ГЛАВА VII
ПО УСТАВУ СЕРДЦА

Отступление наших войск продолжалось. Отходила с боями и оперативная группа генерала Назаренко. Танковые клинья врага все глубже вонзались в степи, тянулись к Кубани. Теперь генералу было ещё труднее руководить своими частями. Иногда полки и дивизионы на несколько суток теряли связь со штабом группы и действовали самостоятельно, стремясь как можно дольше задерживать продвижение немцев.

Морской дивизион хорошо знали по всему фронту. Он, пожалуй, стоил полка. Отходя от станицы к станице, возвращаясь назад, двигаясь параллельно танковым колоннам, Арсеньев вступал в бой по нескольку раз в день и каким-то чудом выводил свою часть из-под удара, когда казалось, что спасения не будет. Потери дивизиона по сравнению с другими частями были не велики, но все-таки людей не хватало. Многим рядовым краснофлотцам приходилось выполнять обязанности младших командиров, а некоторые сержанты и старшины командовали взводами. Среди них был и Сомин. После того как из трех зенитно-противотанковых орудий осталось два, а пулемётную машину окончательно закрепили за разведкой, батарея превратилась во взвод. Его командиром назначили Сомина. Он все ещё ходил с забинтованной рукой, забегая в свободную минуту на перевязку в санчасть. Обычно его перевязывала Людмила. Теперь они были друзьями, и хотя девушка не говорила Сомину ничего такого, что не могла бы сказать каждому, она всегда заканчивала словами:

— Ты, Володька, понимаешь меня лучше всех, а главное, не читаешь мораль.

Вторым её другом был Горич. В начале совместной службы он, конечно, попытался за ней поухаживать. Старший лейтенант медслужбы никогда не мог пожаловаться на равнодушие женщин. Здесь он, по-видимому, успеха не имел. Что происходило в санитарном автобусе, осталось тайной, однако бойцы видели, как однажды ночью Юра выскочил из машины в одних трусах. Из двери высунулась растрёпанная Людмила с Юриным пистолетом в руках.

Потом было не до ухаживаний. Но когда начались непрерывные бои и марш-манёвры на сотни километров, старший лейтенант медслужбы не раз говорил, что лучшей помощницы и желать нечего. Она командовала санинструкторами батарей, как когда-то зенитчиками, не давала спуску никому, в том числе и Горичу, но и себя не жалела тоже. Когда в штабе внезапно вспомнили о старом решении отчислить Шубину из части, Горич заявил:

— Пусть отчисляют вместе со мной. А лучше — пусть пошлют вдвоём в батарею. Меня — командиром взвода, а Людмилу санинструктором.

Их всегда видели вместе. Жили они оба в санитарном автобусе, когда там не лежали раненые. Многие считали, что это одна из тех крепких фронтовых пар, которая пронесёт, не в пример прочим, свою спокойную привязанность до самого конца войны, а потом будет её нести и дальше. Горич только посмеивался, слыша такие разговоры. Он-то знал лучше всех, что Людмила вообще не принимает его в расчёт как мужчину. Со свойственной ей бесцеремонностью она переодевалась при нем, а когда он начинал возмущённо фыркать, то получал ещё и нагоняй в придачу:

— Если не можешь сидеть спокойно, выкатывайся к чёртовой матери. Интеллигенция!

И все-таки они были настоящими друзьями, связанными той взаимной заботой, которая так ярко проявляется на фронте, не нуждаясь ни в каком словесном выражении. Такая грубоватая дружба без скидок, но в то же время и без обид охватывала, за редким исключением, всю часть.

Пытаясь объяснить себе и другим успехи дивизиона Арсеньева, генерал Назаренко ставил эту спаянность чуть ли не на первое место.

— Смелость — это ещё не все, — говорил он, — без выучки, дисциплины, сознательности тоже не обойдёшься, но есть у моряков Арсеньева ещё одна вещь… — Он задумывался, подбирая подходящее сравнение, и всегда приходили на ум слова, известные всем, много раз слышанные, и все-таки самые верные — морская дружба! — Вы посмотрите, как живут командир и комиссар! Думаете, у них не бывает стычек? Ещё какие! А все равно они действуют, как один человек. Весь дивизион — как один человек. Батарея — с батареей, расчёт — с расчётом, матрос — с матросом. Это такая цепочка, что не перегрызёшь!

После ростовского боя и рейда под Егорлыкскою Назаренко был убеждён, что дивизион Арсеньева выполнит любую задачу, и когда в штабе фронта сомневались, смогут ли моряки без поддержки других частей удержать дорогу или нанести внезапный удар, Назаренко отвечал:

— А могут двенадцать боевых машин задержать на сутки авангард танковой армии? Ни по одному наставлению не могут. Не предусмотрено это ни одним уставом, за исключением устава собственного сердца!

Как ни стремился генерал поберечь свою любимую часть, ему приходилось безжалостно бросать её из боя в бой. Не успели моряки выполнить задачу у посёлка Хлебороб, как их уже послали в Шах-Назаровскую.

Дивизион шёл всю ночь наперегонки с танками по двум параллельным дорогам. Первыми пришли моряки.

