В полку ломали головы над причиной взрыва снарядов на спарках. Высказывались различные точки зрения, разнообразные догадки, самые невероятные предположения. Николаев предложил разобрать один снаряд, но Арсеньев не разрешил, так как это категорически запрещалось «Наставлением реактивной артиллерии».

В это время Андрей Земсков возвращался из госпиталя. Ему бы полагалось пробыть там ещё не меньше месяца, но разведчику не терпелось попасть поскорее в часть. Он выписывался в один день с Литинским. Земсков уже не пытался скрыть от себя самого желание поскорее увидеть Людмилу. После длинного ночного разговора с Мариной и последующего весьма краткого разговора с Литинским старший лейтенант обрёл свою обычную ясность и уверенное спокойствие. Тщательно припоминая все встречи и разговоры с Людмилой, Земсков пришёл к выводу:

— Я — безнадёжный болван! Как я до сих пор не мог понять её отношения ко мне?

Теперь он приставал к Литинскому с расспросами о Людмиле, но Семён давно ему сказал все, что он знал и думал о девушке. Добавить больше было нечего.

В день выписки Земсков пошёл попрощаться с Мариной. У себя дома, без медицинского халата, она выглядела совсем юной и вовсе не такой строгой, какой все считали её в госпитале.

Марина жила на частной квартире у пожилой женщины Анфисы Никитичны — вольнонаёмной сестры. Та очень удивилась, когда Земсков попросил провести его к доктору Шараповой. За те три месяца, что доктор Шарапова прожила в доме Анфисы Никитичны, это был первый посетитель, не считая Константина Константиновича. Но ещё больше удивилась почтённая хозяйка, увидев Марину, выбежавшую навстречу гостю в коротеньком домашнем платьице. Марина потащила Земскова к себе в комнату, захлопотала, забегала. Откуда-то появились соевые конфеты в бумажках и даже полбутылки грузинского вина.

— Какой вы красивый в форме! — откровенно восхитилась Марина, когда они уселись за стол. — Вы и в бумазейном халате мне нравились, а теперь… — Она притворно озабоченно покачала головой, и оба рассмеялись. Им было очень легко друг с другом именно потому, что оба они знали: ничего, кроме простой и понятной дружбы, быть между ними не может.

Вскоре пришёл полковник Шарапов. Константину Константиновичу не часто приходилось видеть Марину. Сначала он заметно огорчился, застав у дочери постороннего человека, но скоро завязался оживлённый общий разговор.

— Имейте в виду, товарищ старший лейтенант, — сказал Шарапов, — вы мой должник. Носить бы вам ещё месяц госпитальный халат, если бы не моя слабость и ходатайство дочери. Так и быть — беру грех на душу. Только смотрите: не очень много прыгайте по горам первое время!

В присутствии отца Марина казалась девочкой. Земсков любовался ими обоими: «Хорошие люди!» В отношениях отца и дочери не было слезливой сентиментальности или того показного обожания, которое, как правило, скрывает глубокие семейные неурядицы, припрятанные от чужого глаза. Но достаточно было увидеть, какой радостью и гордостью засветилось лицо девушки, когда вошёл Шарапов, чтобы безошибочно определить: не легко будет постороннему мужчине завоевать такую власть над нею.

Накинув на плечи шинель, Марина вышла проводить Земскова до калитки.

— Прощаемся? — сказала она. — Смотрите, Андрей, поберегите себя первое время. Ей-богу, жалею, что выпустила вас с палкой.

Земсков прислонил к забору бамбуковую трость, с которой он все ещё не расставался:

— До свидания, мой хороший доктор! От всей души желаю вам найти того, для кого вы были надёжной душой.

Впервые он снова вернулся к тому разговору, который едва не повернул их судьбы в общее русло.

Марина положила руки на плечи Земскова и, чуть приподнявшись на носках, поцеловала его в щеку:

— Только если встретите моего любимого, не говорите ему. Ладно? — Она рассмеялась. Земсков крепко, как мужчине, пожал ей руку и зашагал прочь.

— А палка, палка! — крикнула ему вслед Марина.

Он обернулся:

— Ну, раз забыл — значит не нужна. До свидания, Марина!

По пути в штаб армии Земсков не переставал думать о Марине. Мысленно он сравнивал её с той, другой, которую увидит через сутки. Разные девушки, ничем не похожие друг на друга, а есть в них одна черта, общая для обеих. Он задумался, подбирая подходящее слово. Чувство долга, честность, искренность, глубокая вера в победу — все эти качества выражались для Земскова одним словом — верность.

