IV
Сегодня Александр Васильевич долго ворочался с боку на бок - сон не приходил. В голове теснились мысли - целая буря мыслей.
Отношения с царем складывались у Суворова день ото дня все хуже. Сегодня Александр Васильевич получил рескрипт - обидный, оскорбительный. Царь унижал Суворова, старался уравнять с прочими генералами, зачеркивал все 55 лет его беспорочной службы, его славные победы.
Хотелось тут же, немедленно ответить на все. Хотелось спорить, доказывать, возражать. Но кому говорить здесь, в Тульчине? А между Тульчином и Петербургом легли сотни верст.
Оставался старый способ хоть немного успокоиться - излить накопившуюся горечь, все наболевшее на бумагу. Александр Васильевич долго сидел у стола, смотрел ничего не видящими глазами на огонек свечи, грыз ноготь и время от времени схватывал перо, вслух приговаривая:
– Да, да! Вот именно, помилуй бог!
Теперь он спал. Голова скатилась и с подушки и с сена. Лежала ниже туловища, упершись в свежевымытые доски пола. Выражение лица у Суворова было страдальческое. Две складки у носа углубились, худые щеки впали.
А на столе, где горела в подсвечнике свеча, остались лежать три бумаги - злосчастный рескрипт:
Граф Александр Васильевич. С удивлением узнал я присылку от Вас сюда адъютанта Вашего капитана Уткина с одними только партикулярными письмами. Почитая употребление таковое не приличным ни службе, ни званию офицерскому, с равным же удивлением вижу, что Вы по сю пору не распустили штаба своего. Я приказал здесь упомянутого адъютанта Вашего определить в полк, а Вам предписываю остальных адъютантов и прочих чинов, в штабе Вашем находящихся, с получением сего тотчас перечислить в состоящие под Вашею командою полки и к оным их немедленно отправить.
плотный лист бумаги; на нем четким суворовским почерком писано:
Буря мыслей
и ниже:
Сколь же строго, государь, ты меня наказал за мою 55-летнюю прослугу! Казнен я тобою штабом, властью производства, властью увольнения от службы, властью отпуска, знаменем с музыкою при приличном карауле, властью переводов. Оставил ты мне, государь, только власть высочайшего указа 1762 года. (Указ о вольности дворянства - разрешение служить или не служить.).
Все степени до сего брал без фавора. Я лучше прусского покойного короля; я милостью божией баталии не проигрывал. Я генерал генералов, тако не в общем генералитете. Я пожалован не при пароле. Нет вшивее пруссаков: лаузер, или вшивень, называется их плащ; в шильтгауз и возле будки без заразы не пройдешь, а головною вонью вам подарят обморок.
Опыт военного искусства (Так назывался новый устав.) найден в углу развалин древнего замка, на пергаменте, изъеденном мышами, свидетельствован Штенвером и Линденером и переведен на немороссийский язык.
Солдаты, сколько ни веселю, унылы, и разводы скучны. Шаг мой уменьшен в три четверти, и тако на неприятеля, вместо 40, 30 верст. Фельдмаршалы кассированы без прослуг. Я пахарь в Кобрине, лучше нежели только инспектор, каковым я был подполковником.
Со дня на день умираю.
и черновик прошения царю: Александр Васильевич просился из армии в отпуск:
Мои многие раны и увечья убеждают Вашего Императорского Величества всеподданнейше просить для исправления от дни в день ослабевающих моих сил о Всемилостивейшем увольнении меня в мои здешние Кобринские деревни на сей текущий год.
…Прошка проснулся: барин глухо, сдавленно кричал во сне. С ним это случалось иногда. Приказывал, не мешкая, будить.
Прошка прошлепал босиком в спальню, нагнулся и потащил барина за ногу:
– Ляксандра Васильич, проснись!
Суворов вскочил, сел, вопросительно глядя на камердинера.
– Кричите во сне, ровно маленькие. На ночь, должно, креститься позабыли…
Суворов улыбнулся, перекрестился и, ни слова не говоря, бухнулся на постель.
На этот раз лежал хорошо.
– Вот свалится эдак и стонет,- почесываясь и зевая, сказал Прошка.
Он дунул на свечу и вышел.
