Глава одиннадцатая
Генерал Раевский выступил из Дашковки с двумя егерскими полками и двумя батальонами пехоты ясным и тихим утром, под теплым, крупным и частым дождиком. Маленький отряд шел скорым шагом по прямой и ровной дороге. Еще при Екатерине II, лет тридцать тому назад, здешние дороги были обсажены березами. Теперь эти высокие, старые, развесистые деревья придавали им вид бесконечно длинных, роскошных аллей.
Отряд был уже недалеко от Салтановки, когда его нагнал на запаренной лошади молодой белокурый адъютант в конногвардейском мундире, с радостно взволнованным лицом. В серых глазах его дрожал тревожный блеск. По всему было видно, что он полон того особенного, очень сложного настроения, которым поднимается дух человека на чудесную высоту и которое переживается только раз в жизни — перед первым боем. Адъютант подскакал к Раевскому.
— С чем присланы, Олферьев?
— Повеление главнокомандующего, ваше превосходительство. Полагая, что в Могилеве лишь авангард маршала Даву, — не более шести тысяч пехоты, — князь почитает необходимым, чтобы ваше превосходительство собрали весь седьмой корпус и уже не рекогносцировку предприняли, а прямую атаку Могилева…
Бесхвостый жеребец Раевского неожиданно взыграл. Генерал ударил его рукояткой хлыста по лбу и тотчас же погладил по переносью, давая повод. Эти движения были естественно-просты и деловиты. Раевский был опытным наездником. Но в Ольферьеве они вызвали взрыв почтительного восхищения генералом. «Сейчас он узнал, что будет бой, большой бой… Где же беспокойство? Ни одна черта в лице не дрогнула… Он занят конем, словно ничего не изменилось от того, что я сообщил ему!»
— Хорошо, если князь не ошибается, — сказал Раевский, — и если в Могилеве действительно не больше войск и нет еще самого Даву… Попробую! Вы будете возвращаться через Дашковку, Олферьев?
Голос корнета зазвенел:
— Ваше превосходительство! Князь Петр Иваныч не станет гневаться… Дозвольте мне не возвращаться! Дозвольте остаться при вас, ваше превосходительство!
— Что за пустяки? Зачем без нужды подвергаться опасности? Еще успеете, корнет! Итак, отправляйтесь назад через Дашковку. Загляните в двенадцатую дивизию — к генералу Колюбакину, в двадцать шестую — к генералу Паскевичу, в Ахтырский полк — к генералу Васильчикову и в артиллерию. Передайте приказание мое тотчас ко мне следовать. Князю доложите: все сделаю, что в силах будет. Но расчет его едва ли верен. Во французских дивизиях по двадцати восьми батальонов состоит против наших двенадцати. Во всем моем корпусе двадцать четыре батальона, не сильнее пятисот человек каждый. Если напоремся на Даву, плохо окажется. Впрочем… Отправляйтесь!
— Ваше превосходительство!
— Корнет, марш!
Олферьев приложил руку к шляпе, повернул лошадь и ветром помчался в обратный путь. Кто знает? Доведись ему скакать не под сотнями человеческих глаз, а одному-одинешеньку по пустынной дороге, может быть, он и расплакался бы сейчас совершенно по-детски.
В бинокль было видно, как колонны французских войск стройно двигались по улицам Салтановки и кругом деревни — направо, налево, позади. Дождь прекратился. Солнце выплыло из-за туч и залило ярким блеском эту прекрасную картину. Генерал Раевский не отнимал бинокля от глаз. Около него стояли командиры только что подошедших войск — Васильчиков и еще один, молодой, сухощавый генерал с правильными, но мелкими чертами живого лица. Это был начальник двадцать шестой пехотной дивизии генерал-майор Паскевич.
— Спасибо, Иван Федорыч, что поспешили дивизию привесть, — сказал ему Раевский.
