Гетманские полки возвращались на Украину.

В поле под Збаражем выросли курганы. Словно стражи, стерегли они покой степи, начинавшейся за южной границей густых лесов. Проходя мимо курганов, казаки снимали шапки. Лица их мрачнели. Сколько таких курганов по всей Украине и по чужим краям рассеяно? Иные крестились, а иные сурово сжимали губы, хороня в сердце печаль по товарищам, честно павшим в боях.

За Случем Федор Свечка, сопровождавший гетмана вместе с походной канцелярией, записал на привале:

"Идем третий день в полном боевом порядке. Самопалы и пушки готовы к бою. Есаул Лисовец говорил, – таков наказ гетмана. От татар всего можно ожидать. А татары и вправду шныряют вокруг стаями, словно волки. И еще в каждом селе гетманские люди оповещают, чтобы посполитые берегли свои дворы от татарских наездов; в больших селах, по наказу гетмана, оставляем по полусотне, а то и по сотне казаков, а они, после того как пройдут татары, должны нагонять свои полки. В пути встретили слепого кобзаря. Сидел на камне и пел:

Гетман остановился возле старца. Видел я, как смахнул слезу рукою.

Омрачился лицом. Спросил кобзаря, откуда он и куда бредет. Кобзарь тоже спросил: «А кто ты есть, казак? Кто-то из свиты пояснил: „То гетман Хмельницкий тебя спрашивает“. – „Не брешешь?“ – забеспокоился кобзарь. – „Правду сказал казак, отозвался гетман. – Я – Хмельницкий“. – „Беда великая, гетман, ой беда! – сказал старец. – Слыхал я, что ты под Зборовом с королем замирился. Не хотят того мира люди, что то за мир, одна неволя...“ – „Не надолго такой мир“, – ответил тихо гетман и приказал дать старцу пятьдесят злотых».

...За Меджибожем гетман пересел в карету к Жаденову и Котелкину. Они подробно расспрашивали о мире с королем.

– Сами узрели, что за союзник у меня хан. Продал, как Иуда. Одно у меня, как и прежде, в мыслях – Москва. Царь московский нам единая надежда.

Видели своими глазами вы, вот и расскажите боярам.

Жаденов и Котелкин слушали внимательно.

В конце августа гетман прибыл в Чигирин. Тимофей, опередивший его, встретил отца за городом. Когда Хмельницкий подымался по ступеням на крыльцо, раздался не то крик, не то стон, и Елена упала к нему на грудь, крепко обхватила руками шею. Что-то теплое шевельнулось у сердца, подкатилось к горлу. Сказал только:

– Ну, будет, будет...

Заметил потупленный взор Тимофея и оторвал ее от себя.

– Идем в горницы.

...А ночью, лежа рядом с нею на широкой постели, думал: «Вот так, видно, встречала и Чаплицкого. Кидалась на грудь, плакала, целовала».

Нашарил на столике люльку и огниво. Высек огонь, закурил. Зборов был далеко, точно и не существовал вовсе. Нет, не правда! Зборов существовал.

Снова тяжкий путь – и снова измена. Это он хорошо понимал. Напрасно он надеялся, что после Зборова все пойдет по-новому. Может быть, и так. Но каким путем? Конечно, можно уступить панам сенаторам, королю. Стать мирным и покорным. Им это было бы с руки. Горько усмехнулся.

Елена проснулась. Прижалась к плечу. Мечтательно сказала:

– О, как хорошо, что, наконец, мир! Поедем с тобой в Варшаву, я пошью себе новые платья, буду при дворе, и мне будет целовать руки пан канцлер...

– А мне твой пан канцлер с великой радостью голову отрубит...

Со страхом воскликнула:

– Зачем так говоришь! Теперь мир. Ведь сам король все простил.

– Не надолго тот мир, Еленка.

Оперся на локоть. Смотрел в темень опочивальни, видел перед собой все: осаду Збаража, Зборовскую битву, казаков у шатра, слышал голос Гуляй-Дня...

– Мир... – сказал загадочно и добавил:

– Не надолго мир.

Елена в темноте вся сжалась. Сухим голосом, удивившим гетмана, спросила:

– А что же ты задумал, Богдан?

– Что задумал, – повторил раздраженно, – то не бабьего ума дело...

Спи. Завтра поеду в Киев.

Сердце у Елены забилось.

– Богдан, возьми меня с собой.

Поцеловала в губы, припала к груди.

– Ну, прошу, возьми, сижу тут, в Чигирине, будто в неволе...

– В неволе? Дивное говоришь, Елена. Разве ты тут, в своем дому, – в неволе?

Сказала лишнее, но надо было выпутываться.

– Будто ты не знаешь, Богдан, как ненавидят меня твои Тимофей и Юрий, Степанида и Катерина... Все они ни во что меня не ставят, одни обиды, только обиды...