ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Большая танковая группа, форсировав Днепр южнее Кременчуга, внезапным ударом опрокинула неприятеля и, вырвавшись на оперативный простор, устремилась на юго–запад Правобережной Украины.
Удар танкистов облегчил положение наших войск на бородаевском плацдарме. Гитлеровцы стали сдавать одну позицию за другой, и вскоре отступление немцев на этом участке фронта приняло характер бегства. Гвардейская армия, отстоявшая бородаевский плацдарм, преследовала их по пятам. Танкисты стремительно рвались вперед. Они все глубже и глубже вбивали клин во вторую линию вражеской обороны в Заднепровье. Головные танковые батальоны подходили уже к Кривому Рогу, когда случилось самое неприятное, что может только случиться с танкистами на войне: кончилось горючее, вышли боеприпасы. Оторвавшись на несколько десятков километров от пехоты, танки застряли в непролазной грязи, остановились и в довершение всего были отрезаны немцами у основания клина, где–то под Ново–Прагой.
Гвардейскую сталинградскую армию спешно бросили на помощь танкистам. Смяв оборону противника, она вскоре соединилась с танковой группой.
Дивизия генерала Сизова, входившая в состав этой армии, заняла оборону в районе Ново–Стародуба и Александровки. Штаб ее разместился в небольшом селении, носящем привлекательное название Веселая Зорька, хотя в нем было совсем не весело: немцы каждый день бомбили поселок. Прибыли сюда вечером, а устроились лишь к полуночи: не хватало домиков для размещения всех отделов и штабных подразделений.
Разведчики сидели в глубокой балке, разделявшей поселок на две равные части, и нетерпеливо ждали возвращения Пинчука, который выхлопатывал помещение для своих бойцов; Марченко и Забаров находились у начальника.
Из селения долетала соленая брань квартирьеров, рыскавших по дворам. Иногда подавал свой голос и Пинчук.
– Ну, куда, куда прется?.. Ось якый ты? — увещевал он кого–то. — Генерал приказав для розвидчыкив цю хату! — врал, не стесняясь, напористый «голова колгоспу». Вскоре он вернулся и торжественно объявил: — Найшов! Даже з банею. Помыемося добро!.. Поихалы, хлопци! Трогай, Кузьмич!
Но пока Пинчук бегал за разведчиками, в облюбованный им двор въехал со своим хозяйством начальник АХЧ старший лейтенант Докторович. Борис Гуревич уже таскал в дом мешки с продуктами, а здоровенная и скандальная девка Мотя колола дрова для бани. Пинчук долго и безуспешно взывал к совести начальника, но Докторович и слушать не хотел. Как ни горько было Пинчуку, но скандалить он не стал: деятели АХЧ были могущественнее его экономически, и портить с ними дружбу не входило в расчеты старшины.
Кроме всего прочего, Пинчук был в тот день в великолепном настроении: по дороге в Веселую Зорьку он встретил почтальона, и тот вручил ему два письма: одно — от жинки и второе — от Юхима, который писал о возрождении колхоза. Между прочим, Юхим сообщил Пинчуку, что саманный завод выстроить не удалось, и тут же назвал многочисленные причины, мешавшие осуществить идею Пинчука. Причины эти Петр признал несерьезными и во всем обвинял Юхима, по–прежнему считая его неспособным руководить артелью, но отличное настроение «головы колгоспу» сегодня от этого не испортилось.
Воспользовавшись встречей с начальником АХЧ, Пинчук решил разведать возможность получения нового обмундирования — в последних походах бойцы сильно пообносились.
– Як то будэ з куфайкамы, товарищ старший лейтенант? Холодно вже…
В ответ он услышал обычные слова Докторовича:
– Мне дадут — и я дам. Мне не дадут — и я не дам.
Начальник АХЧ излагал свою формулу таким тоном, что продолжать разговор на эту тему Пинчук не захотел. Кроме того, старшина роты знал, что Докторович никогда нe лгал. «Нет», — сказал Докторович, значит, действительно нет.
Потерпев неудачу в этом деле, Пинчук, однако, успешно провел переговоры с Мотей: он уговорил суровую девку принять разведчиков в «банный пай». __
– Пусть только кто–нибудь из ребят поможет мне дров припасти, — сказала она.