— Не шли — летели, невзирая, что солдаты в шинелях, с ранцами, ружья на плечах, — хвастливо проговорил Паскевич. — Знали, что от быстроты жизнь зависеть будет…
Раевский отвел бинокль от глаз и сбоку посмотрел на Паскевича, как старый умный человек смотрит иной раз на пустого, невдумчивого ребенка.
— Полноте! Разве вы еще думать не забыли о жизни!
Васильчиков засмеялся. Паскевич раскрыл было рот, чтобы ответить, но ничего не ответил, только приложил руку к шляпе и вытянулся.
— Итак, — продолжал Раевский, — берите, Иван Федорыч, вашу дивизию, а вы, Ларивон Васильич, ваших гусар и двигайтесь лесом, в обход правого фланга французов, — он в версте от дороги. Когда обогнете фланг и выйдете на ровное место, я с двенадцатой дивизией ударю в середину — через мост. Прошу к войскам, господа генералы!
Сосновый бор, по которому двигался Паскевич, был так част, что только рассыпанная пехота могла сквозь него пробраться, да и то лишь по тропинкам, гуськом, человека по три в ряд. Васильчиков с гусарами давно отстал, — для кавалерии лес оказался непроходимым, и ахтырцы вернулись назад. Но оставленный Васильчиковым конвой с обычной казачьей ловкостью все дальше и дальше проникал в глубину бора. Вероятно, обходное движение было уже на половине, когда перед Паскевичем выросло несколько человек донцов на взъерошенных конях с перекинутыми поперек седел телами двух убитых товарищей. Урядник, усы и брови которого были так длинны, что развевались на скаку, доложил:
— Хранцы навстречь валят, ваше превосходительство… без ошибки!
И в подтверждение — о, как был теперь осторожен Кузьма Ворожейкин! — он махнул рукой в ту сторону, где висели с седел трупы сраженных станичников. Паскевич, нервничая, выщипывал из правого бакена волосок за волоском.
— Много?
— Близ тысячи, а сколь за ними, не могим того знать. Егеря ихни…
Маленькие бесцветные глазки генерала сверкнули: «Угу! Ясно: мы их обходим справа, а они нас — слева. Ну что ж!»
— Есть, старик, дорога из лесу?
— Полная дорога, ваше превосходительство… Как лесу к опушке поредеть, тут та дорога и вчинается… «Ясно!» — наспех соображал Паскевич. — «Егерская бригада примет вправо от дороги, два полка второй — влево. Артиллерия пойдет по самой дороге. Это первая боевая линия. Прочих — в резерв. А на случай нужды они же — вторая линия…»
Кое-как перестраиваясь, — лес уже начинал редеть, но еще не дозволял никаких точных движений, — дивизия постепенно подходила к тому месту, откуда открывалась дорога. Однако полки так и не успели разместиться по указаниям генерала. Три ружейных залпа, метких и, по близости дистанции, совершенно губительных, обрушились на них один за другим. Это действовал со своим батальоном майор Лемуан. Цепи французских стрелков отчетливо виднелись впереди. Что было за ними? Та ли тысяча, о которой доносил казачий урядник, или много, а может быть, и очень много тысяч? Паскевич нервничал все сильнее, и от этого уже довольно заметно укоротился его бакен. Егеря первой линии отвечали французам, — лес наполнился грохотом залпов и едким пороховым дымом. С поляны, на которую выскакал генерал, французские стрелки казались рядом. Паскевич обернулся и закричал:
— Травин, подайте мне сюда два орудия!
Командовавший артиллерийской ротой поручик — к нему-то и относилось приказание — имел гордую осанку и вид забияки. Но локти его мундира были протерты, панталоны старательно залатаны на коленях, нитяный темляк на шпаге, шнур и этишкеты на кивере потрепаны и грязноваты. Офицер этот, несомненно, был очень беден. Но вместе с тем можно было заметить, что мундир его сшит не из солдатского а из хорошего, тонкого сукна и сидит на нем складно и ловко. Вероятно, мундир и его хозяин помнили лучшие времена.
