2. НОВЫЙ ГОД
Новый, 1943, год праздновали в землянках. Их нарыли в обрывистом берегу речушки Дсин, который защищал от снарядов и одновременно от ветра. Управление полка, штаб и некоторые подразделения разместились в полуразрушенных домиках станицы Шапсугская. Но это был ненадёжный кров. Ветер выдувал тепло, а когда начинался артобстрел, приходилось скакать сломя голову в щели, полузатопленные водой.
Шапсугская ничем не напоминала станицы, которые моряки видели на Дону и Кубани. Несколько десятков домишек раскинулось в долине и по берегам двух горных речек — Дсин и Абин. Дорога на Север вела к Кубанской равнине. Туда пути не было. С Севера прилетали только снаряды и мины. Дорога на юг вела к Чёрному морю. По этой единственной дороге пришёл сюда через Кабардинский перевал гвардейский полк Арсеньева. За последние месяцы моряки повидали всякое, но тут оказалось труднее, чем везде. Так, по крайней мере, считал Сомин.
Сидя за «новогодним столом» в землянке командира батареи Баканова, он никак не мог найти для себя удобное положение. Сильно болели ноги. Он то вытягивал их под стол, то поджимал под скамейку. К тому же его знобило, хотя железная печурка уже розовела.
Всю предыдущую ночь и весь день Сомин провёл на дороге, проталкивая застрявшие в грязи машины со снарядами. Теперь ему хотелось только спать, но нельзя же было не встретить Новый год!
— Двадцать три часа десять минут! Пора провожать старый год, — объявил Баканов. Он не спеша вынул кружки из ящика под скамейкой. Шацкий, Сомин и все остальные подставили кружки.
— Жаль, нету Земскова, — вздохнул Бодров. — Как он там?
Сомин вытащил из кармана измятый листок бумаги:
— Вот, прислал письмо с нашим матросом Палочкиным из боепитания. Он в том же госпитале лежал.
— Читай, читай! Погоди, ребята, пить! — Бодров сел рядом с Соминым. — Что ж мне не написал? Разведчик называется!
Сомин начал читать: «Друг, Володя, сегодня — два месяца, как я в этом госпитале. Уже брожу понемножку с костылём. Вчера смотрел меня полковник — главный хирург армии. Говорит — все пройдёт бесследно. Так что, надеюсь снова вернуться в родной полк. Вначале я немножко тосковал, теперь попривык, словно так и надо. Народ здесь хороший. Я со скуки затеял обучать выздоравливающих артиллерийской тактике и подготовке данных. Сначала никто не хотел, а теперь сходятся из разных палат каждый день после мёртвого часа. Есть способные ребята, вроде тебя. Таких учить — удовольствие. Ходит на мои „уроки“ политработник Семён Литинский — молодой ещё парень. Окончил университет в Киеве и сразу попал на фронт. Его пограничная дивизия где-то на вашем участке. Пограничников там, пожалуй, осталось меньше, чем у Поливанова шахтёров. Сенька для нас — раненых — настоящий клад. Читает целые лекции по истории, по литературе. Так что у нас тут почти „университет“. Есть здесь замечательная женщина, вернее сказать — девушка — золотой души человек. Это военврач Марина Константиновна. Когда входит в палату, даже тяжело раненые начинают улыбаться. А насчёт того самого — ни у кого ничего не выходит. Это все здесь знают, даже попытки такие прекратили. Я припоминаю, Генька Рощин о ней рассказывал и, представь, то же самое.
О нашей части ничего не знаю. Ты при первой возможности пришли мне записку. Как мои разведчики? Кто меня заменяет? Есть ли какие известия от Яновского? Теперь понимаю, как ему, должно быть, тяжело без части. Это ж его создание. Его и капитана третьего ранга.
