Молитва длилась недолго.

Султан вскоре вышел из мечети, молча сел в паланкин и по шумным узким стамбульским улицам возвратился во дворец.

Султан воссел на роскошном троне под балдахином. Колонки балдахина сверкали тонкой медью резьбы. Стены тронного зала были украшены фресками и золотыми арабесками. Всё возвышение возле трона покрывали дорогие ковры. У ног султана лежал ковер с изображением раненого, но еще недобитого рычащего льва с широко раскрытой пастью. Над головой повелителя висела золотая цепь с золотым украшением в виде сердца, увенчанного огромным изумрудом. По правую сторону трона на малом ковре, обшитом по краям жемчугом, лежали бархатные подушки, унизанные большими и малыми жемчугами. По углам ковра стояли сосуды в виде древних курильниц. А посередине ковра помещался султанский кальян, усыпанный множеством драгоценных камней.

Возле трона султана по случаю высокого торжества поставили свободный трон персидского шаха Исмаила, захваченный у персов в 1514 году Селимом. Трон был отделан кованым золотом и украшен тысячами рубинов, изумрудов и жемчугов. Он должен был напоминать всем, что персидский шах Сефи так и останется без трона, если попытается нарушить договор, подписанный в Касре-Ширине.

Султан был в золотом шлеме-короне с алмазными камнями, с плеч до локтей свисали нарукавники, поблескивая рубинами, сапфирами, яхонтами. Алмазы сливали свой переливчатый ослепительный свет со светом солнца, с его тонкими золотыми лучами, которые пробивались в окна тронного зала и освещали нахмуренное молодое лицо чем-то озабоченного султана.

В глубине тронного зала толпились во всем своем блеске и величии знаменитые паши, военачальники, придворные сановники и все те, кому надлежало быть здесь по указу султана. Хитрый и осторожный старик Аззем Мустафа-паша, верховный визирь, не поднимая своих черных глаз, стоял по правую руку султана.

Верховный визирь не торопясь, с достоинством излагал суть многих государственных дел.

– В стране, – говорил он, – царят полный порядок и полное спокойствие. Сохранялись они горячими молитвами всех мусульман, молитвами умнейшей и мудрейшей Кизи-султане, многих пашей и султанов.

– Лжешь! – гневно сказал султан. – Все лжешь! Заворовался ты! Куда девались десять тысяч тюков персидского шелка, купленного до войны?

– Султан султанов… Дворец содержать не так дешево стоит… Гарем… Подарки женам пашей, султанов…

– Старый осел! Тем шелком можно было не только гарем одеть, но и накрыть крышу шатра, который могли бы мы воздвигнуть над всей нашей страной. Воровал? Продавал? Сколько тюков тебе досталось? А?

– Тысяча, – дрожащим голосом сказал Аззем Мустафа.

– Фындык! – сказал султан. – Шайтан! Дьявол! Висеть твоей голове на гвозде главных ворот Баб-и-Гамайюн!

– Султан султанов… – сгибая спину и дрожа, оправдывался визирь…

– Собака! Хлеб Багдаду не привозил к сроку; лошадей, верблюдов и буйволов пригнал мало. Арбы и телеги доставил с поломанными колесами, порох и ядра – с запозданием. Куда смотрел, старый ишак?! Какими делами был занят? Казнить тебя надо немедля, пусть смотрят на твою дурную голову все жители Стамбула. Пошел вон! Однако подожди. Что тут стряслось во дворце в день взятия Багдада? Отвечай, осел! Говори! Иначе я заколю тебя на месте… Почему ты прячешь глаза?

Долго ждал ответа султан.

Наконец верховный визирь решился сказать:

– Не стану таить, мой повелитель, султан султанов. В этот день едва не сгорел наш старый Текир-сарай.

Султан вскочил.

– Старый Текир-сарай?! – воскликнул он, и глаза его засверкали злобой и ужасом.

В тронном зале воцарилась гнетущая тишина, от которой у многих пробежал мороз по коже…

За стенами дворца на всех улицах и площадях Стамбула люди громко провозглашали славу султану. Всюду пели флейты, гремели барабаны…

– Ты правду говоришь? – тревожно спросил султан.