В штабе армии все были в погонах. Земсков ещё в госпитале узнал о введении новых знаков различия. Вместе с погонами возродилось и слово «офицер». Оно прижилось очень быстро, а погоны приросли к плечам, будто не исчезали на четверть века из обихода русских вооружённых сил.

Первый знакомый человек, которого Земсков увидел в штабе армии, был генерал Поливанов. Подполковник с чёрными усиками, сопровождавший генерала, указал ему на Земскова:

— Вот тот офицер из полка Арсеньева!

Генерал тут же направился навстречу Земскову:

— Поздравляю, гвардии капитан! Только что попалась твоя фамилия в приказе по фронту. Как у вас там в полку?

Земсков смутился, будто он по собственной вине провёл столько времени не на передовой, а в госпитале.

— Как? С тех самых пор? — удивился генерал. — Ну, а орден получил уже?

Земсков понятия не имел о том, что Поливанов, после успешной операции у разъезда Гойтх, представил к наградам через свою дивизию нескольких моряков, в том числе Николаева и Земскова.

Земсков поблагодарил генерала и пошёл дальше. Он встретил немало знакомых из числа офицеров штаба и из частей, которые морской полк поддерживал огнём. Член Военного совета армии без лишних слов вручил Земскову орден Отечественной войны I степени, который уже неделю лежал в наградном отделе. Только сегодня его собирались отправить в госпиталь вместе с наградами для других раненых. Потом Земсков зашёл в строевой отдел, где получил выписку из приказа о присвоении ему звания капитана. Закончив свои дела, он уже собирался идти на контрольно-пропускной пункт искать попутную машину, когда наткнулся на капитана с артсклада опергруппы генерала Назаренко.

Капитан интендантской службы Сивец относился к числу тех людей, которые любят восхищаться другими, но никогда не пытаются быть хоть чем-нибудь похожими на предмет своего восхищения. Слабостью капитана Сивец была разведка. Он знал всех знаменитых разведчиков фронта, собирал в красную папочку вырезки из газеты «За Родину!», где говорилось о подвигах разведчиков. Но если бы самого капитана Сивец назначили не в разведку, а даже в стрелковую роту, он счёл бы это величайшим несчастьем для себя.

При встрече с Земсковым Сивец никогда не упускал случая разузнать о «новых эпизодах». Иногда ему это удавалось, но часто ли могут встретиться разведчик, проводящий большую часть времени на передовой, и капитан интендантской службы — командир транспортной роты артсклада?

На этот раз Сивец не поинтересовался новыми подвигами разведчиков.

— Что, у вас в полку не было никаких неприятностей? Все нормально? — с плохо скрытой тревогой спросил он Земскова.

Земсков, конечно, ничего не знал, а Сивец не хотел сказать, какие неприятности он имел в виду. Только в военторговской столовой, после стопки водки, Сивец с деланым безразличием рассказал о том, что недели две назад он застрял на Кабардинском перевале с грузом реактивных снарядов. Снаряды, как ни странно, Сивец вёз не на передовую, а с передовой, из полка Могилевского. Несколько часов Сивец безуспешно пытался вытащить из грязи свои машины. Жерди, уложенные прямо в раскисший грунт, разъехались под колёсами и тяжело гружённые «зисы» сели по дифер. В это время со стороны Геленджика показалась колонна. Её вёл подполковник Будаков. Он возвращался из Сочи с новыми машинами для полка. Как выяснилось, Будаков должен был попутно получить снаряды, но на артсклад он опоздал на целые сутки, видимо, по своей вине. Начальник склада отдал снаряды другой части, а подвоза пока не предвиделось. Будаков понимал, что Арсеньев не поблагодарит его за это, но задерживаться больше не мог, и вот случай нежданно-негаданно послал ему целую партию снарядов, да ещё на полдороге от полка.

Дойдя до этого места своего рассказа и одновременно до трехсот пятидесяти грамм, Сивец начал волноваться:

— Я ему не навязывал снаряды. Я не навязывал! Так? — повторял он.

