ГЛАВА VIII
ПРЕДГОРЬЯ
1. КАШТАНОВАЯ РОЩА
Фронт остановился. Пришло, наконец, время, когда можно было осмотреться или, как говорили в больших штабах, «подвести итоги». После месяца непрерывных боев от Ростова до предгорий Кавказа дивизион моряков отвели на отдых, в долину, километров на двадцать севернее Туапсе. Местность эта называлась Каштановая роща. Здесь действительно было много каштанов. Они росли вперемежку с дубами, буками и дикими яблонями, покрывая склоны и дно долины, где разместились батареи морского дивизиона. Здесь ничто не напоминало привычных степных просторов. Узкие дороги, с которых не свернёшь, бурные горные речки. Куда ни взглянешь — горы, поросшие лесом, — темно-зеленые вблизи и синеющие в отдалении. На севере подымалась причудливая гора Индюк. Она и впрямь напоминала нахохлившуюся большую птицу.
Моряки уже успели испробовать «прелести горной войны». Они прошли от Майкопа до Шаумяна, огрызаясь залпами и снова двигаясь дальше на юго-запад. Здесь уже нельзя было маневрировать, неожиданно появляясь на фланге у врага, уходить степными дорогами, закрывшись облаком пыли, как дымовой завесой. Особенно тяжело приходилось зенитчикам. Самолёты беспрерывно летали над узкими шоссе, и стоило только образоваться пробке, как начиналась бомбёжка. Теперь не было покоя и ночью. Осветительные ракеты, сброшенные на парашютах, позволяли немецкой авиации вести прицельное бомбометание по ущельям и дорогам, где находились наши войска.
И все-таки фронт остановился. Несмотря на старания гитлеровских генералов продолжать движение вперёд, наметилась ещё зыбкая пока линия, идущая по горам и руслам рек, через которую не прорвалась ни одна немецкая часть. Эта линия твердела, покрываясь укреплениями, как твердеет поток жидкой стали, выпущенной из мартеновской печи. В оборонительных боях и ночных атаках, под вой пикирующих бомбардировщиков, под музыку кирки и пилы складывался Закавказский фронт.
Для большинства командиров и бойцов это было долгожданное время окончания отступления, но кое-кто смотрел на положение дел куда мрачнее. Войска, входившие в Закавказский фронт, были окружены с трех сторон. С севера — от Новороссийска, захваченного врагом, до горных перевалов Главного Кавказского хребта, откуда спускались дороги к морю на Сочи и Сухуми, стояли немецкие дивизии. С юго-запада и юга было море. Оставалось пространство на востоке — единственный путь к Каспию, путь, связывающий войска фронта со всей страной.
«Стоит немцам прорваться с гор на побережье, и весь фронт окажется в мешке, — рассуждали пессимисты, — а это, несомненно, случится, как только немцы возьмут Сталинград и бросят побольше войск на Кавказ». Впрочем, противник и так не скупился на людские и материальные резервы для своего Кавказского фронта. Слово «нефть» повторялось тысячи раз в речах Геббельса и в приказах Гитлера. Свежие горно-стрелковые части, новые соединения авиации и танков были брошены на Кавказ.
— Положение войск Закфронта представляется весьма затруднительным, — говорил майор Будаков. И если вокруг были люди, в чьих дружеских чувствах он не сомневался, майор добавлял: — С военной точки зрения было бы целесообразнее начать эвакуацию фронта на восток теперь же, до начала нового немецкого наступления. А оно не замедлит. Можете не сомневаться!
В отсутствии Яновского Будаков чувствовал себя куда свободнее. Он считал себя незаурядным артиллеристом и тактиком и втайне полагал, что командовать дивизионом или даже полком РС смог бы значительно разумнее, чем Арсеньев.
— Недели Закфронта сочтены, — сказал он однажды в «кают-компании», оборудованной под деревьями Каштановой рощи, — и если Северная группа сумеет пробиться на восток, то мы вместе со всей Приморской группой окажемся сброшенными в Чёрное море, откуда ведёт начало наш славный дивизион. Надо, товарищи, смотреть правде в глаза.