– А як же!.. Поможуть, поможуть!.. — обрадовался Пинчук и позвал Лачугу. — Давай, Михаил, нарубай дров. Битюгов я сам распрягу. Ужин варить не будэмо. Консервы выдам хлопцям — и все.
Действуя от имени начальника штаба и даже от имени самого генерала, Пинчук сравнительно легко выдворил из крайней хаты бойцов транспортной роты какого–то полка, остановившихся проездом и не особенно торопившихся покинуть пределы Веселой Зорьки, хотя делать им тут было явно нечего. Последнее обстоятельство, должно быть, и явилось веской причиной того, что транспортники без скандала сдали свои позиции.
В распоряжении разведчиков оказалась маленькая, но в общем довольно уютная хатка, такой же малюсенький дворик и единственный хлевушок. Поместиться в хате все не смогли. Пришлось «освоить» и хлевушок. Бойцы натаскали в него свежей соломы и улеглись. Коней привязали к повозкам. Кузьмич вытащил из мешка сухие попоны и укрыл от дождя своих лошадей. Для битюгов у него нашлось два серых трофейных одеяла. Кузьмич долго еще не уходил со двора, хотя Наташа уже несколько раз выбегала из хаты и звала его пить чай, до которого он был большой охотник.
Когда разведчики, помывшись в бане, улеглись спать, вернулась хозяйка дома. Она подошла к Пинчуку, все еще возившемуся со своим добром во дворе.
– Товарищ красноармеец!.. Это мой дом. Я убегала в Зеленое, боялась, что немцы опять Веселую Зорьку займут. Как мне быть теперь? — В одной руке молодая женщина держала маленького хлопца, а в другой веревку, на которой вела толстобрюхую корову.
Пинчук некоторое время молчал, озадаченный, видимо, ее приходом.
– Ну, будэмо знакомы. Пинчук! — сказал он наконец.
– Татьяна.
Они поздоровались.
– Що ж мани робыть з вамы?.. Пидэмо в хату. Во замерзне хлопець. Як зовуть тэбэ, эй, хлопче?..
– Витей, — бойко ответил мальчуган и тут же сообщил: — Мой папа тоже красноармеец! Он вернется домой и звезду мне даст. А еще пистолет — во! Дядя, а у тебя есть пистолет?.. Дай подержу!..
– Ишь ты, якый вояка!.. Потим покажу. Иды з мамою до хаты, бо сопли змерзнуть. И ты, Татьяна, иды. Корову я сам в хлив поставлю. Бона що, тильна?
– Стельная. К рождеству должна…
Из хлевушка пришлось выселить сладко похрапывавших бойцов, чтобы водворить туда его законную владелицу — корову. Кузьмич, узнав об этом от хозяйки дома, вышел во двор и принес Буренке охапку доброго душистого сена. Буренка благодарно припала к нему своей белой, обслюнявленной мордой. Хлев быстро наполнился запахом этого добродушного животного. Старый солдат долго стоял возле коровы, прислушиваясь к ее шумным вздохам и жадно втягивая носом с детства знакомый аромат кормов и парного молока. Он положил ладони на высокий бок Буренки и почувствовал под руками глухие, быстрые толчки.
– Скоро… — таинственно прошептал он, и пронзительная грусть вторглась в его сердце.
Как давно оторван он от милого крестьянского труда! С какой жадностью и упоением пометал бы он сейчас сено на колхозном лугу! Старик ощутил знакомую, расслабляющую теплоту у глаз и закусил левый ус. Живо представилось ему далекое селение, затерянное в бескрайней сибирской тайге, все, что было святым для него, навечно дорогим и незабываемым. Теперь там зима. Сосны и дома покрыты снегом. Сугробы, сугробы, сугробы кругом. И нет им конца. Снег скрипит под ногами, бьется белой пылью из–под копыт резвых двухлеток, выпущенных на прогулку. Водопой. Длинная долбленая колода, бархатно замшелая внутри. От воды курится легкий холодный пар. Из ноздрей жеребят — тоже. Стоят в безветрии дымы над убранными во все белое домами. От правления колхоза идут мужики, женщины. Озабоченно толкуют о своих делах. В снежном вихре кувыркаются ребятишки, Кузьмичова слабость…
Старик вздрогнул, очнувшись, забормотал сердито:
– Раскис, дуралей…
Вышел во двор. Постоял немного и направился в хату.
