Книга: Осада Азова
Назад: ГЛАВА ВТОРАЯ
Дальше: ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Наступила ранняя и свежая утренняя заря. От сизого марева освобождалась почерневшая земля, заблестели широкие приморские поймы, засеребрились извилистые ленты тихих притоков Дона. Величавый Дон просыпался в этот день не торопясь, покачивая плавно тихие и широкие воды.
Над Азовским неспокойным морем, распластав крылья, носились стаи чаек, а над выжженной, оголенной степью спозаранку кричали встревоженные, голодные вороны.
Высоко в небе над крепостью кружились вечные степные жители – орлы, остроносые ястребы, быстрые и жадные коршуны. Черные и белые рваные тучи, клубясь, ползли по небу. Догоняя одна другую, они спешили на север.
Начинался обычный летний день. Солнце поднималось все выше и выше, ветер постепенно стихал, а тучи, белые и черные, бежали тише.
Часовой, прогуливаясь с ружьем по широкой стене, протяжно пел старинную казачью песню:
На заре-то у нас было да на зорюшке,
На заре-то было да на утренней,
На закате было светла месяца,
На восходе было красна солнышка.
Уж вы гой еси, а вы, донские казаки,
Соходитеся, соезжайтеся во единый круг,
Во единый круг, во единый луг.
Да уж думайте, э-э, думу крепкую,
Думу крепкую, всеединую…

– Стой же ты, казак! – выскочив на стену, крикнул атаман Татаринов. – Не видал ли ты, брат, неприятеля?
– Да помилуй бог, – встрепенувшись, сказал часовой, – ежели сова пролетит, я услышу, мышь летучая где пронесется, скользя крылом, я услышу, лиса хитрая прошмыгнет, по-воровскому озираючись, – и ту, атаман мой, Михаил Иванович, глаз мой никак не пропустит. Неприятеля я завсегда примечу. Тишь пока стоит на Дону, царит спокойная благодать.
– Тишь, говоришь? Благодать? Как бы не случилось чего! Плохо ты нынче службу несешь, казачина. Погляди-ка туда, к морю синему…
– И-и! Батенька ты мой! – притихшим голосом сказал часовой…
Скоро пришел Алексей Иванович Старой.
– А погляди-ка ты, брат-казак, в эту сторону, – сказал Татаринов.
– И-и! Православные! Царица моя небесная! – перекрестившись, произнес казак. – Зачернелося, забелелося!
На стену торопливо выскочил, застегивая просторный кафтан, атаман Иван Каторжный.
– А погляди-ка ты, донской молодец, в третью сторону, – сказал часовому Татаринов.
– Н-ну!.. Атаманы-казаки! – бледнея закричал часовой. – Что делается в степи! Окружают нас вороги со всех сторон. Пропадем! Ей-богу, пропадем в крепости…
Сюда же на крепостную стену вбежали Наум Васильев, Осип Петров, Федор Порошин и Иван Зыбин.
– А поглядите-ка, братцы, в четвертую сторону, – снова сказал Татаринов.
Там турки несметным числом ползли, что саранча голодная, к Водяной башне.
– Да мы же, братцы, атаманы-казаки, помрем здесь все до единого! – заголосил часовой и задрожал всем телом.
– А мне не нравится твое бабское причитанье, – хмуро и грозно сказал атаман Татаринов. – Подойди-ка, казак, сюда поближе.
Часовой подошел ближе.
– Ты что же мне, тварь подлая, сказывал: тишь на Дону, благодать? «Сова пролетит, я услышу!» Где неприятель? Сказывай! Видишь?!
– Помилуй бог, атаман! – взмолился казак, тараща обезумевшие глазища. Дрожащие руки его едва не выронили ружья.
На стену взобрались уже и Левка Карпов, и Панько Стороженко, и Дмитро Гуня. За ними и другие казаки. Стоят, смотрят в сторону моря и степи…
– Ты ж, сонный казак, своим плохим стережением убаюкивал себя, а нас в главном не упредил. Так, брат-казак, службу постовую не несут.
– Помилуй, пощади, атаман! – бормотал усатый часовой.
– Где неприятель, спрашиваю тебя! Мышь, говоришь, летучая пронесется, скользя на крыло, слышишь, а враг уже к стенам нашим приполз, а ты и не слышал? У, поганая твоя рожа!
– Да я же, славный атаман, глядел все время, глаз со степи и моря не спускал. И в ту сторону глядел, и в другую глядел…
– Глядел сонными гляделками, чтоб они у тебя вылезли наизнанку. Проглядел! Проспал! Но то не беда еще, что ты так глупо проворонил неприятеля. То не похвально, – гневно и зло сказал Татаринов, – что ты, герой удалой, увидя неприятеля, вымолвил со страху непотребные слова, прискорбные для войска, трусливые слова: «Пропадем! Зачернелося! Забелелося!» Отныне в Азове и единый человек не произнесет таких подлых и непотребных слов. Ты сам откуда?
– С Рязани.
– Зовут тебя как?
– Иваном.
– А по прозвищу?
– Оглобля!
– Эх ты, Оглобля, жалко мне тебя, брат, но что теперь поделаешь, дело военное требует порядка и чести, Становись-ка к самому краю азовской степы, становись туда, подальше…
Казак все понял. Он понял, какую великую оплошку допустил в своей службе. Делать было нечего. Он протянул ружье рядом стоявшему казаку Ивану Лысому, спокойно отошел к краю широкой азовской стены и не стал просить пощады и милости. Оп только сказал:
– Братья мои казаки, атаманы. Чему быть, того не миновать. Только не считайте меня, соколы, изменником. Считайте вы меня простым воином, донским казаком, сраженным первой пулей за общее русское дело.