В ответ на эти слова тихий начальник боепитания Ропак, никогда не возражавший старшим по званию, возмутился:
— Что вы говорите, товарищ майор? Значит, вся героическая борьба в степи — бесполезная, бесцельная… — От волнения он не мог подобрать нужного слова. — А защита Ростова? А хотя бы тот путь, который проделали мы с Земсковым в тылу у немцев? А бой на переправах через Кубань? Вы просто не знаете цену нашим людям!
Начальник штаба резко оборвал его:
— Ваше дело — техника, товарищ инженер-капитан! — Потом он добавил уже другим тоном: — Мне ясно, что боев на побережье не миновать, но, конечно, мы будем сопротивляться. Не поймите меня неправильно.
Примерно то же говорил Лавриненко, но только другими словами:
— Скоро, морячки, будет вам море, по какому так скучаете. Ты, Писарчук, плавал на кораблях?
В разговор вмешался проходивший мимо Клычков:
— Корабли ходют, а навоз в проруби плавает, все равно как ты, гнида! Чего человека смущаешь? — свою реплику он заключил нелестным упоминанием бога и родственников Лавриненко, на что тот, по своему обычаю, ответил:
— При чем бог, когда сам дурак, не понимаешь, что говорю. Будем воевать — а там поглядим. Пожалуй, ложки много подешевеют…
— Какие ложки? — спросил Писарчук. Он был тугодум, но не любил, когда оставались неясности.
— Обнаковенные ложки. Тебя, к примеру, убьют, ложка останется.
Клычков сплюнул сквозь зубы и пошёл вразвалку по дорожке, уже проторённой бойцами среди густой травы, а Лавриненко захихикал, показывая мелкие жёлтые зубы.
Старшина батареи ПВО — ПТО Горлопаев, превратившийся в старшину взвода, хоть такая должность и не была предусмотрена, не принял участия в разговоре. Горлопаев был занят тяжёлой работой. Перед ним лежал на снарядных ящиках кусок сравнительно чистой обёрточной бумаги, на которой следовало выписать материальные потери батареи за период степных боев. Он выводил корявые строчки, старательно припоминая все имущество батареи, и иногда, не подымая глаз, бросал вопрос:
— Тютькин! В тебя котелок сохранный? Гришин! Ты где подел запасной скат?
Из-за кустов вышел младший лейтенант Сомин. Белкин подал команду «Смирно!» Он был теперь командиром первого орудия и так же, как сам командир дивизиона, считал, что боевая обстановка не исключает подтянутости и дисциплины. Сомин, к стыду своему, не раз пренебрегал уставными требованиями. Теперь он с гордостью смотрел на Белкина: «Что ни говори — мой ученик!»
Горлопаев нехотя встал:
— Докладаю вам, товарищ командир взвода, боевые потери.
Сомин взял протянутую бумагу и начал читать, с трудом разбирая сочинение Горлопаева:
— «Шинелей рядового состава — тринадцать, поясных ремней — одиннадцать, телогрейка ватная — одна, прибор, что чистить винтовку, — восемь, скат запасной — один, портянок — шестнадцать пар, пилоток — одна». «Это — моя. Понятно! — Сомин вспомнил подсолнечное поле. — Как мало прошло с тех пор, а все мы стали другими», — подумал он.
— Постой, постой! Что ты тут написал: «ложка — одна, пушка — одна…»
Раздался дружный хохот. Старшина рявкнул на Белкина:
— А ты чего оскалился? Небось, ещё в лейтенанты не вышел!