Земсков ничего не понимал. Ясно было только, что Сивец стремился поскорее убраться с перевала, так как зловещая «рама» уже заметила с высоты скопление машин. Он отдал свой груз Будакову, и снаряды перегрузили на машины морского полка. Будаков вскрыл наудачу три — четыре ящика, бегло осмотрел снаряды и тут же подмахнул накладные. Пустые грузовики артсклада, выбравшись из грязи, пошли своим путём.

— Так в чем же дело, чего ты волнуешься? — удивлялся Земсков.

Сивец пил принесённую с собой скверную кавказскую водку вперемешку с военторговским кислым вином. Земсков курил, отодвинув от себя полную стопку.

— Ты пей, Земсков, пей! — потчевал его Сивец. — Ты же лучший разведчик опергруппы. Я, может, сам жалею, что рассказал тебе, но ведь до сих пор ничего не случилось… Так?

— Вот что, Сивец! Выкладывай все начистоту, — сказал Земсков. — Почему Могилевский вернул снаряды?

— Могилевский? Снаряды? О! У них боеприпасов — до черта. А полк, понимаешь, должен был уйти на ремонт в Сочи. Сами они бы не вывезли. Ну, они и отдали вот эти.

— Какие «эти»? Что ты плетёшь? Настоящий хорёк!

Но добиться чего-нибудь определённого от пьяного Сивца было невозможно. Он совсем ошалел от страха. Прилизанная головка Сивца с покатым лбом, крохотным подбородком, красными глазками и продолговатым затылком действительно напоминала морду хорька.

— Влопался я, понимаешь, с твоим Будаковым, чтоб его разорвало! Андрюша, будь другом… Ты же лучший разведчик, уважаемый человек. Сделай, чтобы эти снаряды отослали нам обратно. Там, понимаешь, накладные не в ажуре. Придерутся, понимаешь…

Земскову было ясно, что дело не в накладных. Оставив Сивца, который уже еле ворочал языком, Земсков вышел из столовой не на шутку взволнованным. Следом за ним поднялся старший лейтенант, который сидел за крайним столиком с девушкой-шифровальщицей из штаба армии. Он окликнул Земскова на улице, и Андрей сразу узнал комбата из полка Могилевского.

— Ты извини, — сказал офицер, — я слышал краем уха обрывки вашего разговора. Дело серьёзное. Только ты на меня не ссылайся, а разузнай все сам. Те снаряды, о которых шла речь, — ненадёжные. Среди них попадаются такие, что рвутся на спарках, не вылетая. Почему — неизвестно. У нас было два случая. Командир полка направил всю партию обратно на склад. А Сивец — сукин сын — об этом знает.

Земсков был ошеломлён этим сообщением.

— А может быть, снаряды рвались по вашей вине? — спросил он.

Старший лейтенант пожал плечами:

— Черт его знает! Не представляю, как это получается. Тут дело тёмное. Может, и по нашей, а может, и нет. Словом, прибудешь в полк, доложи сразу вашему Арсеньеву. Он разберётся.

— Ну, а когда вы отправили ту партию с Сивцом, таких случаев больше ведь не было?

— Мы вообще больше не стреляли. Полк ушёл в Сочи ремонтировать технику. На артскладе тебе тоже ничего не скажут. Так что лучше всего — поторопись к себе в часть.

Попрощавшись со старшим лейтенантом, Земсков отправился на контрольно-пропускной пункт. Здесь уже дожидался его Литинский. Семёну не удалось получить назначение в Морской полк.

— Еду в свою дивизию. Все равно будем рядом. Сейчас подойдёт наш «додж», довезём тебя как раз до вашей огневой.

Вскоре действительно подошёл «додж», гружённый ящиками и мешками. Земсков и Литинский устроились на самом верху. Несмотря на разговор с капитаном Сивцом, Земсков был в приподнятом, весёлом настроении. Возвращение из госпиталя в родную часть — всегда радостное событие для военного человека, а у Земскова были и особые причины для нетерпения. «Сейчас все будет так, — представлял он себе, — приеду в полк, найду разведчиков, приведу себя в порядок, доложу командиру полка о своём возвращении, а от него пойду прямо в санчасть. И ей я тоже доложу: „Гвардии капитан Земсков прибыл в ваше распоряжение“. А что скажет она? Она скажет…» — Земсков никак не мог вообразить, что скажет Людмила, но ему было ясно, что она должна сказать что-нибудь хорошее.

