Указ о награждении моряков с лидера «Ростов» прибыл уже давно. Нескольких человек из дивизиона наградили за бои под Москвой. Это были те, кто выходил из окружения вместе с Яновским. Вручение наград назначили на 12 часов дня. С утра ждали приезда командующего армией. Матросы драили пуговицы и бляхи до солнечного блеска. Командиры разглаживали кители. В этот день все, у кого была морская форма, достали из вещмешков фланелевки и флотские брюки. В каждой избе брились, чистились, наводили праздничный вид.

Арсеньев и Яновский уехали накануне. Они должны были вернуться вместе с командующим армией генералом Хворостихиным. В 11 часов 45 минут Будаков выстроил дивизион. Мичман Бодров похаживал перед строем. Сегодня был настоящий морской порядок.

— Бодров! Дырочку для ордена, небось, уже пробил? — крикнул ему командир батареи Николаев.

— И вы тоже, товарищ старший лейтенант!

Николаев покосился на свою грудь, будто там уже сверкал орден.

Майор Будаков взглянул на часы. Полдень миновал. Солнце жарило нещадно. В тёмных кителях и фланелевках было нестерпимо жарко.

— Может быть, отпустим людей? — спросил Николаев. В это время показалась машина.

— Ди-визион, смирно! — скомандовал Будаков. — Равнение на середину!

Строй замер. На правом фланге вытянулся, сжимая древко флага, командир первого орудия первой батареи Дручков.

Сомин искоса взглянул на флаг, свободно повисший вдоль древка. Стояло полное безветрие. «Вот он — наш флаг, — думал Сомин. — Флаг героев. Неужели же я не буду достоин его? Неужели не придёт время, когда и мне будут вручать боевую награду?»

О том же самом думали многие. Спокойная жизнь в станице не радовала. В последнее время даже краткие выезды на передовую прекратились. Давно уже не стреляли гвардейские батареи. Только 37-миллиметровые автоматы почти ежедневно чистили после стрельбы по самолётам. Большей частью появлялся корректировщик — «рама» или пара свободных охотников — «мессеров». Тонкие и вёрткие, как комары, они что-то высматривали с высоты, неуязвимые для зенитных снарядов. Советские самолёты появлялись редко. А однажды весь дивизион был свидетелем печальной картины. Над лесом шли четыре «чайки». Внезапно из-за горизонта выскочили два «Мессершмитта-109». В несколько секунд все было кончено. Маневрируя на огромных скоростях, «мессеры» срезали все четыре «чайки» одну за другой.

— Как волки в овечьем стаде! — сказал Писарчук. Остальные промолчали. Чёрная злость захлестнула в те минуты немало сердец. Обидно было и до боли жалко, а главное — ничего нельзя сделать. Самая трудная роль на войне — роль зрителя. С этой ролью не могли примириться бойцы дивизиона Арсеньева. Гвардейцы-моряки ждали активных действий. Никто из них, конечно, не знал, что в самые ближайшие дни каждому придётся испытать свои нервы и мускулы до самого конца, без остатка.

К строю подкатила «эмка». Оттуда вышел вестовой Арсеньева. Он подал майору Будакову записку. Начальник штаба не спеша прочёл её, погладил свои усы и приказал распустить строй. Через несколько минут все уже знали, что командующий армией приехать не может, а потому вызывает награждённых к себе. Их было немного — человек десять. Все они тут же взобрались в кузов полуторки. В кабину сел командир первой батареи Николаев.

«Подходящий случай отправить Шубину», — решил Земсков. Он побежал к Николаеву:

— Захвати с собой Людмилу, будь другом!

Николаев расхохотался:

— Что? Надоела? А приказ об отчислении есть?

Земсков пошёл к начальнику штаба. Будаков и виду не показал, что просьба лейтенанта ему не по душе.

— Отчислить? Пожалуй. Скажите в штабе, чтобы ей заготовили направление.