Сказано это было, конечно, с нехитрым намёком на Сомина. Он не стал отвечать Горлопаеву. Тёмный, но в сущности неплохой человек. Были в дивизионе и другие люди, повыше Горлопаева, которых раздражало выдвижение среднего комсостава из сержантов. К числу их относился, как ни странно, командир дивизиона. В своё время Яновскому пришлось положить немало труда, чтобы доказать Арсеньеву неизбежность пополнения дивизиона из сухопутных частей. Сейчас Яновского не было, и некому было разбить неверный взгляд Арсеньева на выдвижение командных кадров. Учить? Обязательно! Не успел дивизион прийти на отдых, как немедленно начались занятия по артстрелковой подготовке, по тактике, по радиосвязи. Учились все — от командиров батарей до рядовых. Учился и сам Арсеньев. Он понимал, что горная война потребует изменения тактики, новых приёмов и навыков. Занятия начинались с утра. Комбаты и командиры взводов тренировались в привязке точек в горах, в выборе огневых позиций. Боевые машины форсировали горные реки, преодолевали крутые подъёмы. Создана была специальная школа командиров взводов, где под руководством Будакова и Сотника учились наиболее способные сержанты. Многим из них уже приходилось практически выполнять обязанности командира огневого взвода. Земсков ежедневно занимался с разведчиками, и не только со своими — дивизионными, но и с разведчиками батарей. Эти занятия регулярно посещал по собственному желанию мичман Бодров, которого в дивизионе считали лучшим разведчиком после Земскова. Для Арсеньева не было теперь ничего важнее учёбы. И, как к каждому своему делу, он относился к ней самозабвенно, не щадя ни себя, ни других. Но это вовсе не значило, что он хотел присваивать сержантам звания средних командиров.
— Не будет у них должного авторитета ни среди бойцов, ни среди командного состава! — говорил он. Будаков поддерживал командира дивизиона, а комиссар второй батареи Коржиков, временно заменявший Яновского, не умел проводить свою линию. Он просто подчинялся. Это было проще.
Когда командиры батарей выдвигали старшин и сержантов на присвоение звания младшего лейтенанта, Коржиков отвечал им:
— Комдив сказал, что незачем. Получим пополнение с Черноморского флота.
«Комдив сказал», «комдив решил», «комдив запретил» — да у тебя-то есть своё мнение?» — думал Земсков, глядя на сухонького, лысеющего человека с глазами навыкат и маленькими ручками, тонувшими в рукавах не в меру свободного кителя. — Ведь хороший человек, смелый, приветливый, культурный. Работает, как вол, день и ночь, а толку мало. Эх, комиссар Яновский, как вы нужны нам сейчас с вашей твёрдостью, с вашим тактом, с вашим знанием человеческой души!»
Земсков преклонялся перед командиром дивизиона. Он был согласен с Яновским, что Арсеньев — прирождённый военный талант, но Земсков видел и недостатки. Ведь нравится сейчас комдиву, что у него не комиссар, а тень, послушно повторяющая каждое движение. А уважает он Коржикова? Навряд ли. Ему просто безразлично мнение комиссара. Зато Будаков сейчас царит. Ловко попадая в тон Арсеньеву, он заставляет забыть о своих ошибках и в то же время сохраняет независимый, даже величественный вид.
С Будаковым у Земскова установились сугубо официальные отношения. Старший лейтенант знал, что «усатый» его не любит, но виноватым себя не чувствовал, а подлаживаться к начальству не хотел и не мог. Земсков отдавал должное достоинствам Будакова. В военном отношении у него, пожалуй, самая высокая подготовка среди всех командиров в дивизионе. Как-никак — артиллерийская академия за спиной. Штабное дело он знает безукоризненно, умеет потребовать с подчинённых, помнит в лицо каждого краснофлотца. Учёбу Будаков наладил отлично. Связь, боепитание, снабжение — тоже в порядке. Не удивительно, что Арсеньев его ценит.
Во время непрерывных степных боев Земскову просто некогда было думать о своём отношении к отдельным людям в дивизионе. Многое отступило тогда на задний план. Даже о матери Земсков вспоминал не часто, хотя не было у него на свете никого дороже. Свои тревоги об Андрее, особенно понятные после смерти старшего сына, мать прятала где-то в глубине весёлых глаз — всегда чуть усталая и готовая к любой работе. Он не помнил, чтобы она хоть минуту сидела без дела. Как хорошо было засыпать, видя в полуоткрытую дверь её голову, склонённую над тетрадками. А утром они всегда вместе выходили из дому. Он — в школу и она — в школу, потом он — на завод, она — в школу, потом он — в артучилище, а она — в свою неизменную школу. В первые дни блокады она уехала, увезла детей в Куйбышев и оттуда ещё куда-то. Земсков отталкивал от себя мысль о матери. В дивизион не приходило ни одного письма, а гадать и терзаться сомнениями было не в его характере. Чем больше залпов даст дивизион, тем лучше для неё — во всех случаях. Значит, только кабина полуторки с пулемётом и карта на коленях. О Зое он тоже старался не думать. Была — и нет. Осталась горькая обида на дне души. Он бы не обрадовался внезапному письму от неё. Разве можно вернуть пулю, вылетевшую из винтовки? Можно подобрать её, остывшую на излёте, или выковырять сплющенную из ствола дерева. Зоя послала ему пулю — вольно или невольно — в самое тяжёлое для него время. Вот и все.