Станица Шах-Назаровская, ещё не тронутая войной, лежала в сочной зелени, как белая слива. Утренняя прохлада обволакивала деревья и кусты. Туман таял над речушкой, бегущей на юг — к Кубани. Близость этой большой реки ощущалась в обилии плодов, в добротности хат под цинкованным железом, во всем привольном, зажиточном облике станицы. Лето принесло невиданный урожай абрикосов. Тысячи маленьких солнц свисали гроздьями, сгибая ветки и заслоняя листья. Покрытые тончайшим пушком плоды улыбались из-за каждого белокаменного забора. Литые медовые шарики покрывали плоские крыши сараев, лежали прямо на земле, на соломенных подстилках.

В этот час уже подоили коров. Тёплый дух парного молока смешивался с ночным ароматом трав и сильным дневным запахом просыпающихся цветов. Звенели ведра, скрипели вороты колодцев, сливая свой визгливый голос с домовитым мычанием коров, которые шествовали через дорогу перед самыми радиаторами «студебеккеров». Нельзя сказать, что коровы не боялись машин. Они их просто не замечали своими ясными, блестящими глазами.

Вторая батарея расположилась в абрикосовом саду. Шофёры осторожно вводили машины в промежутки между деревьями, чтобы не задеть ветви и густо выбеленные извёсткой стволы. За машинами тянулась едкая воздушная струя, пропитанная бензином и горелым автолом. Она заглушала свежее дыхание соседнего гречишного поля, над которым уже жужжали первые крылатые разведчики с соседней пасеки.

Пчела уселась на рукав комбата Сотника. Он поманил к себе наводчика Ефимова:

— Смотри, какое животное. С утра пораньше — на работу.

— Пчела, товарищ капитан. Глядите, ужалит!

— Никогда пчела первая тебя не тронет. Оса — другое дело, а пчела — труженица! — Сотник осторожно смахнул насекомое на ветку и пошёл к командиру дивизиона.

Арсеньев собрал комбатов на северной окраине. Отсюда видны были дорога, овражек и широкий влажный луг. Арсеньев объявил командирам приказ генерала: «Любой ценой продержаться четыре часа — до девяти часов утра». За это время из станицы должны были отойти артсклад, армейский госпиталь и части, направляющиеся на берег Кубани.

— Там создаётся прочная оборона, — пояснил Арсеньев.

«Опять — прочная оборона, — с досадой подумал Николаев. — Сначала говорили о прочной обороне на Дону, теперь на Кубани. Какие ещё реки есть впереди?»

Комбат Сотник думал о том же, но по-своему: «Всего четыре часа… Побыть бы подольше в этой станице. Что от неё останется через четыре часа?»

Пономарёв — командир третьей батареи, стоявшей у самой дороги, прикидывал, сколько залпов потребуется на четыре часа, если танки появятся через часок. Впрочем, они могли появиться и быстрее.

Ни у кого из троих комбатов не было вопросов.

— Командир взвода ПВО — ПТО!

Сомин вскочил:

— Есть, товарищ капитан-лейтенант.

— Ваши орудия поставите рядом с третьей батареей. Окопаться. Подготовиться к стрельбе по танкам, но в случае появления авиации — сосредоточить весь огонь на ней. Все.

Командиры подразделений разошлись. Сомин вошёл во двор, где стояло его орудие. Бойцы ели абрикосы. Поужинать вчера не успели, а завтрака ещё не было. Гуляев разогрел на своём камбузе вчерашний суп из овсянки, но Горич обнаружил, что суп прокис, и приказал вывернуть котёл в канаву. Орденоносный кок только теперь закладывал новую порцию «шрапнели», сопровождая свои действия проклятиями по адресу военфельдшера.

С тех пор как Сомин стал командиром огневого взвода, у него появилось множество разных забот, неизвестных раньше. Даже мысли какие-то новые приходили в голову: «Скоро начнётся бой. Люди голодные. На абрикосах далеко не уедешь. Достать хотя бы молока».

Сомин вошёл в избу. Белкин и Лавриненко остановились у порога. В чисто прибранной горнице пахло мятой. Она была разложена пучками под половиками из сурового полотна. У стола без скатерти сидела тучная старуха. У неё на шее висел большой потемневший крест. Солнечный свет слабо пробивался сквозь занавески. На медных скобах кованого сундука с высокой выпуклой крышкой вздрагивал отблеск огонька лампады.

Сомин поздоровался, остановившись на пороге. Хозяйка встала, пошла навстречу, опираясь на палку:

— Времена, времена настали, — бормотала она, — спаси, господи, люди твоя…

— Нам бы молока, хозяюшка, — нерешительно попросил Сомин, — а мы вам… — он задумался, что бы предложить старухе взамен.

— Ишь ты! Раненый… Болит рука-то?

— Не очень, хозяюшка. Значит, продадите молочка?

— Дам, болезный, отчего не дать. Денег не надо. Что деньги — тлен.

Она полезла в шкаф за посудой, но вдруг спохватилась:

— А ты не комсомол?

— Комсомол, — сказал Сомин.

