наломав сухого орешника, разожгла камелек. Ужинали молча. Но оба чувствовали внутреннее напряжение. Оба сознавали неловкость и неестественность положения. Сучья, потрескивая, горели весело и ярко. Подбросив несколько толстых сухих палок, Оксана заговорила первая. Ослабевшее пламя скрывало выражение ее лица. Кушнарев слушал молча и внимательно. Оксана рассказала ему всю свою недолгую, но богатую житейскими радостями и невзгодами жизнь.

Слушая ее, Илья все больше и больше начинал волноваться. Она отзывалась на все наболевшие в его душе вопросы с подкупающей прямотой. Ее голос звучал тихо и задушевно. Казалось, не было в мире роднее этого чудесного бархатистого голоса.

Через несколько дней в расположение партизанского отряда прилетел самолет. Он забрал с собой Кушнарева на Большую землю.

Когда самолет делал над лагерем прощальный круг, на опушке леса стояла группа партизан. Они приветливо махали руками. Среди них в зеленой фланелевой кофточке, с карабином в руке Кушнарев увидел Оксану…

— Если тебя, Илья, любит такая дивчина, як Оксана, ты счастливый человек! Больше ничего сказать не могу, — заявил Торба, когда Кушнарев закончил свой рассказ.

Назад: Часть третья

Дальше: Часть четвертая