Здесь, в Каштановой роще, подводился счёт не только уничтоженным немецким танкам. Каждый подводил свой личный счёт. Война вступала в новую полосу. Сейчас была только передышка. Это сознавали далеко не все, но каждый человек сознательно или бессознательно подсчитывал духовные ценности, растерянные или приобретённые за первый год войны. Самой главной ценностью для Земскова была уверенность в своей силе, выносливости, уменье. Эта уверенность укрепляла, окрыляла его, помогала сообщать другим ту бодрость духа и веру в победу, которая всегда сопутствовала разведчикам дивизиона в самых трудных обстоятельствах. Земсков не любил красивых слов о долге солдата и о матери-родине. Но он знал, что если останется жив, то ему не стыдно будет взглянуть в глаза собственной матери — простой ленинградской учительнице, которая, рано потеряв мужа, сумела подготовить сына к большой и трудной жизни, не предполагая, что она готовит солдата. Не стыдно будет Земскову пройтись по Невскому и по улице Росси, не стыдно будет подумать, глядя на будущую молодёжь: «Вы — вольные русские люди, вы ходите на лекции и купаетесь в море, вы пьёте вечером чай в кругу своей семьи. Вы не вздрагиваете от внезапного воя мины, вы любите без страха разлуки — этим вы обязаны нам — солдатам и матросам Отечественной войны».
В числе приобретённых Земсковым за этот год ценностей были друзья. Без малого триста друзей. Земскова любили в дивизионе. Он это знал. Земсков тоже любил дивизион. Было бы ужасно сейчас попасть в другую часть, потому что дивизион — это дом. Сколько раз в тяжёлой разведке, среди степных дорог он думал: «Обойдём этот хутор, где засели немцы, или — проскочим поле, по которому бьёт артиллерия, и будем дома». Нет старого дома со знакомыми часами, с милым потемневшим столом, с лёгкими шагами матери за спиной. Тот дом разметала немецкая фугаска. Теперь у Земскова был новый дом — неистребимый очаг под бело-голубым флагом, а в редкие минуты отдыха крыло шинели под кустом. И в этом доме, среди трехсот друзей, было у Земскова несколько самых близких. Он никогда, даже мысленно не назвал бы комиссара своим другом, но понятие о доме-дивизионе было так же неразрывно связано с Яновским, как понятие о старом доме — с матерью. Земсков улыбнулся бы — приди ему на ум такое сравнение. Яновский — коренастый, быстроглазый, поспевающий всюду, где трудно, немногословный, но знающий такие слова, что запоминаются на годы, то весёлый, то гневно сосредоточенный, был, конечно, самым нужным человеком для Земскова. И все-таки образцом для него был Арсеньев, а не Яновский, может быть, потому, что военные качества комдива проявлялись так ярко, что каждый, в меру своих способностей, стремился подражать ему. Вздумай Арсеньев повести дивизион с Кавказа прямо на Берлин, за ним пошли бы без колебаний. Большинство матросов и командиров, в том числе и Земсков, не задумываясь отдали бы свою жизнь для спасения жизни комдива, но Земсков не мог бы сказать, что он любит Арсеньева. Это понятие здесь было неуместно. Холодный, деспотичный, вспыльчивый, скупой на тёплое слово, которое так дорого на войне, Арсеньев не внушал любви и не стремился к этому. Доверие к нему было безграничным.