Татаринов глухо выстрелил из пистолета. Простой казак Иван Оглобля рухнул со стены.
– Так мы поступим с любым, кто не верит в победу нашу. Долго нам сидеть еще в крепкой осаде, – сказал Татаринов.
Атаманы спустились со стены в город, созвали наскоро круг, как потребовало войско. Круг единодушно крикнул: на случай военного времени быть атаманом великого войска Донского калужанину Осипу Петровичу Петрову. Он всем давно показал свою хитрость и верную службу Дону. Походными войсковыми атаманами по-прежнему возвели Михаила Ивановича Татаринова да Наума Васильевича Васильева. Атаману Ивану Каторжному казаки определили службу быть атаманом и выдумщиком, промышленником всех важных оборонных дел: подкопных, орудийных, пороховых. Алексею Старому надлежало оставаться атаманом посольских дел…
Голая степь ожила, стала многолюдна. Дойдя до древнего замка, на пушечный выстрел от крепости, в старые траншеи не спеша вошли турецкие артиллеристы. Они вкатили на буйволах двадцать больших проломных пушек, не менее шестидесяти арб подъехало с каменными зажигательными ядрами. Пушки были с открытыми жерлами, их развернули в сторону Азова, укрепили на брустверах. Капычеи – турецкие артиллеристы, чтобы не сбежали с поля боя, по приказу главнокомандующего были прикованы тяжелыми цепями к пушкам. Пушки, чтоб их казаки не укатили к себе в крепость, также были прикованы железными цепями к бревнам, глубоко врытым в землю.
Возле древнего замка Погурды-бабы взметнулись знамена с конскими хвостами, среди которых находились три главных знамени: знамя великого султана Ибрагима, червонное, китайковое, длиною в сто локтей, знамя главнокомандующего турецкой армии Гуссейн-паши Делии и знамя адмирала флота Пиали-паши.
Знамена с белыми, черными, рыжими конскими хвостами, знамена красные и черные, золотистые и серебристые, простые и дорогие, выросли, как густой лес, вокруг трех главных знамен.
Турецкие войска тянулись и тянулись, и не было им конца и края. Скрипели телеги, колеса сотен тяжелых неуклюжих орудий, которые всей своей тяжестью вдавливались в сырую землю, выбивали глубокие, по самые «тупы, колеи, скрежетало и лязгало железо. Крепостные орудия тащили цугом люди, верблюды, усталые и отощавшие буйволы.
Азов окружали со всех сторон. Со всех сторон к крепости ехали воины конные, шли воины пешие.
Первыми на самое близкое расстояние к городу с невероятным достоинством и неустрашимым видом подошли немецкие войска во главе с двумя полковниками. Полковники были высокого роста, в ловко затянутых мундирах мышиного цвета, в лихо надетых набекрень медных касках с острыми шишаками. У поясов огнем горели медные ножны сабель. Высокие голенища сапог до колен были забрызганы грязью. Шесть тысяч наемных немецких войск шли строгим маршем в такт грохающим барабанам.
К Водяной башне адмирал флота Пиали-паша и известный, непобедимый и храбрый Сейявуш-паша спешно отрядили десант морских войск в пятидесяти двух лодках. Высадили его на противоположной стороне небольших островов Удеги и Тимура. Турки быстро заняли старые траншеи. На турецкий десант возлагалась большая задача – не допустить прихода казачьих подкреплений.
Турецкие войска окопались на берегах мелких рек – Улутона, Деритона, Канлыджи. Многие плоты, груженные кирками, лопатами, ломами, камнем и бочками с порохом, сопровождали войска. На плотах, сколоченных из бревен и положенных поверх легких лодок, турки доставили с больших кораблей более сотни пушек, стенобитные машины. На западной стороне полупустынной степи Гейгата возник из палаток и шатров огромный город, в котором стали размещаться тысячи людей, верблюдов, лошадей.
Среди разноплеменных и разноязычных многотысячных войск ходили турецкие муллы в зеленых бешметах, в белых чалмах, с большими кинжалами на поясах, в коротких штанах и ободряли войска. Муллы произносили священные слова Магомета, устрашали Кораном, возносили молитву аллаху. Голос муллы для каждого турка, для каждого татарина, для всякого верующего мусульманина всегда был призывом аллаха, сопровождающим человека на смерть, на большие и малые подвиги.
Мулл в турецком стане было пятьсот человек, во главе с пророком, великим муэдзином турецкой армии и флота Челеби Эвлией. Ему было приказано главнокомандующим Гуссейн-пашой Делией возносить молитвы аллаху с особым старанием. Особый наказ эфенди Эвлия получил от доверенного и тайного лица султана – злого, хромого скопца Ибрагима, которому, как своему слуге, султан поручил тайно следить за всеми пашами, адмиралами, беглер-беками, алай-беками и даже за самим главнокомандующим Гуссейн-пашою. Раздражительный Ибрагим был в турецком войске глазами, ушами, совестью и тенью султана. Он нетерпеливее других ждал начала грозной битвы на Дону, чтоб русской кровью утолить свою неутолимую жажду мести всему миру.
Гуссейн-паша надеялся покорением Азова добиться для себя немалой славы и прибыли, получить поместья, знаки отличия и всякие другие военные награды.
Пиали-паша стремился стать первым после султана человеком, чтобы затмить своим именем имена других военачальников.
Ходжа Гурджи Канаан-паша – очаковский губернатор и губернатор Румелии, начальник сорока тысяч буджакских татар, сорока тысяч молдаван и валахов, начальник двадцати тысяч трансильванцев – мечтал получить не только богатства, почести, даровые руки русских пленных. Он спал и видел себя управителем Египта и его народа.