– Аллах покарает меня, если неправду сказал тебе твой старый и преданный раб Аззем Мустафа. Едва не сгорели мы все здесь по злодейскому, коварному умыслу.

– Не стану рубить твою голову, скажи мне чистую правду, скажи все, как было.

Аззем Мустафа тихим голосом сказал:

– Не огорчайся, султан, тень аллаха на земле, наш богом данный, счастливый избавитель, беда миновала…

– Зачем вы все скрыли от меня?

– Скрывать этого мы не могли, наш повелитель. Такое скрыть нельзя. Мы, не хотели омрачать твоего ясного чела и горем затуманивать весть о твоих неотразимых, блистательных победах. Кизи-султане предупредила меня. Она велела сказать тебе об этом в день твоего славного возвращения. Этот день теперь настал. Я должен поведать все… Мы ждали тебя, султан, как ждут дети ясного солнца. Мы страдали так, как могут страдать люди, потерявшие все свои богатства, оставшись в одних рубищах. С того самого дня мы не могли уснуть спокойно. Нал всем грезилось, султан султанов, что Текир-сарай горит, и пламя его, дым и летающие золотые искры высоко кружатся над Стамбулом и над голубыми волнами наших морей и проливов…

– К чему такая витиеватость? – зло заметил Амурат. – Короче! Вечно крутишь возле дороги тропинками.

– В Коране сказано, – проговорил, визирь: —»Из тленной жизни ты непременно переходишь в жизнь вечную». Так и мы в Стамбуле едва не перешли в жизнь вечную…

– Да говори же! – громко вскричал султан и забегал по коврам огромного зала. – Ну что ж ты тянешь, собака! От твоей речи веет смертельным холодом…

– В Коране сказано, что всякая душа должна вкусить смерть… – откликнулся визирь.

– К чему ты это? Не о моей ли смерти заговорил? Не рано ли?

– О, помилуй меня, великий и великолепнейший!.. Тебе на земной поверхности жить вечно. Тебе, славнейшему, аллах продлит драгоценную жизнь и будет наслаждаться твоими делами, хотя стих Корана и гласит, что «мы принадлежим богу и возвращаемся к богу»…

Все стоявшие в зале выслушали стихи Корана неодобрительно. Эти священные слова, по их мнению, были сказаны не к месту. И не к добру. Не хитрит ли в своих странных нравоучениях верховный визирь? К чему подводит?

Пошептались между собою, перевели свои взгляды на султана, который бегал от стены к стене, отщипывая от своего платья зерна жемчуга и бросая их в стороны…

Верховный визирь сказал смелее:

– Один бог вечен!

И хотя эти слова тоже были записаны в Коране, они еще подлили масла в огонь. Султан затрясся от бешенства и гневно закричал:

– Он, старая ящерица, изучил стихи Корана лишь для того, чтобы приготовить мне хоошее место в черной могиле! Где же ты, дохлый индюк, приготовил мне черную могилу? Говори живее, я дал слово – казнить тебя не стану! Я только сожгу твою длинную бороду на ярком костре: Говори! – закричал он, подскочил к визирю и впился огненными глазами в его глаза.

– Высочайший, великолепнейший, всех султанов сильнейший… я не боюсь твоих угроз. Служил я тебе со всей совестью, – сказал верховный визирь. – Она чиста, как утренняя роса, как первый луч солнца. Я не боюсь тебя, сильный и гордый завоеватель. Напрасно ты позоришь перед всеми мою старую голову… Я недостоин твоих оскорблений. Будь милостив к рабу своему. Магомет предупредил, что «гордых и высокомерных не любит господь»! К чему твой гнев и угрозы? Секи ятаганом голову – мне легче будет… Зачем торопливость?.. Сегодня день твоей славы. Победителю в такое время можно и должно послушать справедливые речи, хотя бы они ему были и неприятны.

В тронном зале были поражены его словами.

«Неужели старому паше надоело носить голову на плечах? Разве такие изречения могут охладить пыл и гнев молодого султана?»

Но султан сказал:

– Мой гнев не расплавит железа. Он не может остановить движения вселенной. Но я допытаюсь…

– Повелевай! – указал визирь.