Если Арсеньев и Яновский во многом способствовали формированию Земскова как командира, то для Сомина сам Земсков с первых дней совместной службы был примером и недосягаемым образцом. Отношение этого юноши проявлялось так непосредственно, что Земсков не мог не заметить его. Несмотря на разницу в званиях, когда Сомин носил ещё сержантские треугольнички, для Земскова он был наиболее близким другом. Одному Сомину во всем дивизионе Земсков рассказал о Зое. Зоркий и наблюдательный начальник разведки, как это ни странно, очень долго не замечал отношения к себе со стороны другого человека, для которого он был дороже всех на свете. Только здесь, в Каштановой роще, когда исчезла необходимость беспрерывно действовать, принимать решения, выполнять приказания и приказывать самому, мысли обрели некоторую свободу. Властное «сегодня», плотно заполнявшее все сознание, несколько потеснилось, освобождая место для «вчера» и «завтра». И Земсков впервые подумал о Людмиле, связывая представление о ней с самим собой.
Это случилось вечером. Перед тем как лечь спать, старший лейтенант пошёл взглянуть на своих разведчиков. Он подозревал, что неугомонный Косотруб отправился «на разведку» в медсанбат, расположенный за высоткой, в нескольких километрах от дивизиона. Разведчики жили в небольших шалашах по три человека. Земсков подошёл к крайнему шалашу под развесистым дубом, взялся за край плащ-палатки, которой был завешен вход и… отдёрнул руку.
…Станица Крепкинская за Доном. Это было три месяца назад, а кажется, по крайней мере, три года. Так же ярко светила луна, и такой же был шалаш, может быть, чуть поменьше. Он поднял плащ-палатку и увидел самого беспокойного из своих подчинённых — Людмилу Шубину. В те дни мысль о ней как о женщине не приходила ему в голову, и потому так неожиданно было вдруг увидеть её вытянувшуюся на шинели в ярком свете луны. Потом несколько дней подряд он не мог отделаться от чувства неловкости. Было и другое мимолётное чувство, но он отмахнулся от него, как от чего-то нелепого и недостойного. А вскоре Людмила ушла из батареи, и в те же дни дивизион вызвали под Ростов.
Земсков улыбнулся этому воспоминанию, снова взялся за край плащ-палатки и теперь уже поднял её. Валерки, конечно, не было на месте. Не было и гитары. Журавлёв спал, уткнувшись носом в шинель, а Иргаш мгновенно проснулся, как только на него упал свет, и схватился за автомат.
— Спи! — сказал Земсков. — Все в порядке.
Он пошёл вдоль расположения дивизиона, миновал первую батарею. Вахтенный по батарее Шацкий окликнул его:
— Что, не спится, старшой?
Земсков ответил: «Счастливой вахты!» — и зашагал дальше. Он вспоминал все свои встречи с Людмилой. В бою под Ростовом она перевязала его. Под Егорлыком ей обязательно хотелось поехать с разведчиками за снарядами. Ярче всего было ближайшее воспоминание — Майкоп и путь через лес. И опять, как тогда, он подумал о ней: «Надёжная душа».
Теперь она уже была не чужая. Опасности, перенесённые вместе, связывают за сутки крепче, чем целые месяцы безмятежной жизни. Он вдруг остановился: «Какой же я болван! Ведь она любит меня! Как я не понял этого, хотя бы там — на чердаке в Майкопе — и даже ещё раньше? — но тут же он вспомнил: А Рощин! А странные хождения к Будакову? Но какое мне до этого дело? То было так — от глупости, от молодости. Здесь — иное. Даже я, со своей ненаблюдательностью, заметил, насколько она переменилась за последнее время».
Ему вдруг стало ясно, что необходимо как можно скорее повидать Людмилу. Чувства и желания, скованные напряжением прошедших боев, внезапно рванулись наружу: «Может быть, попросить у Арсеньева отпуск на двое суток? И Яновского повидаю. До Сочи можно доехать часов за десять. От Туапсе — асфальтовая магистраль».
По лесу шла машина. Земсков прислушался: «Быстро идёт. Вот переехала через мостик. Это к нам».
Из-за деревьев выскочил «виллис».
— Рощин!
— Он самый! Ты чего здесь расхаживаешь? А, понимаю! Поджидаешь какую-нибудь деваху из медсанбата. Я проезжал мимо. Там у них веселье, гитара играет, даром, что скоро двенадцать.
— Какой там медсанбат! Просто гуляю.