Начальник штаба направился к полуторке, нетерпеливо урчавшей на дороге. Через окно избы, где размещался штаб дивизиона, Земсков увидел, как Будаков пожимает руку Николаеву. Писарь-сержант неуклюже выстукивал одним пальцем на машинке: «Направляется в ваше распоряжение…»

Машина тронулась и скрылась за поворотом. Будаков вошёл, не глядя на Земскова.

— А как же Шубина? — спросил лейтенант.

— Ах, Шубина? Тьфу, пропасть! Позабыл! Ну, завтра отправим.

Так Людмила Шубина снова осталась в дивизионе. В тот же вечер она лихо отплясывала на празднике в честь награждённых.

Машина с орденоносцами возвратилась в сумерки. На груди Арсеньева сверкала Золотая Звезда Героя Советского Союза. Комиссар, Николаев, Бодров, Косотруб, Клычков и Гуляев получили ордена Красного Знамени. Шесть человек из бывшей батареи Яновского вернулись с орденами Красной Звезды. Среди них был и Шацкий. Комиссар не позволил вычеркнуть его имя из наградных листов, несмотря на злополучный выстрел в Москве. Кочегар был взволнован. Орден свой он держал на ладони, как маленькую птичку, прикрывая его другой рукой, и все кивал, кивал головой, словно ручной медведь, когда его поздравляли. Валерка Косотруб, тот чувствовал себя в своей тарелке, будто он так и родился с орденом Красного Знамени. Сомин поймал Валерку около камбуза и с маху поцеловал его в веснушчатую выбритую щеку. Косотруб и это принял, как должное:

— Благодарим за поздравление! И ты тоже получишь, друже! Не сомневайся. Разведка знает. Пошли бегом — шикарный ужин прозеваем!

Все свободные от караула уселись за длинные столы, вынесенные из домов. Вечер не принёс прохлады. Тяжёлая духота стояла в воздухе. Сами собой расстёгивались крючки на воротниках кителей и пуговицы гимнастёрок. Взмокший от жары, беготни и волнений Гуляев с орденом на новенькой форменке сам раздавал праздничные порции.

Яновский поднялся с кружкой в руке. Ему нелегко было начать говорить. И не только потому, что он был взволнован своей первой наградой. У комиссара не выходил из головы короткий разговор с командармом Хворостихиным.

«Немцы засели в своих норах, — говорил генерал, — нам их не выкурить оттуда. Возможно, товарищи, что армия совершит в ближайшее время отходной манёвр. Враг устремится за нами, и тогда мы обрушимся на него беспощадно!»

В этих словах чувствовалась какая-та фальшь. А по штабу армии уже полз жуткий слушок: вражеские войска внезапным ударом прорвали фронт на соседнем участке. Наши части отходят.

«Неужели опять будем отступать? — думал Яновский. — Этого не может, не должно быть. Сейчас июль 1942 года, а не осень сорок первого».

Моряки сидели за столами, расставленными буквой «П». Они ждали, что скажет комиссар.

— Друзья мои! — начал Яновский. — Наш дивизион существует немногим более полугода. Сегодня первый его праздник. — Он остановился, перевёл дыхание. — Большой праздник, но будут ещё большие! Награды, вручённые сегодня нашим орденоносцам, они заслужили не в дивизионе. Каждый из нас принёс с собой в эту часть лучшее, что у него есть, — дорогие воспоминания, верность свою нашему прошлому и верность будущему, за которое мы воюем. Снова подходит время больших сражений. Пусть в этих сражениях каждый матрос и командир берет пример с Героя Советского Союза капитан-лейтенанта Арсеньева, с моряков лидера «Ростов», с защитников Москвы. Я знаю, что многие из вас скоро наденут боевые награды, которые мы заслужим в нашем гвардейском дивизионе под флагом лидера «Ростов». Пусть покроется новой славой Флаг миноносца! За нашу Родину, товарищи!