Крымскому хану хотелось добыть тысячи рабов, тысячи коней, захватить многие арбы русского серебра и золота, получить от султана награды, множество турецких денег и стать безраздельным управителем Азова.
Эвлия Челеби по-прежнему хотел прочно утвердиться при султанском дворе единственным пророком, слово которого во славу аллаха было бы железным законом для всех турецких визирей, беглер-беков, пашей и даже для самого султана Ибрагима.
Скопец Ибрагим наслаждался тем, что все они – большие и малые турецкие военачальники – в его цепких руках.
В басурманской рати, собранной за четыре года, составляли немалую силу войска царей, королей, горских князьков.
В Азове стало известно, что, кроме двух немецких полковников, шести тысяч немецких солдат, под Азов пришли для военного промысла мудрые выдумщики, подкопных дел мастера из Испании, из великой Венеции, умелые воины Франции и Швеции. То были люди, умевшие делать и взрывать мины, начиненные свинцом и порохом, ядра огненные, поджигающие дома и прочие строения, управлять ломовыми пушками, верховыми пушками, употреблявшимися для навесной стрельбы каменными ядрами и разрывными снарядами.
В султанском лагере галдели на многих языках и наречиях.
Горец говорил, как он быстро собирался в поход – снял-де с жерди овчинный полушубок, отряхнул его от пыли и надел на себя. Снял с гвоздя хорасанскую шапку, два-три раза встряхнул ее и надел на голову. Египетский меч с приветствием пророку давно был на горце, ружье с насеченным прикладом всегда за спиной, конь убран к походу, как невеста к свадьбе.
Хлопнув коня ладонью по шее, горцы вскакивали в седла и мчались к Азову. Каждому охотнику послужить себе и султану горянки вслед говорили: «Дай бог тебе счастья!..» А турецкий певец пел свои песни:
Где коснулась рука наша – там плач стоит;
Куда ступила нога наша – там пламя льется.

На разных языках передали воинам приказ Гуссейн-паши, по которому каждому, кто принесет голову христианина, тотчас же будет выдано из казны сто пиастров, за десять голов назначены тимары – малые поместья, и займеты – большие поместья – за сто христианских голов. В каждом большом и малом полку Гуссейн-паша назначил начальников, которые принимали бы срезанные головы, платили за них деньги, вели счет точный и, собрав срезанные головы воедино, чтоб не воровали их, тайно, со всей осторожностью и без лишних глаз, закапывали бы в землю или ставили из них памятники Баш-колы.
Головы атаманов, есаулов, знатных и храбрых казаков турки оценивали особой платой, особыми наградами. Такие головы непременно должны были доставляться лично главнокомандующему Гуссейн-паше Делии.
Сами мусульмане, татары, турки и горцы ничего так не страшились, как смерти без погребения, и потому они всегда во время всяких сражений выказывали чудеса храбрости, чтобы вынести из поля боя тела своих павших товарищей. Они шли в такое время на всякие жертвы, лишь бы выручить тело своего единоверца и предать его земле.

 

Началось великое дело на Дону.
Гуссейн-паша сказал, протянув руку в сторону крепости:
– Не укроетесь вы, донские казаки, от моего гнева! Я пришел сюда, чтобы покарать вас и уничтожить всех до единого. Сопротивляться бесполезно!
Но его громкий голос тонул в реве животных, в шуме людских голосов, в звуках голосистых флейт и громе боевых барабанов.
От многой неприятельской силы, усеявшей широкую донскую степь, от несмолкаемого страшного рева животных, от исступленных криков людей, от многочисленной артиллерии, которая все еще устанавливалась, передвигаясь с места на место, от неисчислимой, метавшейся по степи татарской конницы, казалось, земля трескалась и гнулась, а от множества кораблей и мелких судов вода выходила из берегов.
Войска расположились в полуверсте от города. Тучи пестрых знамен турецких, татарских, всяких иных народов покрыли тучи разноязычных людей.
В полдень великий муэдзин Эвлия Челеби, и с ним все пятьсот мулл, когда установилась тишина, совершили со всем мусульманским войском великую молитву. Они отдали должное аллаху перед началом задуманного боя.
После молитвы, по приказу главнокомандующего Гус-сейн-паши, для устрашения защитников азовской крепости во всех полках учинили несказанный, превеликий шум, дабы в крепости знали могучую турецкую силу.
И пошел под городом такой визг и такой крик, такой гвалт и такой гам, что и сам сатана, пожалуй, слушая эти страшные, дикие голоса, бой барабанов и вой флейт, содрогнулся бы. Перепуганные лошади, верблюды и буйволы не только во вражеском стане, но и в стане защитников Азова взревели, замотались. Даже азовские собаки испуганно, поджав хвосты, завыли, протягивая морды к небу. А главнокомандующий турецкой армии хохотал, надрывая живот.
Нахохотавшись вдоволь, Гуссейл-паша приказал для устрашения врага кричать и бить в барабаны еще громче. И хотя от этого шум учинился великий, в крепости его слушали с глубоким и терпеливым молчанием.
Атаманы и казаки говорили между собой, что таких воинских порядков они еще не знали и что ни в одной стране таких ратных людей от веков еще не водилось. Хоть пляши под их дикий крик, под бой барабанов да под флейты.
– Вишь, сколько турецкой музыки к нам в гости привалило, – усмехнулся атаман Татаринов.
Бей-булат и Джем-булат, смекалистые ребята, поняли слова атамана правильно. Они выскочили на середину и давай горячо и жарко плясать легкую кавказскую лезгинку.