Держись, Володя, молодцом. Помни, что ты моряк и гвардеец. О нашей части многие знают и завидуют, что служим в ней. Учись, пользуйся всякой минутой. Я теперь убедился, какой я необразованный. Когда Марина Константиновна дежурит, мы засиживаемся до глубокой ночи в ординаторской. Отоспаться я и днём успею, а с таким человеком нескоро встретишься. Слушаешь, будто читаешь интересную книжку. Сначала она меня гнала спать, но теперь вижу, что и мои рассказы о фронте ей интересны. Видимо, кто-то есть у неё на передовой — муж или друг — не знаю. О себе она скупо говорит. И, знаешь, частенько мне приходится промолчать или глупо поддакивать, потому что разговор заходит о таких вещах, в которых я ни бум-бум. Много на моей карте таких белых пятен. Моя мама всегда говорила: «Мало ты знаешь, Андрюша», а мне все казалось — успею. Если не убьют, после войны придётся многому учиться, что не имеет отношения к вееру батареи и к поправке на смещение.
Всем, кого видишь в части, передавай привет от меня, без различия рангов и званий, а моим разведчикам — особо. Крепко жму тебе руку и желаю удачи. Хотел бы написать ещё, но Палочкин торопится. Не терпится ему в часть, и я его понимаю. Твой Андрей».
Сомин кончил читать и спрятал письмо в карман. Бодров поднял кружку:
— Ну, за Андрея, за комиссара Яновского, за всех наших раненых, чтобы скорее возвращались!
Распахнулась дверь землянки, ветер задул коптилку. Из темноты раздался голос вахтенного командира:
— Лейтенант Бодров, младший лейтенант Сомин — к начальнику штаба!
Бодров быстро выпил.
— Опять машины таскать! — Он закусил куском солонины и, сняв с гимнастёрки ремень, надел его поверх шинели. Сомин последовал примеру Бодрова.
— Вот тебе и Новый год!
Новый год они встретили у костра, разложенного на крохотном сухом пятачке, среди непролазной грязи. Уткнувшись друг в друга, стояли тёмные машины со снарядами и продовольствием. Мокрый снег падал крупными хлопьями. В воздухе они казались белыми, но, долетев до земли, исчезали в тёмной гуще. До утра пробку надо было разогнать, потому что с рассветом появится авиация.
Будили уснувших шофёров, вытаскивали из-под брезентов продрогших бойцов, сопровождавших машины на передовую.
Эти машины везли к фронту снаряды, патроны, сухари, перловую крупу, красные бараньи туши, шинели, бинты, махорку — все, что каждодневно отнимает в огромных количествах у страны фронтовой солдат, не давая взамен ничего, кроме своей крови. Но, оказывается, мало одной крови. Фронт — не только свист осколка и грохот бомбы. Фронт — чёрный труд через силу, без отдыха и срока, грязь по колени и грязь под рубахой, мокрый сухарь, ледяная кора шинели, обломанные до корней ногти и глоток болотной воды из-под колёса.
Эту истину Сомин крепко усвоил в зимние месяцы в щели Шапарко, у станицы Шапсугской.
— И дал же черт такие название! — сказал кто-то из сидящих у костра. От мокрых сапог, протянутых к огню, подымался пар. Шипел сырой валежник. Закопчённый котелок не хотел кипеть.
— Это такое племя здесь жило когда-то. Горцы — шапсуги. Очень воинственные люди, — объяснил Сомин.
— Чего ж эти воинственные люди, дурни они этакие, жили в такой мрази, когда за перевалом — море, а чуть подале Геленджик, сады…
— Ну, в Геленджике тоже не сахар! — вставил своё слово шофёр машины, направлявшейся из Геленджика в Шапсугскую. — Там сейчас норд-ост валит с ног, а немцы бухту минируют.
— Хрен с ними, хай минируют, — ответил тот, кто интересовался этимологией названия станицы.
— Много ты понимаешь! Мины морские здоровейшие спускают на парашютах, а норд-ост тащит их в море. Так, немцы, чтоб не обмишулиться, кидают с запасом — далеко от берега. Сядет такая дурёха на крышу — и целого квартала нет, как корова языком слизнула!