Земсков вместе со всеми кричал «ура». Он выпил в тот вечер немало и сам удивлялся, что, несмотря на духоту, хмель не берет его. Непонятная тревога волновала лейтенанта. Ещё заливались под деревьями гармони, ещё, пыхтя, отплясывал комаринского в паре с Шубиной мичман Бодров, ещё сидел во главе стола не по-праздничному суровый капитан-лейтенант Арсеньев в наглухо застёгнутом кителе, когда Земсков потихоньку выбрался из круга. Ему хотелось побыть одному, привести в порядок свои мысли.

Пыльная дорога лежала под луной, как застывшая река, извивающаяся среди полей. Он пошёл по этой дороге, постепенно углубляясь в страну воспоминаний, куда не так уже часто заглядывает военный человек, но, заглянув, видит всю свою жизнь так чётко и верно, как вряд ли кому удаётся в мирное время.

Он вспомнил, как за год до войны поступил в артиллерийское училище, вспомнил, как уже во время войны присвоили ему звание лейтенанта. Это было в Ленинграде, охваченном кольцом блокады. Не раз выводили курсантов на боевые рубежи, но все-таки их берегли, всякий раз возвращали обратно, вот как этот гвардейский дивизион под Москвой. И все-таки почти все курсанты полегли на Пулковских высотах и у Петергофа. Земсков был ранен уже лейтенантом. Пуля попала в правый бок, но прошла очень удачно. Теперь он совсем здоров. Тогда же, лёжа на снегу, Андрей был уверен, что замёрзнет здесь, в пяти километрах от трамвайной остановки. Его спасли моряки. Такой же широкоплечий хмурый верзила, как Шацкий, взвалил лейтенанта на плечи и понёс его, пригибаясь под пулями. Земсков смутно помнил, как его на самолёте эвакуировали в тыл. Он бредил, просил позвать Зою, разговаривал с ней. В минуты просветления мысль о Зое мучила его не меньше, чем физическая боль. Как она страдает, считая его убитым! И она действительно страдала, немало, наверно, передумала, прежде чем решилась уехать на восток с другим человеком. Как можно обвинять её? Почта в Ленинград доставлялась нерегулярно. Вероятно, Зоя не получила ни одного его письма из госпиталя. А тут голод, страшная блокадная зима, иссушающая человеческие чувства, оставляющая одно лишь стремление — жить во что бы то ни стало. Война каждому принесла потери. Когда приходит известие о гибели близких людей, друзья говорят: «Это — война». А разве случай с Зоей — не такая же военная потеря?

«Почему я считал её не такой, как другие женщины?» — спрашивал себя Земсков, шагая по обочине дороги. Его мысли шли теперь назад, разворачиваясь, как киноплёнка, пущенная в обратном порядке. «В последний раз я видел Зою в сентябре, когда получил однодневный отпуск после присвоения звания. Из окна её дома на проспекте Майорова виден красавец Исаакий. Там, на площади у собора, мы встретились в день объявления войны. А скоро на красных колоннах появились раны от осколков снарядов. А что было раньше? Прогулка в Летний сад. Обнажённые античные скульптуры округло белели среди зелени. В этой наготе не было ничего оскорбительного или непристойного. „Нет на свете краше одёжи, чем бронза мускулов и свежесть кожи“, — вспомнил Андрей стихи Маяковского. Он прочёл их Зое. Она серьёзно кивнула головой. В этой девушке не было ни капли ханжества. И вообще она была именно такой, как хотелось Андрею. Может быть, поэтому они сблизились так быстро. Это было месяцем раньше, начинались белые ночи. Андрей предложил посмотреть, как разводят мосты. Они познакомились всего неделю назад, но какое-то жадное внимание толкало друг к другу девушку из конструкторского бюро завода „Электросила“ и курсанта артиллерийского училища.

