I
В просторной хате Трохима Зинченки со вчерашнего вечера стоял переполох: бабы подновляли пол, белили стены, мыли столы и лавки, а Трохим перетаскивал к брату, жившему по соседству, макитры, кожухи, свитки, прялки и прочее добро.
Все село знало эту новость: у Трохима будет жить сам генерал из дивизии, которая уже не первый год располагалась лагерем на поле.
Хата Трохима стояла на краю села, в садочке. Если бы в ней поместился какой-нибудь аудитор или поручик, не было бы никакого дива. Но в хате простого селянина собирался жить не лишь бы кто, а генерал, и это всех очень удивляло. Тем более, что в трех верстах от села находилось панское имение с большим домом, где всегда и жил прежний командир дивизии.
Все помнили высокого широкоплечего генерала, который, в орденах, напудренный и важный, как следует быть барину, генералу, проезжал иногда через село на тройке. Хотя он жил не у себя в имении, но и тут остался помещиком: в его руках было тысяч десять подневольных солдатских душ. Он распоряжался ими, как хотел, отдавал солдат на работу к окрестным помещикам: у одного строили стодолы , у другого - всю усадьбу. Не один батальон косил у панов хлеба и сено.
И за все лето генерал только раз или два устраивал ученья в поле, чтобы за косой, топором да граблями мушкатер не забыл, как ходить ровно по линейке, а гусар не разучился ездить верхом.
А в этом году прислали нового генерала. Все поле забелело палатками. Новый генерал не отпустил на сторону на работы ни одного солдата: косили сено только для своих лошадей и убирали хлеб только свой, купленный у помещиков на корню для дивизии. Большею же частью занимались военным делом то учились стрелять, то уходили куда-нибудь, чуть ли не под Харьков, в поход.
Иногда утром пастухи, гнавшие скот, видели, что лагерь опустел за ночь, что в нем остались одни часовые. А через несколько дней с другого конца села с песнями и барабанным боем возвращались домой полки.
И впереди войск, на коне, ехал такой же запыленный и черный от загара, с таким же обветренным лицом и шелушившейся на носу кожей, как у всех его мушкатеров, егерей и гусар, этот генерал.
Он ни в чем не походил на тех генералов, которых привыкло видеть село.
Генерал должен быть толст, чванлив и важен. А этот, худенький и неказистый, приветлив и прост.
Генерал должен быть всегда в красивом мундире, чтоб блестели пуговицы, галуны, ордена. А этот одет в полотняные штаны и куртку, как дьячок, когда работает в поле.
Одним словом, если бы не знать, кто это, никому и в голову не пришло бы, что это генерал.
– Може, вин и добрый вояка, але який же з него генерал! - высказал кузнец общее мнение всех селян, когда они впервые увидали генерала в церкви у обедни.
Но все-таки, как он странно ни одевался, как ни держал себя просто со всеми - разговаривал у церкви с ребятами, сам подал полушку убогим, но был он командиром - шутка ли сказать! - целой дивизии.
И все село завидовало Трохиму, что ему вдруг привалило такое счастье.
У Трохимова плетня толпились любопытные бабы и ребятишки - смотрели, что будет дальше, ждали. Бабы стояли у самого перелаза, а ребятам из-за них ничего не было видно. Большие вешались на плетень, а меньшие поглядывали в щели.
К хате подъехала солдатская повозка, запряженная худой лошаденкой. В повозке сидели ямщик в рыжей шапке с желтым медным орлом и молодой толстоносый парень - нос у него, как добрая груша. Толстоносый парень был, по всей видимости, генеральский денщик.
Никого уже не удивляло то, что у нового генерала всего-навсего один человек, - у генерала все было по-иному. Денщик стал вносить в хату генеральские вещи. Но и вещей было мало.
Сначала он порадовал всех - достал из узелка и встряхнул настоящий, как надо быть, темно-зеленого сукна, с золотом и орденами, генеральский мундир.
Бабы так и ахнули.
– Дивиться, дивиться, ось яке!
Денщик понес мундир в хату, где мать и дочь Зинченки уже стлали полавники, вешали на иконы чистые, вышитые петухами длинные ручники, шест, протянутый над кроватью, покрывали рядном.
Кроме мундира и таких же штанов и золотого шарфа с темляком, еще были новые ботфорты со шпорами.
Проходивший мимо хаты гончар издалека оценил их:
– Справни. Мабуть, карбованьци два коштують!
Но остальное все - пустяки: книги в желтых телячьих переплетах, небольшая подушка в ситцевой наволочке, синий плащ, шпага и ломаный подсвечник.
Не на что смотреть!
На дне повозки больше ничего не было.
Солдат поехал назад к лагерю, а толстоносый неразговорчивый денщик, кликнув на помощь хозяина, стал зачем-то разбивать в саду, возле дома, палатку.
– Це що, тут буде стояти варта? Генерала вартувати? - полюбопытствовал Зинченко.
– Нет, - буркнул Прохор.
– Сами будете спати? Та хиба ж в хати мисця мало?
– Нет.
