4
Дед Талаш не сразу пошел к своему двору. Его потянуло к тому месту, где стоял стог сена и произошла стычка с легионерами. Притаившись в кустах, дед осторожно озирался вокруг. Сена не было. Одно только стоговище, присыпанное снегом, чернело сухими дубовыми сучьями. В эту минуту что-то промелькнуло невдалеке. Поглядел дед Талаш: фигура человека! Кто бы это мог быть? То сливаясь с сумраком, то выступая из него, фигура незнакомца приближалась к деду.
На том месте, где раньше стоял стог, незнакомец на мгновение задержался, а потом направился в кустарник.
Еще мгновение, и послышался нерешительный оклик:
— Го-го!
— Го! — откликнулся дед Талаш, узнав голос Панаса.
Отец и сын встретились в кустах.
— А я тебя, батька, караулю! — тихо сказал Панас.
— Ну? — сказал дед, услышав незнакомые нотки в голосе сына.
— В селе легионеры… Тебя ищут.
Они на мгновение умолкли.
— Ты сегодня дома не ночуй, — нарушил молчание Панас.
Старый Талаш почесал затылок.
— А как мать? — спросил он.
— Ничего. Правда, испугалась. Боится, как бы тебя не поймали. Говорит, чтобы ты сейчас не шел домой… Вот хлеб и сало.
Панас снял со спины довольно объемистую котомку — извечный символ крестьянской доли. Несколько минут котомка оставалась в руке Панаса. Старик молчал, точно взвешивая слова сына, потом молча взял котомку.
— А сено все забрали?
— Все… Оставался один возок, так заставили Максима и тот отвезти.
— Обормоты! Нет на них напасти! — Дед горестно покачал головой. — Чем же мы скотину кормить будем?.. Максим еще не вернулся?
— Нет.
Приумолкли. Густой сумрак распростерся над Полесьем. В оголенных кустах шумел ветер, и снежная поземка тревожно шуршала в порыжелой траве. Село затаенно молчало. Только собаки, потревоженные ворвавшимися непрощеными гостями, заполнившими дворы, перекликались сердитым лаем и завыванием.
— Вернется Максим, так пусть поедет к Лабузе в Притьки сена занять, — сказал дед, озабоченный кормом для скотины.
— Да мы прокормим скотину! — старался ободрить отца Панас. — Сена достанем, нарубим лозы, веток, — не подохнет…
— Ладно, старайтесь, сынок!
— Ты, батька, иди в Макуши, к Параске, и живи там. Если что, я к тебе прибегу.
Параской звали замужнюю дочь деда.
— Э, — махнул рукой дед, — обо мне не беспокойтесь… Не знаешь, много здесь легионеров?
Видно, у деда Талаша возникли новые думы.
— Много! — понизил голос Панас. — Не меньше двухсот! Да еще говорят, что и в Вепрах их чертова гибель.
Расставаясь, они условились о завтрашней встрече, и еще велел дед Панасу быть осторожным и прислушиваться к тому, что делается у легионеров. Назначили время встречи и разошлись.
Дни тревог, страха и беспокойства наступили для деда Талаша и его семьи. Горевала бабка Наста. Такая беда постигла их. И где же справедливость на свете? За что должен слоняться без крова старик? Кого он обидел? Кому он мешал, что вынужден теперь, как бездомный бродяга, скитаться по лесам и чужим углам? И так стало ей жаль деда, такая тоска охватила ее, что она горько заплакала. И Максима с конем угнали невесть куда. Свое же добро заставили везти какому-то лысому черту, а скотина пусть с голоду подыхает! Да еще отпустят ли его? Вернется ли он? Семья разбита, разбросана, и неизвестно, что их ждет впереди.
Так сидела бабка Наста в хате одна-одинешенька. На притолоке тускло коптела лампа. В хате было тихо. Безмолвно и неприветливо заглядывала в окна ночь. В трубе завывал ветер, словно вторил невеселым думам бабки. Стук в дверь рассеял ее мысли.
Прежде чем открыть, бабка выглянула в окошко.
— Это я! — послышался голос со двора, и бабка открыла дверь.
— Ну что? — спросила она Панаса.
— Видел отца. Отдал ему харчи.
— Куда же он пошел?
— Пошел… Сказал, чтобы не беспокоились… Наверное, к Параске пойдет… Завтра он придет затемно.
У бабки Насты немного отлегло от сердца.
Потом заговорили о пришельцах. Ничего хорошего от них ждать нельзя. Подлые, назойливые, ведут себя не по-людски.
К бабке Насте заходила Атага Смыга. Рассказывала о бесчинствах легионеров. К молодицам и девушкам пристают, по клетям рыщут, шарят повсюду, забирают последние пожитки. Яичницу подай им, шкварки… А не угодишь, плетку в ход пускают…
Поздно ночью вернулся Максим, в санях у него было немного сена. Сказать по правде, — украл у легионеров. Ох и зол же на них Максим! Вести привез невеселые. Расправу чинят захватчики над теми, кто брал что-нибудь из панских поместий или рубил помещичий лес.
Пана Крулевского назначили уездным комиссаром. Своих старшин в волостях ставят.
— И неужто они тут осядут на нашу голову? — со вздохом сказала бабка Наста.
Тоскливо было в хате деда Талаша.
Расставшись с Панасом, дед Талаш медленно побрел вдоль болота, прислушиваясь к многочисленным шорохам и голосам полесской ночи. Было немного боязно одному в темени и глуши леса, но топор за поясом придавал храбрости. Дед Талаш, вероятно, и сам бы не мог ответить, чего он больше страшился: нечистой силы, вера в которую еще тлела где-то в тайниках его души, лесного зверя или злоумышленника в образе легионера. Ночь, одиночество и страх натолкнули деда на мысль об оружии. Совсем иначе чувствовал бы он себя сейчас, если бы в его руках был надежный друг — хорошее ружье. У деда Талаша, признаться, ружье спрятано было как раз в лесу, вместе с боеприпасами: порохом, пистонами, дробью, пулями. Держать все это дома в такое беспокойное время не стоило. Знал дед Талаш, что в лесу спрятано много хорошего оружия. Могло наступить такое время, когда оно понадобится людям.
С такими мыслями подходил дед Талаш к заветному месту. Пришлось немало покружить, пока он нашел в темноте дуплистое дерево, которому доверил он своего старого друга.
Вытащил дед Талаш ружье из дупла, оглядел его, взвел курок, проверил: послужит еще верно старый товарищ его лесных походов! Надел через плечо охотничью кожаную сумку на широком ремне, достал коробку с порохом, насыпал в ствол, не скупясь, солидную порцию и туго забил его шомполом. Потом положил картечь; когда все было готово, насадил на курок пистон и уже более твердым и уверенным шагом направился в Макуши.