Сомин собирался в полковой тыл. Надо было проверить, как ремонтируется отведённое туда орудие. Регулировку механизмов скорости и дальности следовало произвести самому. Земсков предложил ехать вместе. Он направлялся в Абинскую, в разведотдел штаба армии. Земсков взял с собой Косотруба, который не забыл прихватить свою гитару. Поездка в большую станицу за два десятка километров от передовой казалась ему праздником. Подобралось ещё несколько человек, едущих в том же направлении: кладовщик, по старой памяти называемый баталёром, командир орудия Дручков, начфин со своим ящиком. Начальник связи попросил захватить двоих радистов. Им нужно было ещё дальше — в радиотехнические мастерские, которые размещались в станице Холмской.

Земсков и Сомин в ожидании радистов отошли в сторонку и беседовали, сидя на краю траншеи.

— Мы вчера просидели чуть ли не весь день с Шацким в его щели на огневой позиции, — рассказывал Сомин, — делать было нечего, заговорили о тех шацсугских снарядах, что рвались на спарках. Шацкий просто слышать не может о Будакове. Ненавидит его люто.

— Его многие не любят, — согласился Земсков.

— И вот Шацкий вспомнил тот случай, когда в Москве улетел один снаряд. Тебя, кажется, не было тогда?

— Я слышал. Так и не докопались до причины.

— Шацкий говорит, что только сейчас случайно нашёл причину. У него позавчера повторился точно такой же случай. Ну, здесь — не страшно: полетел к немцам один снаряд, авось кому-нибудь даст по башке. И как раз в этот день машину увели на ремонт. Разобрали пульт управления, и обнаружилась пустяковая неисправность. Если бы не случайный выстрел, никто не обратил бы внимания, как установлены контакты. И вот Шацкий вспомнил, что накануне злосчастного выстрела в Москве Будаков лично присутствовал при разборке пульта управления. Он очень торопился, вырвал у Шацкого из рук отвёртку и сам начал затягивать контакты, а спустя два дня, когда произошло ЧП, испугался и свалил всю вину на других. Расследование, конечно, ничего дать не могло, потому что пульт управления тут же разобрали до винтика.

— Очень правдоподобная история, — согласился Земсков. — Запомни мои слова: когда-нибудь по трусости или ради карьеры Будаков может наделать непоправимых бед. А все-таки выведем его на чистую воду. Посмотришь!

— Выведешь! Он тебя самого уже раз вывел из разведки. По-моему, Будаков тебя побаивается. Он считает, наверно, что ты метишь на его место.

— Всякое болтают. Мне говорили, что Будаков и сейчас восстанавливает против меня командира полка. Докладывает, будто я критикую его приказания.

— Не поверит сейчас Арсеньев. Он тебе цену знает. И знает разницу между тобой и Будаковым. И потом теперь есть Яновский.

Земсков поднялся:

— Идут как будто. Поедем!

Из-за холмика командного пункта вышел командир отделения радистов Нурьев, тот самый долговязый лопоухий парень, который вместе с Земсковым ездил за снарядами под Егорлыком. Нурьев сгибался под тяжестью нескольких раций. За ним шла Людмила. Закусив губу, она тащила не меньше десятка разряженных батарей «БАС-80», однако старалась держаться прямо, показывая, что ей вовсе не тяжело.

Подрагивая на малых оборотах мотора, машина уже давно ждала пассажиров. Косотруб взял из рук Людмилы связанные проводом батареи:

— Ого! Как ты их дотащила!

Людмила подошла к Земскову, стоявшему в стороне:

— Разрешите садиться в машину, товарищ капитан?

«Как мне её не хватает теперь, — подумал Земсков. — Вот если бы усесться с ней вдвоём в кузов, и чтобы ветер в лицо, и больше никого».

— Садись, Людмила! — сказал он. — Пока я буду в Абинской, машина забросит вас в Холмскую, а потом заедете за мной.

В кабину посадили начфина с его коробкой. Все остальные разместились в кузове. Ехали, как на загородную прогулку. Валерка запел было под гитару свои «Колокольчики-бубенчики», и дальше — про хозяйку корчмы, у которой был обнаружен чёрный хвостик, но эта песня уже давно всем надоела.

— Ладно тебе! — Людмила положила руку на струны. — Давайте лучше новую. Кто знает вот эту?