Сомин с трудом разогнул колени, встал и, прихрамывая на обе ноги, пошёл к дороге:
— Подъем, товарищи! Отдохнули.
Матросы на ходу докуривали цигарки, обжигая пальцы остатками драгоценной махорки.
— Подкладывай ветки под колёса. А ну, взяли! Р-раз, ещё раз!
Заливая толкающих грязью, бешено буксовало заднее колесо. Взвизгивал, фыркал и снова глохнул мотор. Над Кабардинским перевалом таяла новогодняя ночь. Обычная ночь, без всяких подвигов.
Возвращаясь на рассвете, Сомин зашёл по дороге в санчасть. Ноги болели так, что он был не в состоянии дойти до своего подразделения. Санчасть помещалась в самой станице, во второй избе от угла, рядом со штабом. Войдя, Сомин увидел Людмилу, которая выделялась среди всех окружающих бодрым и опрятным видом.
— Ты что такой хмурый, Володька? Опять всю ночь таскал машины?
— Ага! И потом ноги очень болят. С Новым годом тебя! Юра здесь?
— А я забыла, что Новый год. Вот жизнь!
— Юра здесь, Людмила?
— Какой Юра?
— Ты что — спьяна или спросонок? Старший военфельдшер, твой начальник.
— Нет больше старшего военфельдшера. Добился-таки своего. Вчера была целая катавасия. Немцы просочились в балку Железную, и Юра там был, как на грех. Собрали с Клычковым каких-то солдат и ударили в штыки. Представляешь? — Она подала Сомину горячую кружку и два куска сахару. — Скидай шинель. Погрейся.
— Ну, и дальше? Бодров что-то говорил на этот счёт.
— По штату положен в полку командир взвода автоматчиков. Так представляешь, после этого случая Горич упросил капитана третьего ранга назначить его на эту должность.
— А санчасть? Что-то ты заливаешь, Людмила. Не знал за тобой этой способности.
— Ты пей и молчи. Я ещё налью. В полковой санчасти положены два врача, сестра и санинструкторы. Скоро приедет к нам доктор. А Юра — посмотришь, так и закрепится строевым командиром. Клычкова взял себе помкомвзводом.
— Комедия! — отозвался из-за стола матрос, который зачем-то пришёл в санчасть и тоже остался пить чай. — А ты что ж, Людмила, не идёшь командиром батареи?
Сомин засмеялся:
— Она уже была. Помнишь, как ты подавала команду по самолёту?
— И не хуже тебя. Скидай сапоги! Что у тебя с ногами? Вот приедет новый доктор, уйду отсюда непременно.
Сомин поморщился, снимая сапог:
— Ч-черт, болит! Куда ж ты уйдёшь? В разведку?
— Почему обязательно в разведку? К тебе, дураку, пойду самолёты сбивать. — Она нетерпеливо дёрнула мокрую портянку и ахнула:
— Володенька, милый, как же ты ходишь?
Нога была покрыта громадными нарывами. Некоторые уже лопнули. Гной смешался с грязью, которая натекла через голенища во время ночной работы. Потянуло запахом падали. Людмила, намочив кусок марли в перекиси водорода, принялась счищать гнойные корки:
— Это от грязи, от сырости. Ты уже не первый такой приходишь. Подожди! Сейчас смажу иодом.
Когда перевязка была закончена, Людмила дала Сомину новые байковые портянки, свои должно быть. А вонючие, пропитанные гноем бросила в ведро:
— Я постираю.
Вымыв руки, она уселась на колченогой лавке рядом с Соминым. Народ разошёлся. На носилках храпел санитар. Он не проснулся бы, разорвись рядом одна из тех мин, что немцы спускали в геленджикскую бухту.
— Ты ничего не знаешь об Андрее? — спросила Людмила.
— На, читай.