Поначалу удивились этому казаки. А черкесы, размахивая руками, мельча ногами в легких кавказских сапогах, так живо носились один возле другого, что и уследить за ними было трудно.
Джем-булат выхватил кинжал, подбросил его кверху. Кинжал перевернулся в воздухе и острием уткнулся в землю. Джем-булат схватил его зубами, понесся легкой ласточкой по кругу. Бей-булат подбросил свой острый, сверкающий кинжал и поймал его на лету тоже зубами. И пошли горцы кружиться в вихре, не зная устали легко вытанцовывать на одних только пальчиках. Атаманы, казаки и бабы сначала улыбались, а потом когда Джем-булат представил из себя коня, а Бей-булат вскочил на его спину, как лихой наездник, и поскакал вперед, – азовцы весело расхохотались.
Тут выскочил в круг лихой запорожец и пошел вприсядку, да так, что не остановишь. Лихо-здорово!
Какое им дело до турецкого ишачьего рева!

 

Главнокомандующий турецкой армии для страха казаков, коим он хотел показать, будто у него пороху неисчислимое количество, приказал сразу ударить изо всех пушек. Турецкие пушки грохнули так, словно ударила самая сильная гроза, словно загрохотал в небе самый великий гром со страшной огненной молнией. От того грозного залпа светлое солнце померкло, а крепостные стены содрогнулись.
Когда дым рассеялся, казаки увидели, что вокруг Азова-города в восемь рядов встали янычары, взявшись за руки, и окружили крепость от Дона-реки до самого Азовского моря.
В крепости было тихо.
Самоуверенный Гуссейн-паша подумал, что он достаточно устрашил донских казаков, и от своего имени и от имени адмирала Пиали-паши послал парламентером в крепость командующего всеми янычарами Магмед-агу. А от крымского хана послали его знатнейших военачальников Курт-агу и Чохом-агу. Послам был дан наказ требовать от казаков без всякого промедления и без всякого боя сдать город Азов и в наступающую ночь покинуть, не мешкая, крепость.
Послы пришли к крепости пышные, гордые, важные. Их учтиво встретил по поручению войска атаман Алексей Иванович Старой, спросил:
– По какому делу прибыли?
Магмед-ага, надувшись, надменно сказал:
– Мы прибыли по поручению самого султана Ибрагима, по поручению четырех главных пашей, по поручению главнокомандующего, по поручению крымского хана Бегадыр Гирея с такой речью: «Люди вы божьи, рабы царя небесного. Никто вас в пустыни не посылает. Вы – что орлы в небе, парящие безо всякого страха. Вы, словно волки, всюду рыскаете. Вы – донское казачество, вольное и свирепое. Вы – наши соседи, ближние и непостоянные, нравы у вас лукавые, неисправимые вы убийцы и беспощадные разбойники…»
Старой остановил Магмед-агу суровым взглядом, но достойным словом:
– С такой гладкой, но неумной речью толку мы с вами добиться не сможем.
– Отчего же? – удивленно спросил Магмед-ага.
– То ты спроси у своего глупого султана Ибрагима. Негоже нам обмениваться такими словами, ежели желаем мы делать важное и доброе дело. Однако мы люди терпеливые, продолжай…
Магмед-ага снова начал читать:
– «Неужели вы от века сего не наполните своего чрева голодного? Ну, кому вы приносите обиды такие великие и страшные грубости? Вы наступаете на великую десницу царя нашего турского. Неужели и в самом деле считаете себя богатырями русскими? Вам, воры-разбойники, не уйти от руки султанской. Птицею ли вам из Азова теперь лететь? Вы сидите теперь в осаде крепкой…»
– Ну-ну, – сказал Старой, – завирай, да не задирай, больно много храбрости вбил себе в голову. Мы лаяться можем покрепче. Но валяй, коль тебя на то наставили.
– «Прогневили вы султана Амурата. Вы убили на Дону мужа греческого закона, посла турского Фому Кантакузина, приняв его с честью в городки свои, а с ним побили всех армян и гречан для их серебра и злата. А тот посол послан был к царю вашему для царского дела. Вы взяли у царя нашего Азов-город, не пощадили никого, посекли всех до единого. И положили вы тем самым на себя имя лютое и звериное. И теперь вы сидите в нем и дела свои творите недобрые. Вы разделили царя турского с Азовом-городом, со всею ордою крымской и ногайской. Разлучили и царя нашего с морем и карабельным пристанищем. Сделавши это, какого же вы конца дожидаетесь? Какие же у вас крепкие и жестокие казацкие сердца! Очистите вотчину царя турского, Азов-город, в ночь сию, не мешкая. А что есть у вас в нем вашего сребра и злата, то понесите его без страха из Азова вон с собою в городки свои казачьи, к своим товарищам, на отходе мы вас не тронем. Напротив того, сейчас мы вам дадим двенадцать тысяч червонных, а по выступлении из города – еще тридцать тысяч. Но если только вы из Азова-города этой ночью не выйдете, завтра от нас вы живы не будете. Кто вас защищать станет? Кто устоит против наших турецких сил? Нет никого на свете, равного и подобного ему – турецкому султану. Он есть один-единственный царь из всех царей. Не уйдете – раздавим в руках своих, как птицу жалкую. На ваших головах разбойных нет волос столько, сколько есть силы нашей под Азовом. Через нашу несметную силу не перелетит ни одна парящая птица. От царства Московского вам помощи и выручки не будет – ни от царя, ни от людей русских. На что же вы, глупые воры, надеетесь? Хлебных запасов у вас не будет, с Руси хлеба вам не пришлют. Повинуйтесь, и султан простит вам ваше воровство, пожалует вас, обогатит вас, учинит вам покой в Царьграде, даст вам платье свое, выдаст печати богатырские с золотым султанским клеймом. Вас будут называть в Царьграде рыцарями, вам будут все кланяться, и слава ваша разнесется с востока до запада. Помните ли вы наше свирепство, бесстрашие и нашу гордость? На что персидский шах был силен, – и того силы сломлены нами в Багдаде. На что сильна была и богата Индия, – и та теперь стала под владетельство турецкого царя. А вы чем ныне владеете? Азовом-городом? Доном? Саманными городками? Так вы не только того иметь не будете, но и своих голов. Решайте немедля, ибо время движется к ночи, а солнце склоняется к заходу».