Старые шестифунтовые пушки, гремя, мчались к бугру, с которого распоряжался Паскевич:
— Ставьте на картечный выстрел… Егеря, в прикрытие к орудию! Открывайте огонь! Сейчас я прикажу полкам выходить сюда. Начинайте же!
Орудия грянули, и бугор заволокло сизым дымом.
— Славно! — крикнул Паскевич.
Но того, что открылось перед ним, когда дым рассеялся, он не ожидал увидеть. Одна из пушек лежала на боку. Возле нее валялась гнедая лошадь поручика Травина с развороченным брюхом. Сам поручик, смертельно бледный, с лицом, обрызганным лошадиной кровью, вытаскивал из-под коня зашибленную ногу. Ему помогал такой же бледный канонир.
Паскевич задохнулся от бешенства. На губах его мгновенно вздулись пузырьки белой пены. Он так пустил своего жеребца, что тот перескочил через разорвавшуюся пушку и едва не раздавил Травина.
— Нет, не вы, а я глуп, что приказал вам стрелять! Что? Вы не виноваты? Шпагу вашу сюда, поручик! Вы арестованы! Я вас сгною на палочном пикете! Где канонир? Как звать? Угодников?.. З-запорю! Адъютант, запишите: сто палок мерзавцу…
Между тем французские стрелки так близко подошли к бугру, на котором гневался генерал, что пули их непрерывно свистели кругом и орудийная прислуга падала. По редкой французской цепи можно было бить только картечью. Паскевич пришел в себя. Бешенство так же быстро остыло в нем, как и вскипело. Да виноват ли действительно этот офицер в том, что екатерининская пушка лопнула?
— Травин! — закричал он. — Возьмите из батареи еще четыре орудия и ведите их сюда!
Поручик живо отстегнул из-под зарядного ящика пристяжную лошадь, вскочил на нее и умчался к батарее.
— Четыре орудия с правого фланга, за мной! Громыхая, пушки выскакали на бугор.
— Стой! Картечный огонь!
Выстрелы заахали. Цепь приблизилась. Снова полыхал ружейный огонь. А позади уже трещали барабаны, и два пехотных полка первой линии колоннами к атаке, склонив ружья на руку, мерным шагом подвигались вперед, прямо на французов. Паскевич улыбнулся, показывая острые зубы.
— Славно! Поручик Травин, ко мне! Спасибо! Адъютант, возвратите поручику шпагу! Травин принял шпагу с поклоном.
— Позвольте напомнить, ваше превосходительство, о канонире Угодникове…
— Что? Какой Угодников? О чем вы?
Травин с поклоном вернул свою шпагу адъютанту.
— Коли так, остаюсь под арестом. Но на палочном пикете не буду.
— Не лезьте на рожон, — шепнул ему адъютант. — Разумеется, я вычеркну эти сто палок Угодникову. Что за фанаберия?
— Примите шпагу, господин офицер, — гордо проговорил Травин. — Я не возьму ее, покамест… генерал окончательно не опамятуется!
От батальона Лемуана осталось не больше двухсот человек. Майор с отчаянием искал глазами Пьон де Комба. Этот капитан — доверенное лицо маршала. Он завел сюда батальон Лемуана, он же должен и вывести его из этого ада. Но Пьон де Комба не было нигде. Он исчез. А убийственная русская картечь не переставала визжать, и солдаты валились целыми взводами.
— Кой дьявол! — рявкнул наконец майор. — Ко мне, друзья! Пойдем назад!
Но отступать было поздно. Картечный огонь потух. По лесу громовыми ударами раскатилось могучее «ура», и стальная стена русских егерей упала на остатки французского батальона.
