Глава тридцать седьмая
Арьергард Коновницына держался до последней крайности. Всю ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое августа и утром двадцать четвертого грохотали за Колоцким монастырем пушечные разговоры. И только двадцать четвертого, в обед, арьергардная кавалерия генерала Сиверса вырвалась из этого ада к бородинской позиции, неся неприятеля на плечах от самой Ельни. Отход Сиверса был поспешнее, чем требовалось. Но устоять против напора навалившейся на него со всех сторон чудовищной громады французских войск он не мог. Почти весь этот день Кутузов и Багратион простояли на левом фланге под сильнейшим огнем, наблюдая за ходом отступления. Ядра с визгом пролетали над их головами, кони шарахались, храпя. Князь Петр Иванович не спускал глаз с поля, на котором происходил бой. Поспешность, с которой Сивере вел свои драгунские полки, его бесила. Ведь на левом фланге еще не кончены земляные работы, не срыто Семеновское, не возведены еще перед ним столь необходимые флеши, а сражение уже грозит перекинуться сюда и захватить именно левый фланг. Сквозь дым, клубившийся над полем, можно было различить все маневры Сиверса. Вот он вводит свои войска в сферу огня Шевардинского редута. Через десять-пятнадцать минут он выведет их из этой сферы, и тогда войдут в нее французы.
— Алеша! — закричал Багратион. — Скачи, душа, на редут к Горчакову! Гляди, чтоб не проспал он! Через десять минут французы будут под реданом. Все пушки на картечь! Хлестать в лицо!
Олферьев сорвался с места, хвост его коня растаял в столбе пыли.
— Ах, князь Петр, молодец! — похвалил Багратиона Кутузов. — Дельно, мой генерал! А откуда стал бы ты хлестать французов в лицо, не будь у нас в обороне Шевардинского редута? Вот тебе и не нужен стал редут!.. Но дельно, очень дельно распорядился ты!
Случилось то, что не раз случалось и раньше — в восемьсот пятом году. Вдохновение прекрасной силы слетало на Багратиона в такой момент, когда всякий другой генерал лишь растерялся бы от неожиданности. Чем труднее и безвыходнее казалось положение, тем светлее и жарче были вспышки этого могучего огня в князе Петре. Приказанием, которое Олферьев должен был передать командовавшему на редуте князю Горчакову, сразу выводился из гибельной опасности Сивере, и бой задерживался далеко впереди левого фланга. Следовательно, и фортификационные работы на нем могли продолжаться.
Французы вышли к Шевардину. Дробные перекаты ружейной трескотни ползли и ширились. Тучи черного дыма окутывали редут. Вдруг земля дрогнула, тучи вскинулись кверху, огненное кольцо опоясало шевардинские укрепления. Грянул залп, за ним другой, третий… Французы кинулись в атаку на редут. Горчаков встречал их картечью.
— Славно! — воскликнул Багратион.
— А попозже, когда у тебя на фланге возня кончится, — сказал ему Кутузов, повертывая коня и собираясь уезжать, — флеши готовы будут и войска за овраг отойдут, — тогда, князь Петр, отзови из Шевардина Горчакова. Тогда уж и впрямь холмик сей нам больше не нужен будет…
Полторы тысячи верст непрерывного отступления давали себя знать. Бой у Шевардина был жесток и упорен. Холод ночи уже лег на землю. Небо то покрывалось облаками, то очищалось от них. Багратион несколько раз посылал на редут адъютантов с приказаниями Горчакову выводить войска. Но битва не затихала. Вторая кирасирская дивизия в постоянных контратаках понесла значительный урон. Можно было бы обойтись без этой горячности. И то, что канонада продолжала реветь, а мрак ночи то и дело озарялся вспышками залповых огней, начинало волновать Багратиона. Он послал Горчакову еще одну записку: «Князь, выходи. Велю!» И два-три энергичных слова прибавил для устной передачи. Это помогло. Шевардинские пушки уняли свой грозный рев. И на французской стороне начало успокаиваться. Запылали деревни, находившиеся посреди неприятельских линий, вспыхнули тысячи лагерных костров. В Бородине догорал господский дом. Через все бородинское поле, так далеко, как только мог различить глаз, протянулась сплошная полоса пламени. На левом фланге войска составляли ружья в козлы, разводили огни и начинали варить кашицу. Багратион пошел ужинать.