— Ну, давай вместе гулять. Я, понимаешь, должен был приехать к вам ещё засветло, но какой-то чудак разворотил тягачом мостик через Пшиш. Вот прокопался! — Он вышел из машины и приказал шофёру: — Езжай в дивизион, прямо на камбуз. Растолкай там кока, скажи — Рощин и Земсков придут ужинать, а горючее у нас найдётся.
Они медленно пошли по направлению к дивизиону. Рощин был набит новостями. Во-первых, завтра генерал приедет вручать награды. Он специально послал Рощина предупредить об этом Арсеньева. Во-вторых, — самое главное, — прибыло решение ставки о формировании полка РС на базе дивизиона. Арсеньев назначен командиром полка. Будет свой политотдел. И начальник политотдела уже назначен — некий Дьяков, был комиссаром мотострелковой бригады.
— А как же Яновский? — с тревогой спросил Земсков.
— Конечно, лучше бы его, но он пролежит в тыловом госпитале в Сочи, по меньшей мере, два месяца, и вопрос, вернётся ли на фронт. Ранение его очень серьёзное.
— Ты видел его?
— Не видел, хоть был там неделю назад. Мне Людка говорила. Ну, и даёт она там дрозда! Представляешь, приезжаю я в мастерские опергруппы, и первое, что вижу в Сочах, — движется морской комендант, полковник береговой обороны Бахрушин — дуб, каких мало. И кто бы ты думал с ним? Людмила. Новенькая формочка на ней, косу обстригла к нечистой матери, но так даже лучше. А на другой день встречаю её с каким-то пограничником в зеленой фуражке. Лазят, понимаешь, по самому берегу, где минировано.
Рощин болтал без умолку, не замечая, какое впечатление производят его слова на Земскова.
— Людка, конечно, девка первый сорт. Но ты слушай меня, Андрюшка! В Лазаревское к главному хирургу нашей армии прилетела дочка, так это я тебе скажу — экстра. Натуральная блондиночка, фигурка точёная, в общем — и воспитание и образование! — Он сделал выразительный жест обеими руками. — Только тут руки не погреешь. Это тебе — не Людмила. Поверишь, потянул я пустой номер!
Они дошли до камбуза. Сонный Гуляев разогревал свиную тушонку на низеньком очаге, сложенном из нескольких камней. Он довольно неприветливо поздоровался с Рощиным и забормотал себе под нос:
— Вот шалопут, носит его нелёгкая по ночам! Сам генерал Назаренко не стал бы будить людей ради безделья.
Рощин извлёк из-под сиденья «виллиса» две бутылки, и орденоносный кок смирился.
— Коньяк «КС» — почти РС, — пояснил Рощин, — расшифровывается: «катюшин снаряд». Это вам не чача. А ну, Гуляич, садись с нами и не ворчи! — Он ловко хлопнул по донышку, и пробка полетела в огонь. — Люблю эту работку!
Содержимое обеих бутылок было разлито в четыре эмалированные кружки. Уселись тут же на лужайке, у камбуза.
— Ну, дай бог, не последняя! — пожелал генеральский шофёр.
Раньше, чем все они успели чокнуться, Земсков одним духом выпил свою кружку до дна.
— Ты смотри! — восхитился Рощин. — Он же почти не пил никогда! Вот что значит послужил в разведке! Ты закусывай, Андрюшка, закусывай. Ну, удивил!
Земсков поставил кружку на траву и встал.
— Смотри, Генька, как бы я тебя ещё больше не удивил. Набью я, кажется, тебе морду в честь встречи…
— Да ты что, с якорей сорвался?! Видите, братцы, какой нарзан? Сейчас, дрянь буду! — упадёт на месте и уснёт.
— Ладно, прости, Генька. Собственно, ты не виноват. Спасибо за коньяк и за все прочее. Пойду спать.
Все трое с удивлением проводили его глазами. Земсков шёл быстрым, твёрдым шагом по поляне, пересечённой чёрными тенями стволов. Громадная луна светила над лесом, повиснув на гребне горы Индюк. В ночной прохладной тиши откуда-то издалека доносились два голоса: мужской и женский, поющие под гитару:
Колокольчики-бубенчики звенят,
Рассказать одну историю хотят…