Утром следующего дня «додж» подъехал к огневой позиции первого дивизиона моряков. Ещё с дороги Земсков увидел боевые машины в аппарелях, засыпанных снегом. Снег не убирали специально, чтобы не нарушать маскировку. Забыв наставления полковника медслужбы Шарапова и его дочери, Земсков побежал к машинам. Из землянки вышел Шацкий с куском мыла в руке. Он был в одной тельняшке. Набрав пригоршню снега, Шацкий принялся тереть себе лицо. Под ладонями снег таял, клочья мыльной пены летели во все стороны.

«Здоровый парень!» — Земсков с удовольствием смотрел на моряка. Наконец и Шацкий заметил его. Он вытер красные руки о тельняшку и с размаху обнял Земскова:

— Жив, здоров! Вот это порядок! Давай к нам в блиндаж, товарищ капитан!

С того самого момента, как Земсков ещё в московских казармах трижды уложил Шацкого на «палубу», бывший кочегар проникся уважением к этому не очень уж крепкому на вид «пехотинцу». Теперь Шацкий принадлежал к числу самых преданных друзей Земскова.

Растирая шею и лицо полотенцем не первой свежести, Шацкий рассказывал о полковых новостях:

— Воюем мало, и немцы не больно напирают. Потери — от своих же снарядов. Слыхали? То рвётся — то нет. В нашей батарее ещё не было такого случая. Может, сегодня будет. Комбат пошёл на НП наблюдать разрывы. Через двадцать минут батарейный залп. Мы сейчас знаете как стреляем? — Шацкий рассказал об остроумном способе, предложенном Дручковым. — Вот так хитрим, мудрим, за шкертик дёргаем.

Земсков отдал должное этому «изобретению», но ему было известно теперь то, чего не знал ни один человек в полку. Залп необходимо было отменить. Земсков попытался связаться по телефону с Николаевым, но это не удалось, так как дивизионный КП перенесли на новое место и не успели ещё протянуть линию.

— Ты мне скажи, Шацкий, — спросил Земсков, — только, если знаешь наверняка: какую цель приказано накрыть? Огневые точки, скопление пехоты?

— Просто бьём по квадратам. Вчера одна батарея, сегодня другая. Ничего особенного. Простреливаем местность, чтоб фрицы не очень рыпались.

Залп, который собирался дать Шацкий, не вызывался крайней необходимостью, а последствия могли быть самые тяжкие. Земсков привык принимать быстрые решения:

— Вот что, Шацкий, — сказал он, — на мою ответственность. Не стрелять! Иду в штаб полка.

Земсков не был для Шацкого прямым начальником. Командир огневого взвода знал, что за самовольную отмену залпа могут сурово наказать не только Земскова, но и его самого, однако Шацкий понимал, что Земсков не решился бы на такой поступок, не имея очень веских оснований.

По дороге в штаб полка Земсков встретил телефонистов, которые тянули линию связи в батарею Баканова. Он кивнул им на ходу и пошёл дальше. Телефонисты заметили, что Земсков чем-то озабочен.

— Когда он приехал? — спросил один.

— Сегодня, наверно. Сам на себя не похож, — ответил другой, — что-то есть, это факт.

Как только в землянке первой батареи был поставлен зелёный ящичек полевого телефона, дежурный телефонист соединил с батареей штаб полка. У аппарата был сам Будаков. Рядом с ним сидел Арсеньев, зажав зубами погашенную папиросу. Время, назначенное для залпа, миновало.

— Говорит тридцатый. Что случилось? — спросил Будаков.

— Все в порядке, товарищ тридцать, — ответил Шацкий.

— Что случилось, спрашиваю!

Шацкому стало ясно, что Земсков ещё не добрался до штаба. Ничего не поделаешь, придётся сказать.

— Товарищ тридцать! Капитан Земсков запретил концерт.

— Вы что, спятили? При чем тут Земсков? Кто смеет отменять приказ?

Арсеньев стоял посреди комнаты в том хорошо известном его состоянии, когда ярость уже поднялась до краёв и вот-вот хлынет наружу. Будаков встал и официально доложил:

— Товарищ гвардии капитан третьего ранга, первая батарея первого дивизиона вести огонь отказывается. Ваш приказ отменил Земсков. Он только что прибыл в часть.

Кроме Арсеньева, Будакова и дежурного телефониста, в штабе находились начальник боепитания Ропак, бывший командир третьего дивизиона Пономарёв, назначенный недавно первым помощником начальника штаба полка, и прибывший на его место капитан Ермольченко. Временно он исполнял обязанности Земскова.