– Открой мне все, о чем ты думаешь…

– Кизи-султане писала тебе в Багдад, чтобы ты был осторожен с чужестранками?

– Писала, – сказал султан, насторожившись. – Я был осторожен. В Багдаде я велел казнить прекрасную Айше – благоухающий цветок из цветника жизни. Она была как роза. Ее стан был тонок и гибок. Голос певуч и нежен. А в черных лучистых глазах был океан любви и счастья. Она была лазутчицей… И я казнил ее.

– А как же ты поступишь со своей возлюбленной Уджан?! – спросил верховный визирь, прищурив глаз и потирая руки. – Разве твоя матушка Кизи-султане не успела еще сообщить тебе, что эта змея с кошачьими глазами, с ковыльными волосами, которую, что лепесток, лелеяли и сохраняли в гареме, задумала такое… пророк в гробу перевернулся бы! Мы празднуем издалека твою победу, пьем вино и веселимся, а она, зеленая гадюка, с помощью армянки Лютры из твоего же гарема, тем временем подговорила стражу, перепоила всех, зажгла семь факелов, обозначающих число холмов Стамбула, и двинулась к главному арсеналу, чтобы взорвать запасы пороха…

– Этого не может быть! – вскричал султан. – Что слышу я! Гюзель Уджан! Моя прекрасная Уджан! Ты лжец! Ты сатана! Ты смеешься надо мной, – захлебываясь от раздражения, говорил султан. – Сколько ты, старый осел, хочешь за эту ложь?

– За эту ложь я хочу отдать свою голову, – сказал верховный визирь, – если это окажется ложью…

– Подожди, подожди! – сказал султан тише. – Я поступлю с тобой так, как будет угодно аллаху.

– Поступай со мной как хочешь, но прежде спроси у всех, правду ли я сказал?

Султан повернулся в зал, потребовал грозно:

– Поклянитесь мне семью башнями и трижды святым именем аллаха, что все это так!

В знак согласия все стали клятвенно кивать головами.

Султан вихрем сорвался с места, оставив на троне корону, хлопнул дверью так, словно громом ударило, и бросился в гарем.

Высокий евнух в длинном одеянии, с птичьим носом, с едва заметными зрачками мутных глаз, открыл крепкие двери.

Султан вбежал и остановился, ища злыми, огненными глазами ту, ради которой пришел сюда.

Женщины затаились, почувствовав недоброе.

– Уджан! Поди сюда! – сказал он задыхаясь.

Подошла тонкая Уджан. Глаза ее нежно светились. Волосы цвета ковыля спускались на смуглые плечи. Она была в зеленом халате, подвязанном красной шелковой лентой. Сандалии из сафьяна были едва видны.

Верховный визирь сказал неправду, что она зеленая гадюка, что она змея, что у нее глаза кошачьи… Нет, Уджан была совсем не такой. Она была хороша и свежа как роза.

– Где Лютра, армянская княжна? – спросил султан.

– Ее вчера казнили, – тихо ответила Уджан, опуская лучистые глаза.

– Верно ли, – грозно спросил султан, – что ты, Уджан, ушла из гарема, обманув евнухов?

Уджан сказала:

– Верно, мой повелитель.

– Верно ли, что ты с княжной Лютрой подговорила стражу дворца?

– Верно, мой повелитель.

– Верно ли, что ты с Лютрой пошла к пороховым складам арсенала с семью большими факелами?

– Верно, мой повелитель…

– Какая же цель толкнула тебя на такое злодейство?

Тут она гордо подняла голову и сказала:

– Я персиянка! Мне душно в твоей стране, в твоем гареме.

Султан покачнулся, но высокий евнух поддержал его.

– Честь моя во имя моей страны требовала сделать это, – сказала она.

– Змея! – закричал султан, вытаращив глаза, налившиеся кровью, и отшвырнул ее, словно пушинку, в глубь просторной комнаты. Сжав кулаки, Амурат хотел было наброситься на нее и тут же прирезать кинжалом, но раздумал. Такой смерти ей будет мало! Он умертвит ее по древнему обычаю. На то ведь есть особая статья закона… Есть особое окно…

– Палач! Эй, вислоухий евнух! Зови Джафара!