— Плохо, соколик, плохо. Знать, пришла тебе пора. Вот и ручку поувечило. Сказано в писании, — она перекрестилась, тяжело повернувшись к образам, — всю землю опутает проволока, и полетят птицы железные пить кровь из живых людей. Се есть света земного конец и спасутся праведные, а неправедные будут гореть в бегучем огне.

Сомин не стал вступать в антирелигиозный диспут и вышел.

— Правильно говорит старуха, — заметил Лавриненко. — Разве не опутали всю землю разными проводами, и вот железные птицы — тоже.

— Надо было тебя к этой бабке командировать, — засмеялся Белкин. — Ты у нас «преподобный», всю библию знаешь, как старшина роты Устав внутренней службы. А насчёт огня, так это ж фрицы горят от наших «катюш».

Пророчество насчёт железных птиц не замедлило осуществиться. Так и не попив молока, бойцы заняли места на орудии. Занятый отражением самолётов, Сомин не заметил, как прибыла машина разведки. Следом показались на дороге первые танки.

Бой развернулся, как обычно. Батареи стреляли по очереди. Танки несколько раз отходили и снова пытались прорваться.

В восемь часов пятьдесят минут в станице уже не было никаких частей, кроме дивизиона моряков и роты пехоты. Артсклад ушёл. Должно быть, он уже приближался к Кубани. Но теперь в дивизионе не осталось и одного батарейного залпа, чтобы прикрыть свой отход. Пожалуй, в таком безвыходном положении Арсеньев ещё не бывал.

Танки уже подходили к околице, стреляя на ходу из пушек и пулемётов.

— Снаряды все, — сказал Яновский.

Арсеньев кивнул:

— Знаю. Будем отбиваться гранатами. Уйти невозможно.

Яновский пожал ему руку:

— Пойду на третью батарею. Там труднее всего, — он быстро пошёл по деревенской улице. Между двумя хатами стояли оба тридцатисемимиллиметровых автомата. Яновский услышал голос Сомина.

— По головному, бронебойным… Курс сорок пять. Дальность — десять. Скорость — двадцать…

«Как быстро меняются люди, — подумал Яновский, — спокойный голос, уверенность, а ведь знает, что вряд ли выберемся отсюда».

— Короткими… Огонь! — выкрикнул Сомин. Он стоял, широко расставив ноги, у летней кирпичной кухоньки, какие бывают на Дону и Кубани в каждом дворе. У той же кухоньки, с другой стороны, стоял комбат Сотник.

«Ну, здесь обойдётся и без меня», — решил Яновский. Он пошёл к боевым машинам и, обернувшись, на ходу, крикнул:

— Правильно действуешь, младший лейтенант!

«Тут есть ещё кто-то, кроме нас», — подумал Сомин, не принимая это обращение на свой счёт. — «Наверно, пехотинцы или бронебойщики. Это хорошо!» — Он не мог оторваться ни на миг от бинокля, чтобы обернуться.

— Скорость — больше десять. Огонь!

Яновский увидел, как завертелся на сбитой гусенице головной танк. «Молодцы! Но все равно — разве удержишь. Надо подрывать боевые машины. Второй раз в жизни приходится самим уничтожать технику. И какую!»

Позади дивизиона раздался характерный густой рёв реактивных установок. Над головой Яновского с шипением неслись снаряды. «Дивизионный залп? Нет — полковой! Откуда?»

Впереди, за околицей, на лугу и на шоссе, разрывы множества снарядов сливались в сплошной грохот. Каскады выброшенной в воздух земли заслонили танки, и Яновский понял: «Генерал Назаренко не забыл о моряках». Пока они сдерживали танки, подошла подмога. В самый критический момент невидимый морякам командующий дал полковой отсечный залп, прикрывая отход дивизиона.

— По машинам! — скомандовал Яновский.

В другом конце станицы раздался голос Арсеньева:

— По машинам!

Боевые установки уходили одна за другой. Яновский вспомнил о пехотной роте, остававшейся вместе с моряками:

— Солдаты! На машины!

Матросы сбрасывали пустые ящики с транспортных машин, солдаты садились вперемежку с моряками.

— Давай, давай, браток! — кричал Шацкий, усаживая на свой «студебеккер» пехотинцев в зелёных касках. — Давай все сюда. Машина крепкая, выдержит!

Уже захлопывались борта автоматических пушек Сомина, уходил санитарный автобус, а над ними снова неслись в сторону врага огненные реактивные снаряды.

Отъехав на полкилометра от станицы, моряки увидели стоящий на позициях гвардейский полк «катюш» подполковника Могилевского.

Арсеньев затормозил. Вдали, на пригорке, стояли несколько военных. Капитан-лейтенант узнал генерала Назаренко, а рядом с ним сутулого, узкоплечего подполковника Могилевского. Оба они тоже узнали Арсеньева. Генерал помахал рукой, а Могилевский взял у радиста микротелефонную трубку и что-то сказал. Арсеньев, конечно, не слышал его слов, но ему хорошо была знакома эта гневная короткая фраза:

— По фашистским захватчикам… Залп!