Все были поражены тем, что они услышали. В штабе воцарилась такая тишина, какая бывает, когда упавший поблизости снаряд почему-то не взорвался и все ждут, что вот-вот раздастся взрыв Арсеньев поднялся, бросил папиросу и тут же вынул из портсигара другую. Будаков наклонился к нему, подал зажжённую спичку и сказал тихо, но так, что слышно было всем:

— Земсков зарвался. А тут ещё старик Поливанов своим орденом прибавил ему спеси. Скоро вам придётся все ваши действия согласовывать со старшим лейтенантом, виноват, капитаном Земсковым.

— У Земскова были, вероятно, веские причины, чтобы… — начал Ропак, но командир полка так взглянул на него, что фраза осталась незаконченной.

— Где мы, товарищ Ропак, — спросил Будаков, — в штабе действующей части или на профсоюзном собрании?

Арсеньев с трудом сдерживал себя. Стоя спиной к двери, капитан 3 ранга отчётливо приказал, делая ударение на каждом слове:

— Первая батарея, залп! После залпа — Николаева, Баканова, Шацкого — в штаб. Земскова — немедленно ко мне.

Все присутствующие невольно сделали движение вперёд, увидев что-то за спиной Арсеньева. Он обернулся. На пороге, у бесшумно открывшейся двери, стоял Земсков. Он кратко доложил о своём прибытии.

Арсеньев заложил руки за спину, стиснул папиросу в углу рта. Земсков стоял, вытянувшись, как в строю, выдерживая взгляд немигающих глаз командира полка. Так продолжалось несколько секунд. Арсеньев первым отвёл глаза. Он опустился на обрубок, заменяющий стул, вполоборота к Земскову:

— Вызовите первый дивизион. Почему не докладывают о выполнении моего приказания?

— Товарищ капитан третьего ранга, ваш приказ не выполнен из-за меня. Я задержал залп, имея серьёзные причины. Я предполагаю…

Арсеньев грозно надвинулся на него:

— Офицер должен знать, а не предполагать. Для отмены приказа вышестоящего начальника есть только одна причина.

— Когда это приказание является преступным, — услужливо подсказал Будаков. — Вы считаете, что командир полка отдал преступное приказание обстрелять немецкие позиции?

— Товарищ капитан третьего ранга, разрешите ответить? — Земсков понимал, что с ним говорят сугубо официально, и не хотел ни на волос отступать от установленной формы.

Арсеньев кивнул:

— Говорите.

— Подполковник Будаков принял негодные снаряды, которые взрываются, не слетая с направляющих.

Будаков вскочил. От его обходительности и спокойствия не осталось и следа. Кровь бросилась ему в лицо, усы топорщились, под левым глазом заметно дрожала какая-то жилка.

— Да как вы смеете!

Командир полка сделал ему знак рукой. Будаков, тяжело отдуваясь и держась рукой за сердце, уселся за свой стол. Арсеньев подошёл вплотную к Земскову:

— Я буду с вами говорить ровно через час. Можете быть свободны.

Арсеньев хотел поговорить с Будаковым наедине, дождаться Николаева и Шацкого, узнать о результатах залпа, а главное успокоиться. Он был рад, что не позволил себе никаких резкостей, но чувствовал, что может потерять власть над собой, если Земсков не уйдёт немедленно. Но Земсков не уходил.

— Как ПНШ-2 я считал своим долгом… — снова начал он.

— Приказом командира полка начальником разведки назначен гвардии капитан Ермольченко. Может быть, вы отмените и этот приказ? — спросил Будаков.

Ермольченко чувствовал себя крайне смущённым. Земскова он видел впервые, но много слышал о нем в полку и даже в опергруппе. Как любой беспристрастный человек, он понимал, что Земсков не виноват, что следует спокойно разобраться во всем. Но командир полка был неспособен сейчас объективно разобраться. В этот момент ему действительно казалось, что Земсков намеренно подрывает его авторитет.

— Выйдите все! — сказал он. — Все, кроме начальника штаба.

Донёсся рёв стреляющей батареи. Арсеньев, несмотря на свой гнев, уловил привычным ухом в этом неясном шуме, повторенном горным эхом, нечто такое, что заставило его схватить трубку полевого телефона. Он подержал её в руке и снова положил на стол. Телефонист сам вызвал первый дивизион и доложил, что Николаев уже отбыл в штаб полка.