На пороге остановился огромный человек в черных коротких штанах и в красной рубахе с рукавами по локоть, с подобострастной улыбкой на широком, скуластом лице. То был палач Джафар.

– Турция, – сказал султан, – никогда не станет мириться с коварными преступниками. Неси, Джафар, мешок!

Принесли узкий кожаный мешок, сшитый из козьих шкур.

Султан повелительно указал рукой. Джафар поднял с ковра Уджан и сунул ее, юную и легкую, в мешок, который он придерживал другой рукой.

– Черную кошку!

Все женщины вскрикнули, разбежались по углам, закрывая руками лица.

В придворной тюрьме для такой пытки держали черных кошек-пантер. Черную кошку с зелеными глазами принесли скоро и кинули ее, шипящую и царапающуюся, в тот же козий мешок. Джафар расплылся в довольной улыбке…

– Несите змею! – прохрипел ополоумевший султан.

Из змеиной клетки принесли ядовитую гремучую змею. Ее держали за голову клещами. Змея извивалась, высовывая длинный раздвоенный язык. Джафар, оскалив белые зубы, ловко опустил эту мерзкую сильную гадину в мешок. Не торопясь он завязал горловину мешка тонким сыромятным ремнем, поднял одной рукой ношу и прошелся с нею перед смертельно перепуганными женщинами, словно говоря: «Вот так будут поступать с каждой, кто осмелится совершить предательство».

– Другим неповадно будет, – мрачно сказал султан. – А дальше, Джафар, ты знаешь сам, что надо делать.

Это не только Джафар знал. Все знали, что в одной из комнат гарема в стене есть четырехугольное отверстие, из которого спускается до самого моря покатая скользкая доска. Отсюда придворный палач Джафар уже сколько раз скатывал вниз мешки с провинившимися султанскими женами.

Женщины тихо и горько плакали…

Не потому ли такой глубокой грустью веет от этих старинных турецких дворцов и зданий, от стройных вековых кипарисов, от всего этого жестокого и сказочного мира, готового, как призрак, рассеяться в тумане страшного прошлого…

Сановники, паши и военачальники ждали султана. Он вернулся злой, с воспаленными желтыми глазами, с почерневшим, осунувшимся лицом.

– Тебе, – сказал он верховному визирю, – последует мое вознаграждение. Ты оказался прав. Пороховые погреба могли быть взорванными, и все мы были бы без боевой казны. Я стану почитать тебя, Аззем-Мустафа, как верного и близкого друга, буду оказывать тебе свою ласку и всякое внимание.

– Благодарю тебя, мой великий господин и повелитель, за оказанную милость. Я делал только то, что должен был делать каждый турок, любящий свою империю… – Мустафа-паша елейно заулыбался.

– А теперь, – сказал султан, вздохнув, – отпразднуем нашу победу.

Аззем Мустафа-паша сказал, что по воле Кизи-султане для знатных особ все приготовлено во дворце.

– Нет, – сказал султан, – не будет по воле Кизи-султане. Будет все по моей воле. Чтобы достойно отпраздновать победу, Магомет Второй устроил пир для всей армии на холмах Кассым-паши. И я велю тебе, верховный визирь Аззем Мустафа, собрать всю стамбульскую армию, матросов султанского флота, сановников, визирей, пашей, мулл и почитающих власть людей из городов и ближних селений на холмах Кассым-паши. Перед нами будет город, Золотой Рог, море, холмы, а над нами будут светиться большие яркие звезды. Великий Магомет тогда, на холмах Кассым-паши, сам разносил своим воинам блюда и фрукты, сам наливал им в заздравные чаши вино, сам бил в литавры, играл на трубе, бил палочками в барабан и сам пел песни. Я хочу сделать то же самое. Когда Магомету говорили на пиру, жалея его: «Оставь это, султан, тебе не по чину подносить блюда и фрукты воинам, и не при твоей власти унижать себя перед простонародьем», – он отвечал словами пророка: «Господин народа тот, кто служит ему!» Я сделаю то же самое.

– Быть по-твоему, – сказали все стоявшие в зале.