В доме никто не спал. Разбуженные хозяйкой, разведчики наперебой предлагали ей свои услуги. Больше всех почему–то усердствовал Вася Камушкин. Для женской части обитателей хаты была отведена печь. Разведчики расстелили на ней свои плащ–палатки, в головы положили куртки. Витька сидел на руках у комсорга и уплетал солдатский хлеб. Мальчик ел его с величайшим наслаждением, потому что это был не обыкновенный, мамин, хлеб, а красноармейский!
– Пойдешь, Витька, с нами немца бить, подарю тебе вот эту картину! — Камушкин вырвал из альбома лист и подал его мальчугану. Там был изображен бой разведчиков с гитлеровцами. Витька пришел в восторг от рисунка.
– А я знаю, кто это! — и он ткнул пальцем в картинку.
– Кто?
– Вон тот большой дядя, который на полу, — сообщил Витька, указывая на вернувшегося недавно от Васильева лейтенанта Забарова.
– Верно, Витя, он.
– Когда я вырасту с того дядю, тоже буду бить, — сказал Витька.
– Кого же ты будешь бить тогда?
– Фашистов!
Разведчики рассмеялись.
– Когда ты, хлончина, вырастешь, может, и бить ужо некого будет, — сказал Кузьмич и старчески вздохнул.
– Как сказать, может быть, и найдется кого… — возразил Камушкин, неожиданно ставший серьезным и сумрачным.
Утром собрались проведать Шахаева. Он находился в медсанбате. Вася Камушкин побежал в редакцию за свежей газетой. Встретившись с Верой возле полевой почты, он узнал от нее о судьбе Сеньки: Ванин, раненный еще на Днепре, находился теперь в армейском полевом госпитале. Вера на попутных машинах ездила к нему. Сенька сказал ей, что «припухать» ему осталось в госпитале недолго, попробует выписаться быстрей, а если врачи воспротивятся — убежит. Передавал всем привет, спрашивал, не слышно ли чего об Акиме, — грустит он о нем. Ему все кажется, что Аким жив. Справлялся и о Наташе, здорова ли и как себя чувствует. Сенька считал, что он и перед ней виноват.
Вместе с солдатами к Шахаеву пришла и Hаташа. Медсанбат располагался в двух километрах от Веселой Зорьки, в молодом дубовом лесу, огороженном со всех сторон глубокой канавой. Дежурная сестра провела разведчиков в палатку, где лежал парторг. На ходу она сообщила Наташе:
– Ваша кровь, товарищ Голубева, ему очень помогла. Теперь опасность миновала. Он уже хорошо разговаривает, может сидеть. В госпиталь эвакуироваться наотрез отказался. Врачи хотели его все–таки отправить, но начальник политотдела вступился, велел лечить на месте…
Шахаев спал. Разведчики хотели было уйти, но он проснулся, остановил их, осунувшийся, посмотрел на ребят счастливыми глазами. Признался:
– Думал, забыли совсем. Обидно стало. Горько даже как–то… Вот штука какая… — он говорил с паузами, видно, еще кружилась голова, а в черных раскосых глазах — воспаленный, но живой и, как всегда, умный, проницательный блеск. — А ведь в сущности–то вы не виноваты. Не было у вас времени — и не пришли… А я так… слабость дурацкая… Эгоизм глупый. Над собой сжалился. Нехорошо, — строго осудил он себя и вдруг спросил: — А где же Ванин, Камушкин?
О Сеньке ему тут же все рассказали, а насчет Камушкина успокоили: «Прибежит сейчас, за газетами пошел».
Наташа стояла в сторонке. Ей почему–то было неловко смотреть на парторга, стеснялась. Она вспомнила, как на Днепре, потеряв сознание, он называл ее имя. Шахаев тоже немного смущался от ее присутствия.