Земсков продолжал стоять у дверей.

— Вы слышали, капитан? — спросил Будаков. — Командир полка будет говорить с вами через час.

— Командир полка может отдать меня под суд, но я выскажу своё мнение о вас немедленно. Именно ваши действия — преступны. И вы за них ответите.

— Можете быть свободны, — сказал Арсеньев.

Земсков чётко повернулся через левое плечо и вышел. Спустя несколько минут в штаб вбежал Николаев. С трудом переводя дыхание, он сказал:

— В первой батарее — разрыв снаряда на спарках. Шацкий ранен. Он отослал всех от машины и стрелял сам, сидя в кабине.

Тем временем Земсков шёл по присыпанным снегом окаменевшим неровностям дороги. В ушах его звучала фраза Арсеньева: «Можете быть свободны». Теперь она означала не только разрешение уйти, обычное в военном обиходе, но и другое. «Неужели я больше не нужен? — спрашивал себя Земсков. — Я совершил преступление. На моем месте есть уже другой офицер. Вот — долгожданное возвращение в часть…» — он встряхнул головой. «Нет, я прав. Притащу сюда этого хорька Сивца. Эх, был бы Яновский!» — Он посмотрел на часы. «В моем распоряжении пятьдесят пять минут. Надо найти Сомина. Другая встреча будет после разговора с Арсеньевым».

Зенитную батарею Земсков нашёл быстро. Сейчас здесь было уже не два, а четыре автоматических орудия. Артиллеристы окружили своего бывшего командира. Все они были рады ему, поздравляли с возвращением, с орденом, с новым званием. Белкин побежал разыскивать Сомина. Через несколько минут они вернулись вдвоём. Земсков хотел обнять друга, но Сомин протянул ему руку:

— Здравствуй, Андрей. Как нога?

— Ты что, болен? — спросил Земсков. Он не мог понять странной холодности Сомина. — Что с тобой, Володя?

— Да ничего, — Сомин натянуто улыбнулся. — Пойдём в мою хату, выпьем с дороги.

— А ты давно стал выпивать сверх положенных ста грамм? — Земсков уже ясно чувствовал отчуждённость Сомина. «Что с ним произошло за это время?»

Идти в гости к Сомину Земсков отказался. Сомин не стал его удерживать, только спросил:

— Пистолет сейчас возьмёшь?

— Носи! — махнул рукой уже на ходу Земсков. — Может быть, он мне вообще уже не пригодится.

Теперь на душе у Земскова было совсем горько. Самое трудное для него надвигалось со всех сторон: он здесь не нужен. Земсков снова направился в станицу. Переходя дорогу, он увидел на дверях одного из обшарпанных домиков красный крест.

— Дурак я, дурак, — обругал он себя. — Вот куда надо было идти раньше всего!

В санчасти за столом, покрытым белой клеёнкой, что-то писал незнакомый доктор. Чужая девушка с погонами младшего лейтенанта медслужбы резала бинты. В углу на носилках, как обычно, храпел санитар. Доктор вопросительно посмотрел на Земскова. Девушка перестала резать бинты, быстро поправила косынку и тоже уставилась на незнакомого офицера, который стоял в дверях, не говоря ни слова.

— Пройдите за ширму, — сказал доктор, — сейчас я вас посмотрю.

Он никак не мог припомнить этого офицера, хотя чёрная шинель и морская фуражка говорили о его принадлежности к полку.

— Я — не лечиться. — Земсков подошёл ближе и заглянул во вторую комнату. Там было пусто.

— Так чего же вы хотите? — спросил доктор. Санитар сладко потянулся, привстал на своих носилках и, увидев Земскова, тут же вскочил:

— Доктор, это ж Земсков! Товарищ старший лейтенант, когда прибыли? А у нас тут перемены, — сообщил он, не ожидая ответа. — Вот капитан медицинской службы — наш полковой врач, а это сестра, тоже новая.

Земсков пожал руку всем троим:

— А где же остальные?

— Не знаете? — обрадовался санитар. — Наш военфельдшер сейчас — строевой офицер, а Людмила вовсе уехала.

— Куда?

— С Рощиным уехала в Лазаревскую, учиться на бодистку.

Земсков круто повернулся и вышел, забыв закрыть за собой дверь. Врач и сестра переглянулись.