Она запела прямо из середицы, потому что не знала начала:

У Людмилы был чистый, глубокий голос. К этой задумчивой, берущей за сердце песне он очень подходил. Косотруб тут же подхватил мелодию на гитаре и продолжил слова, хоть не в рифму, зато на артиллерийский лад:

Не успели отъехать и двух километров от полкового КП, как начался артобстрел. Противник перенёс огонь с переднего края в глубину. Земсков решил проскочить. Он перегнулся из кузова к водителю и крикнул ему:

— Жми вперёд на всю железку!

Два снаряда разорвались впереди машины. Все заволокло дымом и пылью. Машина с размаху сунулась передними колёсами в кювет. Толчок выбросил Земскова из кузова.

Поднявшись, он увидел, что машина разбита. Дручков вытаскивал из кабины окровавленного шофёра. Нурьев корчился в канаве. Он кричал от боли, схватившись руками за живот.

— Людмила! — позвал Земсков.

— Я здесь! — она подбежала к нему. Гимнастёрка её была разорвана, лицо измазано.

Потирая колено, вылез из канавы Сомин:

— Начфина убило! — сказал он, протирая глаза, полные пыли.

Косотруб тащил под мышки кладовщика. Тот отбивался, ругаясь и плача. У него была сломана нога.

— Товарищ капитан, — сказал Косотруб. — Тут близко медпункт дивизии. Всех раненых надо туда, — он опустил кладовщика на землю и поднял с дороги обломанный гриф своей гитары. — Не везёт мне на эту музыку!

Раненых положили на шинели и понесли напрямик, по целине. Впереди шёл Косотруб. Он хорошо знал кратчайшую дорогу на медпункт.

Несколькими часами раньше туда привезли большую партию раненых. Живой конвейер не позволял Степанову ни на минуту отойти от стола. За соседним столом работала Марина. Стоя спиной к Степанову, сквозь стоны раненых она слышала его тяжёлое дыхание.

Солнце садилось. В сарае зажгли большие керосиновые лампы. Оба врача не произносили ни одного слова, кроме коротких распоряжений сёстрам и санитарам. От близкого разрыва одна из ламп погасла. С потолка посыпался мусор. Не оборачиваясь, Степанов сказал Марине:

— Спокойно! Это не в нас. Работайте.

Марина накладывала шов, а сестра Дашенька, стоя вполоборота, подавала ей кетгут. Вдруг Дашенька вскрикнула. Марина обернулась. Доктор Степанов, вцепившись посиневшими руками в край стола, сползал вниз всем своим огромным телом. Он рухнул бы, если бы Дашенька, бросив бикс, не подхватила его под мышки. Но ей было не под силу удержать такой груз. Оба они опустились на пол.

Степанова унесли в его каморку. Марина не могла оказать ему помощь. Она осталась одна на два стола, между двоих раненых, а кроме этих двоих, было ещё несколько десятков страдающих людей, которым она — старший лейтенант медслужбы Шарапова — обязана была облегчить страдания. Марина не слышала близких разрывов, сотрясающих стены сарая. Она не думала даже о докторе Степанове, который тоже мог сейчас умереть. «Только бы выдержать, пока кто-нибудь не придёт на помощь! Только бы спасти этих — самых тяжёлых, погибающих от потери крови».

Марине подали иглу. «Не думать ни о чем! Работать быстрее!» Снаряды продолжали рваться. Прошло полчаса, а может и меньше. Она потеряла счёт времени. Внезапно раздался знакомый голос:

— Халат! Иоду на руки! Быстро!

Санитар увидел на плечах вошедшего погоны полковника медицинской службы и поспешил выполнить приказание. А Марина стояла, не в силах вымолвить ни слова, держа в одной руке пинцет, а в другой кривую иглу. Как она могла забыть, что отец должен был сегодня приехать? Ведь он предупредил за несколько дней.

Шарапов уже надел халат, протёр руки йодом, который плеснул ему прямо из бутылки санитар.

— Здравствуй, дочка! Вот видишь, приехал все-таки.

Она хотела броситься к нему, но полковник сделал протестующее движение уже продезинфицированными руками:

— Работай спокойненько! Все будет в порядке.

Он подошёл к столу и принялся за операцию.

Со стороны казалось, что полковник не торопится, но через несколько минут раненого сняли со стола. Пока санитары несли следующего, Шарапов успел сказать дочери:

— Молодец, Маришенька, — фронтовой доктор! Работай, работай, не отвлекайся.

Она закончила шов. Сестра бинтовала раненого. Марина незаметно поцеловала отца в затылок и побежала к Степанову. Услышав её шаги, он открыл глаза:

— Мне лучше, доктор. Сейчас встану.