Когда Магмед-ага кончил читать, Алексей Старой сказал:
– Выслушал я ваши предерзостные, хвастливые речи, пойду в крепость на совет с войском и с атаманами. Вы ждите меня здесь, у стен Азова. Ответ казачий будет справедливый и скорый по возможности…
Алексей Старой уверенными шагами с гордо поднятой головой пошел в крепость, а Магмед-ага, Курт-ага, Чохом-ага со своими толмачами стали ждать казачьего ответа, расположившись в глубокой траншее.
Главнокомандующий турецкой армии Гуссейн-паша в своем просторном и богатом шатре, сшитом из тонкого персидского шелка, вел беседу с адмиралом Пиали-пашой, человеком большого разума и храбрости.
Гуссейн-паша говорил с уверенностью, что ответ из крепости последует немедленно, что весь поход, в таком большом числе, пожалуй, и не надобен был. Здесь, мол, достаточно было двадцати тысяч янычар, тысячи спахов, и Азов лежал бы у ног султана.
Пиали-паша был иного мнения.
– Не всякий орех легко лущится, – сказал он. – Иной придавишь зубами – сразу рассыпается. А иной попадется такой крепости, что зуб скорее сломаешь, а разгрызть не разгрызешь. Тогда мы прибегаем к иному способу: берем камень, кладем орех на другой камень и бьем.
Гуссейну не понравилось, что адмирал не соглашается с ним, но он сделал вид, что хорошо принял сказанное.
Пиали-паша как опытный флотоводец заметил главнокомандующему, что большие боевые суда посланы под Азов напрасно. Стоят в море, качаются, а толку от них никакого нет. В Дон ими не пройдешь, да и в Азовском море не разгуляешься. Здесь нужно было иметь побольше малых быстроходных карамурсалей.
– Это, пожалуй, так, – согласился Гуссейн-паша, – но для устрашения и большие корабли нужны.
– Страхом крепкого неприятеля не возьмешь, – сказал адмирал, – в военном деле нужны храбрость и уменье.
– Верно, – сказал Гуссейн-паша и поморщился от намека адмирала.
– Не смею, да и не время нам, военачальникам, теперь выражать о том свое мнение, – сказал будто в шутку осторожный Пиали-паша.
– О том должно говорить всегда, – заявил главнокомандующий, нахмурив крутой лоб. – Истинно смелые военачальники не должны скрывать своих мнений в военных делах.
– Верно, – сказал адмирал. – Крупные корабли, которые будут стоять на якорях, всегда будут подвержены опасности. Достаточно темной ночи да нескольких казачьих чаек, и корабли наши запылают как факелы.
Гуссейн-паша ничего не ответил на это, задумался.
– Триста тысяч войска! Шутка ли? А сколько мы пригнали сюда лошадей, мулов, верблюдов! Сколько прикатили арб, телег!
– Верно, – согласился Пиали. – Вы еще не вспомнили пушек.
– Пушки… – повел бородой Гуссейн. – Пушки есть не просят. А вот накормить армию, напоить, одеждой укрыть трудно. С провиантом плохо?
– Плохо, – согласился Пиали-паша.
– С кормом для скота плохо?
– Плохо, – отвечал адмирал. – Сейявуш-паша плохо старается.
– Очень плохо, – сказал главнокомандующий.
– Вот поэтому, – сказал умный Пиали-паша, – страх может обернуться против нас. Заревут голодные животные или станут гибнуть воины не на поле битвы, а голодной смертью в траншеях… Это будет великий страх…
Гуссейн-паша зябко поежился.
В шатер главнокомандующего вошли его помощник, стройный и высокий турок, очаковский губернатор Ходжа Гурджи-паша, главный интендант Сейявуш-паша, злой, возбужденный крымский хан Бегадыр Гирей.
Бегадыр Гирей с порога спросил таким тоном, будто он сам был главнокомандующим:
– Почему так долго нет наших людей – Магмед-аги, Курт-аги и Чохом-аги?
– Да, – вспомнил главнокомандующий, – почему их до сих пор нет?
Гуссейн-паше никто не ответил.
В шатер вошел скопец Ибрагим. Он все время подслушивал за стенами шатра. Разговор перестал клеиться. Мало ли что вздумает этот шпион донести султану.
Время шло. В турецком лагере все больше и больше тревожились, почему до сих пор не возвратились парламентеры. А они, сидя в траншее, сами не понимали, почему так долго не дают ответа из крепости.
Жирный Магмед-ага успел поспать в траншее, поесть сладких персидских пряников и орехов, которые всегда носил в кармане своего мундира, отпил кипрского вина из малой походной сулейки и снова соснул, а ответа все не было.
Проснувшись, Магмед-ага попросил башенного казака, чтобы тот ускорил дело, а башенный только посмеивался, ничего не отвечая. Он ходил себе и ходил вдоль башни от стены к стене…
Главнокомандующий с каждым часом становился мрачнее, сверкая глазами кричал на своих подчиненных и не ходил, а бегал вокруг своего шатра. Слыханное ли то дело, чтобы он, Гуссейн, так долго ждал ответа?!