— Какой он у вас странный, — сказала санитару девушка.

— Наверно, контузило, сотрясение центральной нервной системы! — профессионально объяснил санитар. — А был самый культурный офицер.

Земсков шёл, опустив голову, не разбирая дороги. Разболелась нога. Он успел уже много находиться за это утро.

Хриплый басовитый окрик заставил его остановиться:

— Капитан, вы почему не приветствуете?

Перед Земсковым стояли рыхлый подполковник и штабной писарь — сержант с толстой папкой. У подполковника было нездорового цвета квадратное лицо с толстыми бледными губами.

— Виноват, товарищ подполковник, — Земсков отдал честь и хотел идти дальше.

— Стойте! Вы кто же будете, товарищ нарушитель воинских уставов?

Писарь зашептал ему на ухо:

— Это Земсков — разведчик. Об нем сейчас говорили в штабе.

— Земсков? Ну, теперь ясно. Разгуливаете? Хороших разведчиков воспитали, нечего сказать! Яблочко от яблони недалеко падает! — Подполковник широко расставил ноги и засунул руки в карманы шинели. — Придётся мне вас задержать, капитан, для пользы службы.

Земсков вспыхнул, но сдержался. Он понял, что имеет дело с начальником политотдела, о котором так нелестно отозвался Головин.

— Командир полка приказал мне быть у него через час. Остаётся сорок минут. Разрешите идти?

Писарь снова зашептал что-то на ухо подполковнику. Тот нахмурился, издал нечленораздельный звук и пошёл дальше.

Земсков пересёк улицу и двинулся через обледенелые кусты. Он спустился к незамерзающей речушке, перешёл по бревну на другой берег. Расположение части осталось далеко позади, когда Земсков увидел спину человека, согнувшегося в три погибели. У ног его лежал длинный снаряд с хвостовым оперением. Человек услышал шаги и, не разгибаясь, крикнул:

— Не подходите! Опасно!

Земсков узнал голос Ропака и подошёл ближе, несмотря на предупреждение.

Инженер обрадовался и испугался одновременно:

— Андрей Алексеевич, дорогой, идите отсюда, прошу вас. Я занят таким делом… Но, ради бога, никому не говорите.

Оказалось, что Ропак, вопреки всем запрещениям, разбирает реактивные снаряды.

— Я давно хотел это сделать, а сейчас, после того, что было в штабе, я обязан доказать, что вы поступили правильно. Разрывы на спарках — не случайность! — Он снова взялся за ключ.

Земсков кивнул головой:

— Да. Мне говорил офицер из полка Могилевского. У них тоже рвалось, но неизвестно почему. Давайте помогу.

Четыре разобранных снаряда лежали рядом. Пятый разобрали вместе.

— Ну вот, — сказал Ропак тоном доктора, ставящего диагноз — извольте взглянуть, Андрей Алексеевич: три снаряда не вызывают никаких вопросов, а вот на двух… Будьте любезны, подайте мне тот стакан. Смотрите: на внутренней стороне глубокие продольные насечки. При воспламенении пороха в ракетной части корпус не выдерживает давления газа и тут же разрывается. В одних случаях дело ограничивается разрывом ракетной части, в других — от детонации взрывается и разрывной заряд тротила.

— Проклятый хорёк! — проговорил сквозь зубы Земсков. — Дайте мне, Марк Семёнович, эти стаканы. Я их отнесу командиру полка.

Ропак замахал руками:

— Что вы, милый мой, с ума сошли?

Только теперь инженер понял, что в его исследованиях заключалась двоякая опасность: разрыв снаряда и взрыв гнева Арсеньева. Но Земсков был неумолим:

— Мы обязаны все показать капитану третьего ранга, что бы ни было потом. Какое это имеет значение, когда речь идёт о жизни наших людей?

Ропак не соглашался. Земсков настаивал:

— Вспомните, как мы с вами везли снаряды из Развильного. Для чего? Чтобы спасти дивизион. Сейчас вы рисковали жизнью, разбирая снаряды. Зачем? Из любопытства? Пошли!

Инженер сдался:

— С вами не поспоришь, Андрей Алексеевич. Пошли. Только позову своих, чтоб покараулили здесь все эти потроха.

Через четверть часа Земсков, сильно прихрамывая, вошёл в штабной блиндаж и положил на стол два снарядных корпуса.