На холмах Кассым-паши собралась высшая и малая турецкая знать, пришли воины, купцы, крестьяне. К заходу солнца холмы кишели людьми, как самый большой базар, освещенный тысячами горящих жаровен, факелов и костров, разведенных в неглубоких ямах. Рядами выстроились войска и пушки с открытыми жерлами. На вершину Кассым-паши на белых осликах привезли бочонки с самыми дорогими винами. Верховный визирь распорядился заранее откупорить их, чтобы угощать в честь победы всех присутствующих.

В час заката солнца, когда упал на землю его последний луч, грянули пушечные залпы батарей с азиатского и с европейского берегов, которые по старой традиции каждый день салютовали, провожая дневное светило. И когда огненное пламя заходящего солнца упало вниз и ударилось о зеркальную поверхность Черного моря, краски его заиграли, переливаясь всевозможными оттенками – темно-синими, ярко-пурпурными, зелеными, фиолетовыми… Последние искры заката гасли в море.

Пир был на славу. Песни понеслись над Золотым Рогом, над Стамбулом. Они раздавались все громче и громче. Гремели пушки после каждой чарки вина, выпитого султаном из бычьего рога. Флейты играли не умолкая. Барабаны гремели громом, а плясуны в пьяном угаре никак не могли остановиться. Все гудело, шумело, светилось, а вино лилось рекой… Султан Амурат обходил ряды войск, сам наливал в заздравные чаши, подносил воинам фрукты на золотых блюдах, поздравлял военачальников, награждал землями, чинами, дарил многим дворцовые угодья, пел песни.

Верховный визирь подливал и подливал вино в золотую чашу Амурата. Он клялся султану в вечной любви и дружбе и заверял его, что скорее под его ногами рухнет земля Стамбула, чем он, старый раб, изменит своему властелину.

Султан пил и пил. Пил много и, покачиваясь, говорил:

– Завоюю Русь! Завоюю Москву! Для этого у нас все реки, дороги, и город Москва, и посад Коломна вычерчены на бумаге. Разорю Персию! Покорю Индию! В Стамбуле сойдутся все пути, и я буду держать в своих руках Европу и Азию! Мы будем торговать тканями, коврами, драгоценными камнями. Соберу я со всех стран тысячи кузнецов, каменщиков, плотников, соберу в Стамбуле лучших выдумщиков, строителей и построю в своей империи такие города, каких нет во всем мире.

Верховный визирь, тоже покачиваясь, оглядывался вокруг, осторожно наливая в чашу султана янтарное кипрское вино.

– Богатства твои, – говорил он, – будут неисчислимы, успехи твоего оружия и счастье твоего народа будут бесконечны.

Дервиши своими дикими криками, воплями и пронзительным воем заглушали бой барабанов. Верховный визирь Аззем Мустафа шептал султану слова из Корана:

– Человек умирает только по воле божьей, в особой книге вписан заранее срок его жизни.

Горожане Стамбула, Галаты, Перы и Скутари, ближние и дальние жители предместий, дворцовая и даже крепостная стража пили даровое вино, сытно ели, пели, плясали, веселились и плакали. Дорогим вином поили всех ученых слонов, белых осликов, безобразных верблюдов.

Султан Амурат не слушал визиря. Подняв наполненную чашу, он говорил:

– Азов моим будет непременно! Астрахань моя будет! Казань моя будет! Вся Русь будет моей!

– Аллах милостив! – говорил, хитря, визирь. – Я всегда молился о твоем благополучии, о великий султан, и предрекаю тебе новые счастливые победы.

А кругом шумел и буйствовал хмельной пир.

И вдруг далеко за полночь на Топ-хане взорвался пороховой погреб. Все взоры устремились к арсеналу. Раздался еще один взрыв. Еще!

На лицах людей застыл холодный ужас. Дворцы, постройки, царские конюшни Текир-сарая, дворцы и дома придворных, султанский гарем – все облизывали зловещие языки медного пламени. Слышались крики:

– Янгон-вар!

Земля под ногами заметно покачивалась, но кто мог подумать, что в Стамбуле сейчас происходит землетрясение!

– Янгон-вар! Янгон-вар! – слышалось повсюду, и люди бежали густыми толпами к дворцам султана, чтобы потушить огонь.