Ворожейкин с дюжиной казаков давно уже вертелся около Лемуана. И наконец настала минута, когда майор ощутил на своей шее тугую веревку. Он хотел сорвать ее с себя и не смог. Ноги его подкосились. Из глаз брызнула кровь… Конь майора, в ужасе мотая головой, вырвался из свалки. За ближайшими деревьями его без труда поймал капитан Пьон де Комб, наблюдавший отсюда за ходом дела и его развязкой. Теперь ему все было ясно. Счастье сидело с ним в седле. Он дал коню шпоры и понесся из леса. Капитан спешил к маршалу Даву с донесением о несчастном, но блестящем авангардном сражении на правом фланге, о геройской гибели батальона и его командира… Капитан был единственный, чудом уцелевший участник этой славной бойни. И он почти не сомневался, что беленький крестик Почетного легиона сегодня же повиснет на его высокой груди.
Паскевич задал пленному майору несколько вопросов. Но Лемуан отвечал на них только отчаянными восклицаниями:
— Ah, mon dieu! Ah, Jesus, Marie! Maintenant tout s'en ira au diable!
Генералу некогда было долго возиться со стариком.
— Il veut paraite foil, — подозрительно сказал он, — c'est de canaille! Отправьте пройдоху к командиру корпуса. Генерал Раевский разберется с ним лучше, чем я…
И Ворожейкин пустился с Лемуаном в путь.
— Что, брат, — говорил он ему по дороге, — какова Россия? И что за леший принес тебя сюда!
— Ah, mon dieu! — восклицал майор. — La guerre est perdue, si nos braves troupes sont conduites par des vauriens tels que ce Pionne de Combe!
Ворожейкин ни слова не понимал из того, о чем кричал майор. Но, по странной случайности, мысль его в эту минуту тоже обратилась к пресловутому капитану.
— Тебе, старику, не стыдно и в плен идти, — толковал он, — а вот того молодца выпустили, — до слез обидно. Разиня растяпе в рот заехал. Ну, да и я не с улицы урядник. Хрест святой — того ахвицера заарканю. Хошь не жить!
И он, сняв шапку, перекрестился.
Между тем перекаты ружейной пальбы все еще наполняли лес. Казалось, будто множество дровосеков разбрелись по нему и с прыткой ловкостью работали топорами. Однако огонь заметно передвигался к опушке. К этому времени Паскевич уже выводил свои войска из лесу к мельнице. Но кругом этого ветряного сооружения сверкали штыками такие густые колонны французских полков, что генерал зажмурил глаза. «Как же говорили, что в Могилеве всего шесть тысяч? Да их тут, против меня, не менее!» Всего лишь около пятидесяти саженей отделяли Паскевича от французов. Место, на которое он вышел из леса, было неудобно для свертывания войск в колонну. Поэтому он начал строить их в линию и выслал вперед стрелков. Егеря тотчас превосходно заработали. Каждый фланкер выискивал кочку или кустик, подползал, приловчался и ни одного выстрела не выпускал даром. Паскевич с гордостью смотрел на своих солдат. «А ружья! Как сбережены! Как несут далеко и верно!» Однако он уже видел, что отбить французов от мельницы ему не под силу. «Сделаю все, а там…» Он схватил за рукав адъютанта.
— Скачите к генералу Раевскому, доложите, что против меня не две, а двадцать тысяч, и требуйте хотя батальона три в сикурс… Живо!
Он обернул коня.
— Травин!
— Что прикажете, ваше превосходительство?
— Э-э… Почему вы без шпаги! Я же возвратил вам ее…
— Канонир Угодников, ваше превосходительство… Паскевич в ярости сорвал с руки перчатку и швырнул ее наземь.
— Черт вас возьми, поручик, и с канониром вашим!.. Ну-ка, прикажите ему навести на ту кучку, что верхом у левой поставы. Там генерал… Не Компан ли? Живо!
Травин кинулся к орудию. Высокий солдат в шевронах и с огромными бакенами — это был Угодников — засуетился. Через минуту ядро с ревом понеслось к мельнице. Кучка всадников прыснула в стороны. Трое лежали на земле, и ядро кружилось между ними.
— Славно! — крикнул Паскевич. — Славно! Сбить теперь еще вон тех — и крест егорьевский канониру Угодникову. Поручик Травин! Надевай шпагу! Жарь картузами! Господа полковые командиры, к атаке!..