– А я тут политинформацию провожу, — рассказывал он, обращаясь к разведчикам. — Скучно без дела. Да и народ вокруг интересный. Bчера один рядом лежал… руку ему отрезали… из новеньких. Спрашивает меня: «Рассказали бы вы нам, как это получилось, что в сорок первом году нас так здорово поколотили немцы. А ведь до войны говорили, что наша армия самая сильная, и вдруг аж до самой Москвы… А вот зараз мы их колошматим. Неужто мы после таких потерь сейчас сильнее стали?..» Вопрос, как видите, серьезный. А мне, признаться, говорить трудно было. Да и чувствую, что не могу объяснить толком. Мочи нет, да и разучился. А хотелось ответить…
Шахаев не договорил. Тихая и грустная улыбка тронула его большие сухие губы. Разведчики ждали, что он скажет еще.
– Объяснил… но, кажется, плохо. Не понял меня вроде тот безрукий… И все же приятно: люди наши много думать стали… Вот, наверное, этот паренек раньше не задумывался над таким вопросом, а сейчас… словно он лично отвечает перед всем миром и все должен знать. Это… — помолчал немного и закончил убежденно: — Хорошо!
В палатку вбежал взъерошенный и сияющий Камушкин.
– Товарищи, слушайте, что я вам прочту, — выпалил он не переводя дыхания и даже позабыл поздороваться с Шахаевым. — Новость–то какая!
Не дождавшись приглашения, Вася быстро развернул газету и торжественно, с дрожью в голосе начал читать:
– «Указом Президиума Верховного Совета СССР присвоено звание Героя Советского Союза…»
Тут Вася сделал интригующую паузу, посмотрел сначала на Забарова, потом на парторга и, убедившись, что пауза сделала свое дело, продолжал:
– «…гвардии подполковнику Баталину Григорию Ивановичу, гвардии подполковнику Тюлину Петру Васильевичу, гвардии капитану Крупицыну Александру Петровичу, гвардии старшему лейтенанту Гунько Петру Ивановичу».
Далее Камушкин пропустил несколько фамилий и прочел лишь подчеркнутые им:
– «…гвардии лейтенанту Забарову Федору Федосеeвичу, гвардии старшему сержанту Шахаеву Шиме Сахаевичу». Указ подписали, — закончил Вася с той же торжественностью: — «Председатель Президиума Верховного Совета СССР М. Калинин. Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Горкин. Москва, Кремль».
И ликующий комсорг передал газету Шахаеву:
– Почитайте, пожалуйста!
Забаров наклонился к парторгу, и вместе они стали рассматривать газету. Потом Вася передал им приветствия командира дивизии и начальника политотдела:
«Желаем вам успеха в борьбе с немецко–фашистскими захватчиками и в личной жизни. Вся страна гордится вами, товарищи!»
– А генералу не присвоили разве?
– Как же, и ему присвоили! — сказал Камушкин и пояснил: — Про это в центральных газетах напечатано.
Шахаев бережно сложил газету и бумажку с приветствием, спрятал их под одеяло, закрыл лицо руками и положил голову на подушку.
Забаров крупными шагами ходил по палатке.
По брезенту хлестали холодные капли дождя. Ветер свистел в оголенных сучьях, раскачивая молодые деревца. За лесом стучали зенитки. Слышались раскаты бомбовых разрывов — третьи сутки кряду немцы бомбили большое село Зеленое, где теперь размещался штаб гвардейской армии. На разбитом грейдере ревели тягачи, танки, выбивались из последних сил грузовики. В лесу пахло грибами и шиповником, а также молодой дубовой корой.
Медсанбат жил по–будничному. Из операционной доносился спокойный и грубоватый голос хирурга. Повинуясь этому голосу, сновали по палатам сестры и санитары. Смерть бойца на поле боя хоть и печальное, но все же обычное явление. К ней там привыкли, она никого не удивляет. Смерть в медсанбате–это уже чрезвычайное происшествие. Тут с ней борются, и, когда в этой борьбе она все–таки оказывается победительницей, люди, работающие в медсанбате, долго не находят себе места.
«Умер в медсанбате…»
Hет горше этой вести!
– Не могли спасти человека, — с болью и досадой говорят в таких случаях фронтовики.
Признаться, такого печального известии ожидали разведчики и о Шахаеве.
А он выжил!.. Выжил… и никогда не узнает, чья кровь помогла ему победить в тяжелой борьбе со смертью. А врачи забудут: мало ли у них доноров…
– До свиданья, товарищ старший сержант! Выздоравливайте поскорее…
Девушка протянула ему свою маленькую руку. Шахаев чуть тронул ее и отпустил.