Заключительные залпы шевардинского боя еще громыхали изредка между редутами и флешами. В черной крестьянской избе деревни Семеновской сидели за ужином Багратион и Сен-При. Походный стол князя Петра Ивановича всегда отличался изобилием, мастерством приготовления и сытностью блюд. Обычно гостеприимный хозяин бывал за столом весел, любезно-настойчив в потчевании, волен и дружелюбно прост в обращении. Сходили на него в это время пленительная доброта и самая приветливая словоохотливость. В рассказах о бесчисленных походах своих на Кавказе, в Польше, Германии и Турции бывал он положительно неистощим. И даже такие гости, к которым не чувствовал он ни влечения, ни симпатии, не могли пожаловаться на недостаток обходительности со стороны Багратиона, когда делили с ним обед или ужин. Поэтому Хотя Сен-При и был неприятен князю Петру, но «фляки по-господарски» и баранья нога в масле решительно устраняли возможность раздора между собеседниками.
— Люблю я, граф, драться, — не без некоторой колкости, однако, говорил Багратион, — с соотечественниками вашими, французами! Побьешь, так есть чему и порадоваться. Как свет стоит, никто так не дрался, как русские и французы! Раз Суворов слово мне молвил — ввек не забуду: «Легкие победы не льстят сердца русского!» А французы дешево побед не продают…
— Случалось и мне в рядах новых моих соотечественников с французским войском боевые иметь встречи, — отвечал Сен-При. — Насколько судить могу, оно зажигательной ракете подобно: если не зажжет с полета — сама лопнет в воздухе. Но многое у французов замечательно и для подражания может служить…
— В маневре сила их. У французов поучиться не прочь я. Но зато и своих учителей не забыл. Царь Петр, Суворов, фельдмаршал наш — вот школа русская. Вся на маневре: где вперед, где назад, — а везде победа! У Суворова в науке состоя, через Альпы отступал я. И под Кутузовым будучи, в наступление не раз хаживал. Великое дело — маневр! Полководец задумал, солдат понял — все готово: слава победителям! А солдат! Ах, что за солдат у нас! Подобного в свете нет! Да поди и сами вы, граф, о том известны.
Дверь избы распахнулась, и в горницу быстро вошли Горчаков, граф Михаиле Воронцов и Неверовский — три генерала, оборонявшие Шевардино. Все они были чумазы от пороха и тяжело дышали. Шинель Горчакова была прожжена в трех местах, от воронцовской шинели оторваны обе полы. Генералы были осыпаны пылью и землей.
— Здравствуйте, други! — радостно воскликнул Багратион. — Показали же вы французам феферу! Убей бог, хорошо! Не томи душу, князь Андрей, рассказывай! За стол, за стол! Приборы сюда! Живо! Рассказывай, князь!
— Ваше сиятельство гневались, что не мог я из Шевардина убраться по первому приказу вашему, — заговорил, отдуваясь и с удовольствием принюхиваясь к запаху жареной баранины, племянник Суворова, — а и никто бы на месте моем не убрался! Спросите, сделайте милость, у графа или Неверовского… Не сговаривались, а то же скажут…
Он сбросил шинель и, слегка засучив рукава, схватил нож и вилку. В сонных глазах его засверкали плотоядные огоньки.
— От голодухи в животе тарантасы катаются… Ну как уйти было? Невозможно. Близ четырех часов почали французы на нас лезть. От пяти до семи — пушками разговаривали. А потом — атака за атакой. Четыре раза батарея хозяев меняла. Три орудия они у нас цопнули, а мы у них шесть отхватили. Уж я и сам видел: пора идти, не к чему спектакль доигрывать, — да в ногах будто свинец засел. И солдаты ни с места, — хоть по переносью бей! Еле выдрался…
— Весь корпус Понятовского, вся кавалерия Мюрата да три дивизии Даву наступали, ваше сиятельство, — сказал Неверовский. — Я штыками три раза выгонял шестьдесят первый линейный их полк…
— Не знаю, поблагодарит ли нас кто, — с холодной усмешкой заметил Воронцов, — но французы благодарны не будут. Князь Андрей Иваныч уже и редут сдал, а мои гренадеры, не стерпев, еще раз кинулись на дивизию Морана… Ах, какая великолепная была свалка!