Зинченко больше не стал допытываться - из денщика слова хоть клещами рви.
Через минуту угрюмый Прохор сам сказал:
– Ляксандра Васильич не любит в избе спать.
В полдень нежданно-негаданно - никто и не заметил" как он подошел, явился сам генерал.
Бабы все так же стояли кучкой у перелаза, говорили разное, забыв о генерале. Говорили про то, что в Хорошках объявилась ведьма и пьет молоко у коров, про то, что к гончарихе - бога не боится и детей не стыдится - бегает сват.
И в это время кто-то легонько ударил пальцами в толстые бока Горпины, которая стояла у перелаза на самой дороге. Горпина вскрикнула - боялась щекотки,- круто обернулась, собираясь уже ударить по рукам шаловливого мужика, и обомлела: перед ней стоял, весело улыбаясь, сам генерал.
Когда он возвращался из похода, небритый и черный, или когда стоял во время обедни на левом клиросе и издалека видны были только его впалые щеки с двумя складками вдоль носа и высокий лоб, изборожденный морщинами, генералу можно было дать за пятьдесят. Но сейчас голубые глаза глядели молодо, небольшой приятный рот насмешливо улыбался.
– Позволь, красавица! - сказал генерал.
– Ой, лышенько! - смутилась покрасневшая Горпина, пятясь назад.
Генерал легко, как двадцатилетний, перемахнул через перелаз и быстро зашагал к хате. Бабы оживились, потешаясь над Горпиной, расспрашивали, как генерал пощекотал ее, верили и не верили ее рассказам.
А из хаты доносился веселый, быстрый голос генерала. Ему вторила бойкая скороговорка Параски, жены Зинченки. Хитрая, льстивая баба сокотала, рассыпалась перед таким важным постояльцем - дробней маку.
Но что происходило в хате, не было видно, а всем так не терпелось хотелось узнать. Бабы заходили то с одного, то с другого боку - не видать. Наконец какой-то черноглазый хлопец, бывший пошустрее остальных, перескочил через перелаз, подбежал к хате и смело глянул в небольшое оконце. Он постоял так с минуту, а потом кинулся со всех ног назад к плетню.
Бабы обступили хлопца.
– Ну, що?
– Сидить та исть.
– Що исть?
– Титка Параска насипала йому борщу.
– Брешеш?
– Не брешу! - обиделся хлопец. - Побижитъ подивиться!
– Боже ж милостивый! Генерал исть борщ!
– Вин сказився.
– А чого б и не исти? Параска добре варить.
– Та же не я або ты. Нас с тобою пусти, мы будем исти и бога хвалить: Параска в борщ добре, мабуть, сала натовкла. А то ж вин сказано - генерал!
Обедал генерал недолго - по-солдатски. Пообедав, направился в сад, на ходу сбрасывая с плеч полотняную куртку. Заглянул в палатку и вышел оттуда с какой-то бумажкой в руке. Генерал стал быстро ходить по саду, то и дело заглядывая в бумажку и что-то бормоча.
От перелаза было невозможно что-либо услыхать. Ребята побежали к саду со стороны улицы, где рос вишенник. Приникли к плетню, осторожно смотрели из-за него.
– Мыкало, Мыкало, ось я бачу. Иди сюды!-шептал один.
– Та почекай, и у мене добре видно.
– Де вин? Я ничого не бачу! - хныкал и лез ко всем ребятам самый маленький из них, не видевший ничего.
– Ось, дурный! Ось, бач! - тыкал его головой в проломленный плетень старший хлопец.
Смотрели, жадно слушали, что такое сам с собою говорит генерал, но ничего не понимали: генерал говорил на непонятном языке.
Потихоньку за ребятами потянулись к вишеннику и любопытные бабы. Подходить к самому плетню соромились. Стояли на дороге, издалека тихо спрашивали у ребят:
– Що вин робить?
– Що вин говорить?
Ребята разочарованно отвечали:
– А хто ж його зна. Ходить та бормоче.
– А що ж бормоче?
– Молиться або що?
– Щось бормоче не по-нашему…
Ребятам уже становилось скучно смотреть на эти генеральские сапоги сапоги как сапоги, даже без шпор, - на небольшую косичку генерала, на его худую шею. Ничего интересного.
Но генерал ходил недолго. Он шмыгнул вдруг в палатку и остался в ней. Должно быть, лег спать. Ребята божились, что слышат, как генерал храпит.
– О, чуеш, чуеш?
– Та ж то Петро сопе…
– Петро, одийди!
Маленький Петро обиженно отошел в сторону.
– О, чуеш?
– Эге.
– Спыть. Мыколо, побежимо на ричку купаться… А в это время денщик Прохор не торопясь обедал за тем же самым столом, за которым полчаса тому назад ел генерал. Прохор сказал хозяевам, что у его барина такой порядок: после обеда он учит по бумажке турецкий разговор, а потом ложится спать, стало быть, пока что, можно и ему спокойно пообедать.
– А на що генералови вчитися по-турецькому? - спросила хозяйка.