– До свиданья, Наташа. Спасибо, что пришла… К границе вместе пойдем!..
Разведчики вернулись в Веселую Зорьку. Там их ждала новость: лейтенант Марченко получил назначение в стрелковый батальон и ожидал Забарова, чтобы передать ему роту. Встретил он Федора холодновато, поздоровался через силу.
– Поздравляю, Забаров, с Героем… — он сунул свою тонкую нервную руку в огромную и горячую ладонь Федора. — Ухожу в батальон капитана Бойко, адъютантом старшим. Разведчиков приказано сдать тебе. Ты ведь теперь Герой, а я что… Заходи в гости, за Александровкой стоим…
Забаров сделал вид, что не чувствует холодка в голосе Марченко, и принял поздравление, как будто оно шло от чистого сердца.
– Спасибо, товарищ лейтенант. Как твоя рана?
– Пустяки. Заживет…
– Что ж, собрать разведчиков, будете прощаться?
– Не надо, — отрезал Марченко. — Давай принимай…
– А чего ее принимать? — удивился Забаров. — Я и так… ее хорошо знаю, — он хотел сказать: «Я и так ею давно командую», но сдержался — не хотелось ссориться напоследок. Кроме того, ему было даже жаль прежнего своего начальника: как–никак, а ведь Марченко был когда–то очень хорошим офицером. Забаров хотел было дать лейтенанту несколько полезных советов, но не стал делать этого, зная, как не любит Марченко нравоучений. «Пропадешь ты, друг милый, ни за что! Оторвался от всех, идешь стороной, не прислушиваешься, что говорят о тебе, не видишь, что делается вокруг. Споткнешься, упадешь. Больно будет…» — думал Забаров, пристально всматриваясь в поджарую фигуру Марченко.
– В роте все в порядке. Так что можно формальности пособлюдать, — сказал Федор.
Марченко даже обрадовался этому: меньше канители!
– Что ж, тогда все! — он отвернулся от Забарова и направился в хату, куда только что вошла Наташа. Bызвал ее в сени.
– Прощай, Наташа, ухожу!.. — сказал он, взяв eе за обе руки.
– Куда же вы?
Марченко ответил.
Потом долго молчали.
– Значит, нет?.. — спросил Марченко и посмотрел ей в глаза.
– О чем это вы?.. — испугалась Наташа.
Он ответил взглядом — печальным и требовательным. Девушка выдержала его взгляд, поняла все и испугалась еще больше.
– Как же можно… так?.. Как же?.. — и заплакала злыми слезами.
Марченко побледнел. Ему стало ясно, что это — конец, точка. Он резко оттолкнул ее от себя и выскочил на улицу.
Долго шагал, не зная куда. И только на другой стороне селения вспомнил, что его вызывал к себе начальник политотдела. Марченко направился прямо к нему. Демин принял его немедленно, но, предложив стул, попросил обождать–полковник разговаривал с капитаном Гуровым. На широком крестьянском столе перед ними лежала карта Румынии.
«Зачем она им понадобилась?» — подумал Марченко. Профессиональное любопытство старого разведчика не давало ему покоя, и он пододвинулся поближе к столу. По лицу Демина, бледному и нахмуренному, было видно, что он чем–то недоволен, серые глаза его часто поднимались на инструктора.
– Я же просил вас, товарищ Гуров, отметить на карте все графские и боярские усадьбы. Почему вы этого не сделали? — строго, но, впрочем, спокойно спросил Демин. — Неужели вы не понимаете, как это для нас важно?
Гуров, по всей вероятности, действительно не понимал, а потому и ответил:
– Я считал, что это мы разметим потом, товарищ полковник…
– Они мне необходимы теперь, — сухо сказал Демин. — Завтра же приготовьте мне их. Привлеките к этому делу Бокулея. Он тоже кое–что подскажет. Парень, видать, толковый. Не забудьте также отметить на карте рабочие районы Румынии.
– Слушаюсь, товарищ полковник!
– Ну, а теперь можете идти. Передайте работникам политотдела, что вечером — совещание. Пусть вызовут замполитов из полков.
«Неужели к переходу границы готовятся?» — с трепетом подумал Марченко.