— А мой фокус, господа? — захохотал Горчаков, вгрызаясь в баранью лопатку. — Компан идет колонной в атаку. Я велю кирасирам встретить. Но, чтобы собраться, надо им минут пять. Гляжу: Мюрат с латниками целит между редутом и деревней. Вот тебе и пять минут!.. Как раз прорвет. Что ж, думаю, делать? Не соображу никак… а моменты бесценнейшие летят! И вдруг нашелся! Хлоп себя по лбу, — ах, баранина! То есть телятина! Ну, да все равно! Выхватил из резерва батальон и повел, — ни выстрелов, ни барабанов, только «ура» громчайшее… А уж темно, — французам невдомек, что на них с «ура» не корпус целый, а всего лишь батальонец лезет. Мюрат забеспокоился, остудился… А тут уж и кирасиры налетели, и четыре пушки — в руках. Что? По-суворовски!..
Он поднял голову и гордо взглянул на генералов, смачно двигая толстыми маслеными губами.
— Покойный дядюшка за военные хитрости, бывало, весьма фельдмаршала нашего похвалил. Я мальчишка был, а помню: «Хитер, хитер! Умен, умен! Его никто не обманет!» А нынче и я шар пустил…
— Не заносись, князь Андрей! — остановил Багратион Горчакова. — Жди, покуда другие вознесут! А что так Суворов про Михаилу Ларивоныча говаривал верно. Только не за такие хитрости похвалял он его, а за гораздо умнейшие… Вся оборона Шевардина — подобного тактического смысла хитрый военный прием…
Произнося эти резкие слова, Багратион невольно вспомнил и вчерашнее сообщение Толя о замышленной Кутузовым засаде позади Утицкого леса. Это тоже «тактического смысла хитрый военный прием». Да еще и несравнимый по ожидаемым следствиям ни с каким другим. Но… об этом молчок!
— Светлейший наш — мастер врага надувать, — сказал вдруг Сен-При. Решил он третий корпус Тучкова в засаде позади нас поместить. Что-то выйдет? А дело успех обещает…
Он не договорил того, что собирался, — не успел. Глаза Багратиона грозно сверкнули. Что это? В секрете — Кутузов, князь Петр и Толь. Как проник Сен-При? Ах, проклятый шпион! Старые подозрения вспыхнули, как солома на огне. Князь ухватил угол скатерти, смял его в кулаке и так дернул, что посуда на столе звякнула и бараний соус пролился.
— Кто осведомил ваше сиятельство о плане фельдмаршала? — спросил он сдавленным, не своим голосом.
Сен-При смутился. Эти мгновенно находившие на Багратиона судороги гнева были ему известны. И он? знал, что вызываются они обычно собственной его, Сен-При, неосторожностью. Но в чем заключалась она сейчас — этого он не знал. Граф покраснел и развел руками, беспомощно оглядываясь. Воронцов ободрительно улыбнулся.
— Помилуйте, ваше сиятельство, — сказал он Багратиону, — да об этом все знают… И я тоже…
— И я, и я, — проговорили Горчаков и Неверовский. — Все прапорщики квартирмейстерские знают…
— Измена! — крикнул князь Петр.
— Ежели это измена, то одного из главных измен-пиков я могу наименовать, — продолжал Воронцов, — это прапорщик Александр Раевский. От него слух ко мне дошел… Он только что в квартирмейстерскую часть переведен, а лишнее болтать ему не в новинку.
Сказав это, он подумал: «Расчелся-таки я с этим дерзким мальчишкой!» и улыбнулся так холодно и злобно, что красивое лицо его на миг стало страшным.
— Господа генералитет! — раздался с порога избы голос князя Кантакузена.
Полковник давно вошел и стоял, незамеченный, с интересом прислушиваясь к бурному разговору.
— Господа генералитет! Если малым чином рот мой не запечатан, осмелюсь нечто сказать. Что за измена, князь Петр Иваныч? Господь с вами, ваше сиятельство! Намедни пришел ко мне дивизионный наш квартирмейстер, прапорщик Полчанинов, и, в слезах от радостной надежды, сообщил. Всем известно — всем решительно. Иные фельдфебеля от тайны этой не в стороне. А кто впрямь в стороне, так то господин начальник главного штаба, барон Беннигсен…
Князь Григорий Матвеевич так добродушно засмеялся, что невозможно было на смех его не отозваться. Сен-При пожал руку Воронцову. Багратион медленно проговорил:
— Бог весть, как свершилось это. А кто в каком участии состоит, скоро на смертном суде божьем объявится. Прапорщикам квартирмейстерским на роток не накинешь платок. А Толю от ранца, ей-ей, не отвертеться…