А что же в это время происходило в Азове?
Черный поп Серапион и дьяк Гришка Нечаев, вооружившись чернильницами и гусиными перьями, писали письмо турецкому султану и его главнокомандующему. Писали попеременно, поскольку рука у них была одинакова. Сочиняли письмо все вместе, складывали его по словечку, как бы низали бисер на ниточку. Сочиняли и хохотали так, что воздух сотрясался, будто за крепостью не было вражьей силы, а над казаками – никакой опасности. Казалось, они были заняты веселым и мирным делом. Хохотали, хватались за животы, и каждый хотел непременно вставить свое словечко, похлеще, да поскладнее, да позадиристее.
«О прегордые и лютые варвары!
Видим мы всех вас и про вас ведаем, силы и гнев царя турского – все знаем. И видаемся мы с вами, турками, почасту на море, и за морем, и на сухом пути. Ждали мы вас, гостей, под Азов-город дни многие. Где ваш Ибрагим, турский царь, ум свой дел? Позор его будет под Азовом! Или у него, царя, не стало за морем злата и серебра, что он прислал под нас, казаков, для кровавых казачьих зипунов четырех пашей своих? А с ними, сказываете, под нас прислано рати турецкие по описи триста тысяч. То мы и сами видим и ведаем. Тех людей много, что травы на поле или песку на море. И то вам, туркам, самим давно ведомо, что с нас по сю пору никто наших зипунов даром не сымывал с плеч наших.
Не запустеет Дон головами нашими. А на взысканье смерти нашей с Дону удалые молодцы к вам тотчас будут под Азов все, не утечи будет пашам вашим от них и за море. А если только нас избавит бог от руки ево такие сильные, отсидимся от вас в осаде в Азове-городе людьми своими малыми. Всего нас, казаков, в Азове сидит пять тысяч. Страмно то будет царю вашему турскому и вечный стыд в позор от его братьи, от всех царей и королей немецких.
Холопи мы царя Московского, а прозвище наше вечно – казачество донское, вольное и бесстрашное. Станем мы с ним, царем турским, битца, что с худым пастухом…»

 

 

Тут кто-то из запорожских казаков вставил:
– «Пришли к нам великие лыцари, а голым задом и ежа убить не вбьют…»
– Ха-ха! – раскатилось громкое эхо по крепости. – Ха-ха!
– «Твоего войска мы не боимся, землею и водою будемо с тобой, собачий сын, биться! Вражий да ишачий ты сын, вавилонский кухарь! Македонский колесник! Иерусалимский сагайдачник!» – разошелся украинец.
– Ха-ха! – снова раскатилось эхо.
– Го-го! 0-го-го!
– Строчи, поп, далее, – заговорили все.
– «…Где бывают рати великие, там ложатся трупы многие. Нас, казаков, от веку веков никто в осаде живых не имывал. Вы наш промысел над собою сами увидите. И от нашей казачьей руки страмота, и стыд, и укоризна ему вечная будет, царю вашему турскому, и пашам, и всему войску. Где его рати великие топере в полях у нас ревут и славятся, а завтра в том месте у вас будут, вместо игор ваших, горести лютые, и плачи многие, лягут от рук наших ваши трупы многие. И давно у нас, в полях наших летаючи, клехчут орлы сизые, играют вороны черные подле Дона тихова, всегда воют звери дивии, волцы серые, по горам у нас брешут лисицы бурые, а все то скликаючи, вашего бусурманского трупу ожидаючи…»
Прибежал посыльный с поста наугольной башни, молодой казачок в кудлатой бараньей шапке.
– Атаманы, – вскричал он, – стойте!
– Ну что? Говори, – спокойно сказал Татаринов.
– У всех ближних турецких пушек зажгли фитили! Всё наготове. Видно, они ждут приказа. Сейчас грохнут по крепости.
– Да то они берут нас на испуг, – сказал Алексей Старой, – с ответом торопят. Не грохнут, подождут. Ты, смелый казачок, пулей слетай в ближнюю траншею, которая полевее кладбища. Там сидит с толмачами Магмед-паша. Он ждет моего прихода. Скажи ему: ответ наш казачий он получит вскоре.
Беловолосый быстрый казачок помчался к траншее во весь дух.
Главнокомандующий турецкой армии не находил себе места от злости. Он давал войсковым начальникам приказы – и тут же отменял их, давал новые – и снова отменял. Переставлял обозы с места на место. Конные в одиночку, по двое, по трое носились по полю как угорелые.
Магмед-ага доедал свои последние запасы сладостей. За это время он уже не однажды поспал в траншее. Войско ждало ответа. А солнце и земля совершали свой путь.
Из крепости доносились взрывы смеха. Они сменялись полнейшей тишиной. Азовцы продолжали писать письмо.