— Не смейте! На вашем месте есть врач. Лежите!

— Какой врач? Что вы болтаете? Я сейчас…

Марина не слышала свиста снаряда. Что-то сверкнуло перед глазами, ураган ударил ей в уши, захватило дыхание. Переборка между каморкой и «операционной» рухнула. Прожужжали осколки. Один из них рикошетом отскочил в ведро с водой и зашипел.

Марина зажала глаза ладонями. Когда она отняла руки от лица, дым рассеивался. Через распахнутые двери падали отлогие лучи солнца, которое уже коснулось горизонта. У перевёрнутого стола лежал человек в белом халате, залитом кровью.

Марина сделала несколько шагов вперёд и села на пол рядом с телом отца. Она не потеряла сознания, не заплакала. Она просто сидела и смотрела. Лицо полковника Шарапова было спокойно и чисто. Раненый, которого он оперировал, остался жив.

Ступая медленно, как под водой, вошёл Степанов. Он поднял Марину с пола. Санитары положили убитого на носилки. Марина смотрела им вслед, держась за плечо Степанова.

Через широко распахнутые двери сарая вошли Земсков, Сомин, Косотруб и Людмила. Они внесли на шинели раненого матроса.

Обстрел прекратился. Шарапов был убит одним из последних снарядов. Осколками того же снаряда ранило санитара и сестру. Все было опрокинуто. Инструменты и стерильный материал валялись на полу.

Земсков видел, как выносили Шарапова, и узнал его. Он подошёл к Марине, взял её за руку в хирургической перчатке. В этот момент из-за плеча Земскова она увидела Сомина и, вскрикнув, лишилась чувств.

Сомин бросился к Марине. Он в отчаянии посмотрел вокруг и встретился взглядом с Земсковым.

— Это врач — Марина Константиновна, — сказал Земсков.

Между тем Степанов, Дашенька и санитары начали приводить в порядок операционную. Людмила собирала с пола инструменты. Она нашла стерилизатор, валявшийся у стены. Косотруб и Дручков помогли установить его. Разожгли огонь. Марину вынесли на воздух. Она скоро пришла в себя и попросила отвести её к отцу.

Полковник лежал на шинели за стеной сарая. Сомин и Земсков долго стояли рядом с Мариной, которая сидела прямо на земле, не отводя глаз от отцовского лица. Сгущались сумерки. Приближалась ночь. Земсков позвал своих людей. К нему подошли только Косотруб и Дручков. Нурьев уже лежал на операционном столе, а кладовщик и шофёр — под навесом, вместе с другими ранеными. Людмила помогала Степанову.

— Мы должны идти, — сказал Земсков. — О раненых здесь позаботятся, мёртвых похоронят без нас.

Он подошёл к дверям и обратился к Степанову:

— Я иду в Абинскую. Передам начсанарму, чтобы вам послали помощь.

Степанов не слышал его. Он вообще ничего не слышал. Он работал. Врач торопился сделать все, что было в его силах, до той минуты, когда следующий приступ свалит его с ног.

Людмила вышла вслед за Земсковым:

— Андрей!

— Пошли, Людмила…

— Я останусь тут. Надо помочь.

Земсков кивнул головой:

— Оставайся. Заеду за тобой завтра.

— Подожди! — остановила его Людмила. — Может, теперь не время, прости меня, но я хочу знать: это — она?

— Кто?

— Доктор, эта блондинка. Вот она идёт…

Подошли Сомин и Марина. Марина протянула руку Земскову:

— До свидания, Андрей. Вот я и встретила того, кого искала, встретила, когда… — она захлебнулась рыданиями и впервые заплакала, заголосила по-бабьи, обхватив Сомина за шею.

Степанов повернулся, к двери:

— Марина Константиновна… — начал он и вдруг топнул ногой, закричал, как обычно: — Военврач Шарапова! К столу! Раненые ждут!

Людмила протянула белую хирургическую шапочку. Марина надела её, подавила рыдания, тряхнула головой:

— Володя, теперь я тебя уже не потеряю, — сказала она. — Буду проситься в ваш полк. Вместе — легче.

Она подошла к столу, а Земсков и Сомин вышли наружу. Сомин задержался на несколько секунд у полуоткрытой двери. Марина уже не видела его. Наклонившись над столом, она перевязывала раненого. Лицо её было внимательно и спокойно. Рядом стояла Людмила. Никелированный бикс в её руках блестел в свете керосиновых ламп.

Сомин тихо прикрыл дверь и зашагал в сгущающуюся темноту.