Она схватила письмо, как кошка мышь. Сомин следил за выражением её лица. Сначала Людмила краснела, беззвучно шевеля губами, потом кровь отхлынула от её лица, а в глазах заиграли знакомые Сомину бешеные огоньки.
Людмила дочитала письмо, и раньше, чем Сомин успел помешать ей, швырнула его в печку, но тут же вскочила и, выхватив из огня листок, загасила ладонью загоревшийся угол. Она ещё раз прочла письмо, аккуратно сложила его и вернула Сомину. Теперь её глаза уже не метали молнии. Она просто плакала.
— Я знала, мне Палочкин говорил про какую-то Марину. А мне он ни строчки… Даже привета не передал.
Сомин пытался её утешить:
— Так он же передал, вот читай: «Всем, кого видишь в части, передавай привет от меня, без различия рангов и званий…» Значит и тебе!
— Спрячь это письмо, чтоб я его не видела! Пусть целуется со своей образованной Мариной!
Сомину было и смешно и грустно. «Баба — есть баба», — как говорит Бодров. Он взял платок Людмилы и вытер слезы, бежавшие по её щекам.
— Ну зачем ему целоваться с той врачихой? Она, наверно, некрасивая совсем, во всяком случае, не такая, как ты. Ты же красивее всех!
Сказав эту фразу, он усомнился в своей искренности, и вдруг внезапная мысль озарила его уставшее сознание, как артиллерийская вспышка: «Марина Константиновна! Отца Маринки зовут Константин Константинович. Это — она, моя Маринка, которая на самом деле красивее всех!»
Теперь Сомин перечитывал письмо новыми глазами: «Нет, этого не может быть. Когда началась война, Маринка перешла на третий курс. Что же, она за год стала врачом?» — Сомин не знал об ускоренных выпусках военного времени. — «Но судя по тому, что пишет о ней Земсков, очень похоже на Маринку. Конечно, она в него влюбится. Можно ли не полюбить Андрея?»
— Как ты думаешь, Людмила, может девушка не полюбить Андрея, если хорошо его узнает? — Он совсем забыл, что Людмила тоже заинтересованное лицо в этой странной истории. Людмиле было так грустно, что она не ответила на вопрос. Сомин надел свою мокрую шинель и, прихрамывая, побрёл в подразделение. Он миновал последние домики. Один из них прямое попадание снаряда разметало до основания. В Шапсугской не осталось ни одного человека из местных жителей, зато военных можно было встретить сколько угодно.
По дороге двигалась к передовой рота пехотинцев. Волоча по грязи ноги в спустившихся обмотках, солдаты ковыляли вразброд, держа винтовки как попало. Некоторые опирались на палки. Их безразличные, обречённые лица напомнили Сомину первые дни отступления за Доном. «Наверно, и у меня такой же вид», — подумал Сомин. Он затянул потуже ремень, сдвинул назад дарёный земсковский парабеллум, расправил складки шинели и пошёл уверенным твёрдым шагом. Лейтенант азербайджанец, который выглядел не лучше своих бойцов, посмотрел на Сомина и тоже подтянул ремень:
— Ножку давай! — выкрикнул он тоненьким голоском. — Шире шаг! Раз-два — левой!
Колонна зашагала быстрее. Лейтенант подошёл к Сомину:
— Моряк, закурить найдётся?
Сомин вывернул карман наизнанку. Махорочной пыли набралось на одну самокрутку. Свернули две малокалиберных.
— Очень устал солдат, понимаешь? Совсем больной! — сказал лейтенант, покачивая головой.
Сомин дружески хлопнул его по плечу:
— Ничего, лейтенант. Солдаты хорошие, крепкие. Трудней бывало. Правда?
— Правда твоя, моряк. Бывало!
— Наше такое дело солдатское. Вот начнём наступать, забудем про все болячки. А там — дальше — Кубань, хорошо! Счастливо тебе! Может, встретимся на передовой.
— И тебе счастливо, моряк. Правильные слова говоришь! — азербайджанец хлопнул Сомина по плечу и побежал догонять свою роту.