– «…А красной, хорошей Азов-город взяли мы у царя вашего турского не разбойничеством и не татиным промыслом, взяли мы Азов-город впрямь в день, а не ночью, силой своей и разумом. А все то мы примеряемся к Ерусалиму и Царьграду. Хочется нам тако ж взяти Царьград, то государство было христианское. Вы, басурманы, нас жалеете, что с Руси не будет к нам запасу хлебново, ни выручки, и сказываете, будто к вам из государства Московского о том писано. И мы про то сами без вас, собак, ведаем, какие мы в Московском государстве люди дорогие. Ни к чему мы там не надобны, очередь мы сами за собою ведем. А государство Московское многолюдно, велико и пространно, сияет светло посреди, паче всех иных государств и орд басурманских, персидских и еллинских, аки в небе солнце. А на Руси не почитают нас и за пса смердящего. Отбегаем мы с того государства Московского, из работы вечныя, из холопства невольного, от бояр и от дворян государевых, да здесь прибегли и вселились в пустыне непроходней. Кому об нас там, на Руси, потужить? Там все будут рады концу нашему. А запасы к нам хлебные и выручки с Руси николи не бывали. Кормит нас, молодцов, на поле зверь дикий да морская рыба. Питаемся мы аки птицы небесные: ни сеем, ни орем, ни в житницы вбираем. А злато и серебро емлем у вас за морем – то вам самим ведомо. А жены себе красные и любимые водим и выбираем от вас же, из Царьграда, а с женами детей приживаем…»
Тем временем, когда писалось письмо, атаманы войска Донского Осип Петров да Иван Каторжный, не теряя минуты, определяли расположение татарских и турецких войск, замкнувших крепость кольцом. Они побывали во всех одиннадцати крепостных башнях и через смотровые окна старались угадать замыслы врага. Они успели побывать в городках Ташкалове и Тапракалове. Они осмотрели и проверили подкопы подземные, прорытые на случай вылазок. Они побывали в главных бастионах и сметили, откуда им будет выгоднее, на случай штурма, нанести ощутимый ущерб противнику. Атаманы в Азове не дремали, и, пока писалось письмо, Осип Петров успел сделать в обороне некоторые поправки, необходимые при такой грозной опасности. Бойницы, направленные в сторону врага, были наготове. Идя к наугольной башне, Осип Петров перекрестился и сказал:
– Чем только все это кончится?
Иван Каторжный ответил:
– Плохо мы скроены, Осип Петрович, да, видно, крепко сшиты.
– И я так думаю. Будем стоять, пока земля сможет держать нас на своей теплой груди. Она и по смерти не покинет нас, примет, как сынов своих, вольных и храбрых…
Теперь уже скрипел пером дьяк Гришка Нечаев, вслушиваясь в то, что ему говорили атаманы Алексей Старой, Михаил Черкашенин, Михаил Татаринов, Наум Васильев да и все, кто мог сказать ладное да умное. Опершись на ружья, на длинные пики, казаки согласно и одобрительно кивали головами.
– «…Нельзя мириться или вериться хрестьянам с басурманом. Хрестьянин побожится душою хрестьянской и на той правде вовеки стоит, а ваш брат басурман побожится верою басурманскою, а ваша вера басурманская, татарская равна бешеной собаке, – и потому вашему брату басурману, собаке, и верить нельзя… Рады мы завтра вас попотчевать тем, чего нам, молодцам, бог послал в Азов-город.
Идите вы к своим глупым пашам не мешкая и опять к нам с такой глупою речью не ездите. А манить вам нас – лишь дни даром терять! А кто от вас к нам с такою глупою речью впредь будет, тому у нас под стеною города быть убиту. Промышляйте вы тем, для чего приехали от царя своего турского. Мы у вас Азов-город взяли головами своими молодецкими, людьми немногими, а вы его у нас, с казачьих рук наших, доступайте головами своими турецкими, многими своими силами. Кому-то у нас на кровавых боях поможет бог? Потерять вам под Азовом-городом турецких голов своих многие тысящи, а не видать его вам будет из рук наших казачьих и до века. Разве отымет его у нас, холопей своих, великий государь и великий князь Михайло Федорович, всея России самодержец, да вас, собак, им пожалует, то уже будет на то его государская воля…»
Взял Алексей Старой письмо войска Донского, свернул его в трубочку и вышел с двумя есаулами, Федором Порошиным и Иваном Зыбипым, через главные ворота. Татаринов напутствовал его:
– Будь осторожен, иначе схватят тебя и поволокут в свой табор. Ну а там быть тебе казнену.
Татаринов предупредил и храбрых есаулов, что они головой отвечают перед войском за атамана, в случае если не уберегут его.
– Ничего с нами не станется, – ответил Старой, – вернемся в целости. – И направился к траншее, в которой ждал его Магмед-ага.
Вечерело. По небу плыла запоздалая одинокая пушистая тучка. Небо было широкое, чистое, просторное и спокойное. Где-то совсем близко на реке испуганно крякали затерявшиеся в зарослях селезни и ути, а у самых ног стрекотали и прыгали кузнечики. Впереди, слева и справа все клубилось, шевелилось, рычало, передвигалось. Впереди же белел огромный город турецких шатров.
Магмед-ага, первым заметив синий кафтан Старого, его белую шапку, понял, что к нему идут с долгожданным ответом. Двух есаулов в зеленых кафтанах раньше не было. К чему они?
Когда Алексей Старой был уже совсем близко, Магмед-ага укоризненно покачал головой:
– Долго, очень долго ответ нам писали!
– Мы мало учены грамоте, – ответил Старой.
Магмед-ага оглядел с ног до головы храбрых есаулов, заглянул в спокойные глаза атамана и заискивающе спросил:
– Ответ хорош?
– По-нашему, ответ хорош, – проговорил Старой, – по-вашему как – не знаем. Не всякому угодишь.
– Можно читать? – спросил Магмед-ага.
– То воля твоя. Твоих полномочий мы не знаем.
– О, – сказал Магмед-ага, разворачивая толстый свиток бумаги, – длинно писано.
Татарские парламентеры Курт-ага и Чохом-ага, от которых на три сажени несло бараниной с луком, сунули свои носы в письмо, будто они понимали по-русски. Толмачи стояли спокойно, как и подобает им быть, сторонкой.