Медленно поднялись над светлой Невой, как два наклонных утёса, половинки моста. Тяжёлый теплоход неслышно скользил между ними, закрывая бледное небо высоким бортом. Откуда пришёл этот ночной гость? Из Мурманска, а может быть, из Сингапура?

— Как жалко, Андрюша, что вы не моряк, — сказала девушка, — может быть не поздно пойти в моряки?

Андрей осторожно обнял её и ничего не ответил. Теплоход прошёл. Снова на другом берегу, за широкой Невой, открылись лёгкие очертания Университета, Кунсткамеры и дворца Меншикова. Андрей и Зоя прошли мимо дворцового моста и оказались на площади, охваченной широким полукольцом Генерального штаба. Зимний был у них за спиной, зеленоватый, вычурный и стройный с силуэтами тёмных статуй на фоне неба.

Когда они пересекали пустынную площадь, Андрей думал о том, какое счастье жить в этом городе. Лучше его не найдёшь! И лучше Зои тоже никого нет.

Незаметно дошли до подъезда Зои. В окне на четвёртом этаже горел свет.

— Кто это у вас не спит? — удивился Андрей.

— Это я забыла погасить, когда бежала к тебе. Все на даче. Она показала плоский ключик от входной двери.

На площадке четвёртого этажа Андрей поцеловал Зою. Ночь была необычайно тёплой, но она дрожала.

— Тебе холодно? — спросил он.

Она мотнула головой, протягивая ему ключ. Он понял, и они вошли. Зоя повернула выключатель, но от этого не стало темнее. Ветер с Невы гулял по пустой квартире, шелестел газетами и надувал парусом занавески. Это была первая ночь их любви.

Потом было много других дней и ночей, и даже когда началась война, в комнате на проспекте Майорова ничего не изменилось для Андрея. А теперь Зои нет. Все равно что она умерла. На то и война, чтобы умирали люди.

Зла на Зою он не затаил. Он просто старался не думать ни о ней, ни о других женщинах. Если Зоя — самая добрая, самая лучшая на свете (в ту белую ночь она показалась ему прозрачной) — так просто и грубо отказалась от него, так чего же стоят другие? Вот, например, эта Людмила Шубина. Вокруг неё все топчутся, вывалив языки, а ей того и надо. Завтра же следует обратиться к капитан-лейтенанту. Пусть отправляет её куда хочет.

Сзади раздался сигнал машины. Земсков посторонился. Мимо него промчалась «эмка» командира дивизиона. Лейтенант успел заметить в ней Арсеньева и Яновского. Он взглянул на часы: «Четверть первого. Куда это они поехали сейчас?»

Мысли лейтенанта немедленно приняли новое направление. Скорым шагом он вернулся в расположение части. Все спали. Земсков обошёл свои орудия. Последним было орудие Сомина. Оно находилось на отлёте, у края поля за линией каштанов. Сержант спал у самой пушки, на ящиках. Его шинель, сброшенная во сне, валялась рядом. Из большого шалаша доносился разноголосый храп. За стогом сена примостился другой — маленький шалашик, завешенный плащ-палаткой. Земсков наклонился и приподнял её угол.

В эту душную июльскую ночь Людмила скинула с себя все до нитки. Она спала, вытянувшись на своей шинели. Когда лунный свет хлынул в шалаш, Людмила открыла глаза и встретила растерянный взгляд лейтенанта. Это продолжалось какую-то долю секунды. Земсков быстро выпрямился и пошёл прочь.

— Черт знает что! Расположилась, как у себя дома! — злился Земсков. — А, собственно говоря, что в этом плохого? «Нет на свете краше одёжи, чем бронза мускулов и свежесть кожи», — вспомнил он и рассмеялся над собственным смущением. Ему стоило, однако, немалых усилий заставить себя думать о чем-нибудь другом. Мысленно он все ещё возвращался к шалашу за стогом сена, когда со стороны шоссе послышался шум мотора.