В то же время в Золотом Роге вырвался к небу черный столб дыма выше всех корабельных мачт, затем огненным жезлом воткнулся в небо столб огня и прогрохотал новый взрыв. Это взорвался испанский пиратский корабль «Пакита», который вчера только доставил порох и не успел разгрузиться.

Раздались голоса:

– Каюкхане янгон-вар!

Пристань горела буйно. Пылающая «Пакита» быстро оседала в воду, а рядом горели другие корабли. Некоторые спешили отчалить от пристани, отходили в глубь моря, но сильный всепожирающий огонь, раздуваемый легким ветерком, охватывал их, и корабли вспыхивали подобно факелам.

Войска начали тушить пожары. Военачальники метались, отдавая приказы.

Верховный визирь немедленно бросился к дворцам, опалил бороду, но все же спас свои главные сокровища.

Султан Амурат словно в бесчувствии сидел на ковре, поджав ноги, не понимая, что случилось. Кизи-султане и близкие люди старались привести его в себя.

Наконец Амурат поднялся с места, воздел руки к небу и с тяжелым вздохом сказал:

– Человек умирает только по воле божьей – так говорил мне Аззем Мустафа. В особой книге каждому вписан заранее срок его жизни!

Сказал и, корчась в судорогах, скончался. Кизи-султане упала ему на грудь и зарыдала, не видя того, что творилось вокруг:

– Он отравлен! Горе мне! Всё умирает тут!

Верховный визирь подошел к султанше:

– Он мертв! Стамбул горит! Но не должно же сгореть на кострах чужой ненависти наше счастье…

– Чего ты хочешь, Аззем? – едва произнесла Кизи-султане.

– Власти! – сказал он. – Народ требует султана. Султана у нас нет! Есть только юродивый Ибрагим. Но можно ли допустить Ибрагима, сына твоего, к власти?

– Чего ты хочешь? – спросила еще раз обессиленная Кизи-султане.

– Власти! – грозно сказал старый Аззем Мустафа.

– Не ты ли возьмешь ее?

– Я, – сказал Аззем Мустафа. – Я обжег на пожаре свою бороду. Я служил верно тебе, твоему сыну, империи! Только я могу взять в свои руки власть султана!

– Что же ты хочешь делать? – спросила Кизи-султане.

– Бежать к тюрьме, удавить Ибрагима и объявить, что отныне султаном Оттоманской империи будет Аззем Мустафа-паша!

– Ты подлый человек, Аззем! Подумай! Соблазнишься ли ты кровью еще одного моего сына?

– Кизи-султане, мы вместе будем править нашей империей…

– Нет! – сказала Кизи-султане. – Так не будет! Мы сохраним жизнь слабоумному Ибрагиму. Мы провозгласим султаном Турции его!

Аззем Мустафа в эту минуту мог бы удавить не только Ибрагима, но и его мать, Кизи-султане, лишь бы ему одному безраздельно править страной.

Но, подумав, он согласился с умной султанской матерью.

– Янычары и спахи кричат, разве ты не слышишь? Они хотят Ибрагима! – сказала она. – Ведь ты не пойдешь против них?

Толпы народа хлынули к дворцовой тюрьме. Они кричали:

– Султан Ибрагим! Султан Ибрагим!

Они разбили двери тюрьмы, и перед ними предстал трясущийся, грязный, заросший бородой Ибрагим. Он приготовился к смерти.

– Чем жить, как жил я при брате моем, султане Амурате, лучше умереть! – сказал Ибрагим.

А толпы народа кричали:

– Царь царей! Султан султанов! Народ повелевает тебе быть султаном…

Но Ибрагим все еще не верил в свое избавление.

– Быть тебе султаном! Мы опояшем тебя саблей Османа…

Ибрагиму сделалось дурно, и он упал на пол холодной тюрьмы.

Так Ибрагима провозгласили султаном…

В это же время одинокая казачья чайка во главе с отважным атаманом Осипом Петровичем Петровым, есаулами Иваном Зыбиным и Федором Порошиным, казаком Левкой Карповым и другими славными и храбрыми казаками вышла незамеченной из Золотого Рога в открытое Черное море.