Магмед-ага еще раз спросил, хорошее ли письмо. Русского языка он не знал, но чтоб не уронить своего достоинства перед другими, не дал письма переводчику. Алексей Старой сказал, желая выиграть время:
– Если Магмед-ага пожелает, то наш есаул Иван Зыбин прочтет письмо по-русски и переведет тут же на турецкий язык.
Магмед-ага положился на слово, что письмо хорошее, и заявил атаману Старому:
– Тебе, умный и храбрый атаман, будут особые подарки от султана Ибрагима, от главнокомандующего Гуссейн-паши, от верховного визиря Аззем Мустафы-паши, от капудана Пиали-паши, от крымского хана Бегадыр Гирея, от его царевича Сафат Гирея и от меня лично.
– Спасибо. Подарков мне ваших не надобно. А если уж наградить, то все войско Донское – оно больше всех потрудилось, сочиняя это письмо.
– Чок гюзель!
– Уж больно ты высоко оценил мои заслуги, – насмешливо сказал Старой.
Магмед-ага не пошел, а побежал к своему стану, несмотря на полноту и возраст, как резвый и быстрый мальчишка. За ним вприпрыжку еле поспевали Курт-ага, Чохом-ага и толмачи.
Гуссейн-паша стоял у шатра хмурый, как грозовая туча.
Еще издали он стал кричать и браниться так, что испуганный Магмед-ага и его свита в нерешительности остановились.
– Животное, почему ты так долго пропадал? Почему ты позволил, ишак, собака, унизить наше великое достоинство? Старая свинья! Ты заставил топтаться на месте без дела несколько часов подряд все трехсоттысячное войско! – прорычал Гуссейн-паша, скрежеща зубами, и круто отвернулся.
Магмед-ага, начальник янычарского войска, стоял бледный и растерянный, держа в руке письмо.
– Иди сюда поближе, да поживее! – грозно закричал главнокомандующий. – У тебя всегда вот так все медленно выходит, старая лошадь!
Магмед-ага мелкими и осторожными шагами подошел к Гуссейну, тот со злостью вырвал у него из рук письмо, развернул, влетел в шатер, сел на ковер, быстро пробежал глазами сверху донизу и сунул свиток эфенди Эвлии Челеби.
Гуссейн-паша и его начальники услышали такой дерзновенный казачий ответ, какого они еще за всю свою жизнь и долгую службу не слышали. Гуссейна трясло, словно в лихорадке, когда Эвлия Челеби произносил переведенные им слова: «худой пастух», «собачий сын», «ишачий сын», «собака», «кухарь», «македонский колесник», «глупый паша»!
Гуссейн не усидел на ковре. Он вскочил, подбежал к Магмед-аге, схватил его за грудь, рванул одежду, и та расползлась, обнажив белое тело, густо заросшее черным волосом.
– Как ты, Магмед-ага, мог принести в мой шатер такое письмо?! Ты принес грязь! Ты позволил казакам оскорбить султана Ибрагима, оскорбить нас, военачальников, пашей, крымского хана!
– О крымском хане в письме ничего не сказано, – вступился Курт-ага.
– Как это не сказано?! – закричал Гуссейн. – Всюду сказано «турецких и татарских собак»! Куда вы смотрели? Зачем вы взяли из нечистых рук это письмо? Зачем вы привезли его сюда?
– Они писали, а мы, как послы турецкие и татарские, должны при всех неприятных и неудобных словах доставить тебе их ответ, – спокойно и смело сказал Чохом-ага. – Так всегда было принято, так будет принято и впредь. И напрасно главнокомандующий расточает на пас свой пыл и гнев. Мы исполняли твою волю. И если ты, Гуссейн-паша, хочешь получить от донских казаков другой ответ, сходи сам в город Азов или пошли к ним более достойных, чем мы. Зачем ты так злобно и так незаслуженно изодрал платье своему лучшему военачальнику? Так поступать с подчиненными старший не может и не должен…
– Ты смеешь так говорить со мною? – в бешенстве завизжал Гуссейн. – Я изгоню тебя вон не только из войска – из Крыма изгоню! Длинный язык!
– Не уходи! – вмешался Бегадыр Гирей. – Если, Гуссейн, ты его прогонишь, то мы уйдем из твоего шатра все: Сафат Гирей, Курт-ага, Чохом-ага и я. Мы подчиняемся только султану. И султан нас так не лаял. Я – крымский хан! Они мне подчиняются. Я их могу лаять, но не ты, заносчивый паша Гуссейн!
Гуссейн еще больше распалился. Он стал ругать крымского хана самыми последними словами, обзывал его всячески, говорил, что он, Бегадыр Гирей, нерадиво служил султану раньше и нерадиво служит теперь, что он плохо промышлял под Азовом и не знает, с кем ему быть в дружбе, с русским царем или с турецким султаном.
На это Бегадыр Гирей отвечал резко, достойно, гордо и предупреждал турецкого главнокомандующего, что если он и впредь будет так говорить с ним, то он сейчас же снимет все свое конное войско и вернется в Крым.
Гуссейн-паша не унимался. Он бегал по шатру, словно бешеный, и хрипло выкрикивал ругательства. Потом он выхватил письмо из рук Эвлии Челеби и рыча, как зверь, разорвал его зубами.
С большим трудом не так-то скоро спокойному адмиралу Пиали-паше удалось примирить главнокомандующего с Бегадыр Гиреем, и тогда во всех турецких, татарских, кавказских и других войсках все зашевелилось, задвигалось.
Снова затрубили трубы, забили тулумбасы, загрохотали барабаны. Всю ночь передвигались и строились войска.
Турецкая армия готовилась к штурму.
Назад: ГЛАВА ВТОРАЯ
Дальше: ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