– Дурна баба, - вмешался муж, - з турками которий рик воюе и по-християнському з ними буде балакати? В полон кого возьмут або що…
Хозяин сбегал в шинок, принес полкварты горелки - хотел развязать язык денщика, расспросить у Прохора про такого необычного генерала. Горелку Прохор выпил охотно, но остался все так же немногословен и мрачен, как и был. Он только сказал, что барин - что ж, барин? Барин ничего, добрый!
– А чи богатый? - спросил Трохим.
– Бога-атый…
– А чи жонатый? - спросила Трохимиха.
– Женат. Барыня, должно быть, сегодня приедут из Москвы - ждем!…
Тут обе Зинченки - мать и дочь - засыпали Прохора вопросами.
Прохор ковырял в зубах пальцами, икал, глядя на опустевшую полкварту, и, слабо понимая, что такое лопочут бабы, все переспрашивал:
– Ась? Чего-с?
Разобрав наконец, что они хотят побольше знать о генеральше - какого она роду, красивая ли и прочее, - Прохор только махнул рукой и изрек:
– Баба да бес - один у них вес!
И больше не стал ничего говорить - курил, задумчиво вертя в пальцах пустую чарку.
Хозяйка, отчаявшись разузнать у денщика что-нибудь еще, стала собирать со стола, когда на улице послышался шум.
Ее дочь глянула в окно, всплеснула руками и закричала:
– Генеральша ийде!
Хозяева опрометью бросились из хаты. А Прохор нетвердыми шагами побежал в сад будить барина.
К дому действительно подъезжала целая вереница телег, точно свадебный поезд. Впереди ехала высокая коляска, запряженная тройкой лошадей. Ее нанимали полная румяная женщина лет тридцати и молодой офицер в новеньком мундире и треуголке. Между ними виднелась светловолосая пушистая головка миловидной девочки с большим голубым бантом в волосах. На передней скамейке, против господ, сидела горничная.
На следующих возках и телегах, среди узлов, сундуков и корзин, пестрели кофты и платки дворовых девок.
Навстречу приехавшим бежал из сада в туфлях на босу ногу генерал. Он радостно улыбался и кричал:
– А, приехали! Добро пожаловать!
Горничная, сидевшая в коляске, взяла на руки девочку и передала ее подбежавшему генералу. Генерал подхватил дочь и стал целовать ее, приговаривая:
– Наташенька!
Сестричка!
Суворочка!
Молодой офицер выпрыгнул из коляски и помог выйти барыне, которая без удовольствия смотрела на эти низенькие белые хатки, на желтые головы подсолнечников, на горшки, сушившиеся на плетне.
Генеральша, шурша юбками, подплыла к мужу. Он, не отпуская дочери, одной рукой обнял жену, поцеловал ее и пошел к хате, нисколько не обращая внимания на щеголя-офицера, который, сняв треуголку, почтительно стоял поодаль.
– Саша, - остановила мужа генеральша, - что ж ты не здороваешься с Николаем Сергеевичем? Племянника знать не хочешь?
Генерал, державший дочку на плече, обернулся. Быстро взглянул на щеголя-офицера.
– Здравия желаю, дядюшка! - поклонился офицер.
– Здорово, дружок, здорово, - каким-то вялым, безразличным голосом ответил генерал, делая шаг к племяннику и подставляя ему щеку для поцелуя.
– Николай Сергеевич нас сопровождал. Охранял! - сказала жена.
Генерал фыркнул.
– Услужил! Премного благодарен. Помилуй бог! Услужил! - все так же неласково говорил генерал, меряя с ног до головы неожиданно приехавшего родственника.
Потом вдруг его глаза снова вспыхнули всегдашним огнем.
– Сергея, двоюродного брата, сынок? - как будто что-то вспоминая, твердо спросил он.
– Точно так.
– В каком чине изволите служить, ваше благородие?
– Секунд-майор.
Генерал еще раз окинул его быстрым взглядом и, приговаривая: "Секунд, секунд!" - побежал к хате вприпрыжку, изображая лошадь.
Светловолосая девочка звонко смеялась, держась за голову отца обеими руками.
Генеральша шла за ними, недовольно поджав толстые губы. Секунд-майор смущенно следовал сзади.
…Бабам хватило разговоров о Зинченковых постояльцах на целый день. Все село тотчас же узнало, что генеральша Суворова привезла с собой двенадцать дворовых девок и шесть сундуков с платьем, что она заказала Параске варить только для девок на обед три курицы, а себе - селезня и поросенка, что у генеральши полны руки колец, что она как стала переодеваться, так на ней было накручено пять шелковых юбок, не считая исподних, что она, видать, настоящая богатая барыня. Все бабы наперебой хвалили ее.
– Та молода, вродлива, як троянда (Троянда- роза.)!
– А богата: убрання на йий бачила яке?
– Шовкове!
– А донька яка маленька, пригожа. Зубки - як кипинь били. Таке голубьятонько!
– А хто ж той молодий?
– Племьянник, кажуть…
– Ой то ж мени; тии племьянники у молодой баби! - покачала головой жена кузнеца.