Гуров свернул карту и вышел.
Марченко не выдержал и спросил:
– В Румынию собрались, товарищ полковник? Далеко загадали.
Демин коротко, но внимательно посмотрел на лейтенанта.
– Почему же далеко? Это наш завтрашний день. Я вас, собственно, и вызвал затем, чтобы предупредить: вы ведь теперь будете планировать вместе с комбатом бои. Но, планируя, не забывайте, что приближаемся к самому ответственному и трудному рубежу. Судя по всему, нам придется перенести свои военные действия за границы нашей земли. Это накладывает на нас огромнейшую ответственность. Там, на чужой земле, на каждого нашего солдата будут смотреть как на представителя нового мира. Он, советский солдат, должен принести не только освобождение народам Европы, но и святую правду о своей великой Родине. Пусть он пройдет по чужим землям как знаменосец всего передового, светлого, разумного…
Демин говорил негромко. На его щеках появился слабый румянец.
– Не забывайте же об этом, готовьте солдат к великой миссии! — не повышая голоса, добавил начподив.
В продолжение всего разговора он ни разу не напомнил лейтенанту, что тот отстранен от командования разведротой и заменен Забаровым. Напротив, Демин усиленно подчеркивал большую ответственность работы старшего адъютанта батальона. Марченко оценил это и с благодарностью смотрел на начальника политотдела.
– Спасибо, товарищ полковник!.. — взволнованно проговорил лейтенант. — Я не забуду ваших слов!.. До свиданья!..
– До свиданья! Главное — побольше находитесь среди солдат. Прислушивайтесь к их разговорам, больше заботьтесь о них.
Марченко ушел, и Дeмин остался один. Вспомнил, что еще с утра к нему приходил старшина разведроты. Смущенно сопя и теребя свисающие усы, безмерно счастливый, Тарасович попросил начальника политотдела:
– От жинки письмо получив, товарищ полковник. Може, прочтете?.. И дочка теж…
– Обязательно прочту, Петр Тарасович! — взволнованный не меньше Пинчука, ответил Демин.
И вот только сейчас он торопливо извлек из конверта листок. Перед глазами побежали незнакомые, но до боли сердечной родные строчки. Живы–здоровы. Ждут своего батьку. А это что? Стихи, сочинила Пинчукова дочурка? А ну!..
Папы нету дома
И нe может быть,
Потому что папа
Должен нефцев бить.
Не «нефцев», девочка, а немцев, фашистов!.. Дай–ка мы поправим… вот теперь так!..
Демин на минуту задумался. Вдруг, ощутив теплоту под глазами, засуетился, замигал ресницами, растерянно поглядел вокруг себя и почувствовал, что нe может больше оставаться в своей комнате. Быстро одевшись, он направился в политотдел. На улице мела поземка. Колючие снежинки впивались в лицо. Полковник, сильно нагнувшись и борясь с ветром, твердо ставил свои короткие ноги, стараясь идти быстрее.
Он торопился…
2
Сенька Ванин на попутной машине возвращался из госпиталя в свою дивизию. Его физиономия сияла довольной плутовской ухмылкой. А ведь совсем недавно ему пришлось пережить немало неприятных минут. Начальник госпиталя, тучный седовласый подполковник, хотел было направить выздоравливающего гвардии ефрейтора Ванина Семена, как это полагалось, в армейский запасной полк. Сенька до глубины души был обижен этим и устроил начальнику настоящую обструкцию. Но, сообразив, что этот крик души к добру не приведет, Ванин скорехонько перестроился:
– Да вы знаете, товарищ подпол ковник медицинской службы, какая у нас дивизия! — чуть нe плача, продолжал он. — Ведь она — заслуженная, я ее ветеран!.. А вы меня в какой–то там запасной…
И начальник госпиталя уступил.
Как ее… эту вашу дивизию… э… зовут? — проворчал он в свои обвисшие, как у Пинчука, усы и позвал писаря.
– Значит, так, — начал Сенька с великим удовольствием. — Пишите: Гвардейская Красноградская ордена Ленина, дважды Краснознаменная…
Но начальник госпиталя охладил Сеньку.
– Номер какой? — равнодушно спросил он.
Сенька сообщил номер дивизии. Затем, взяв направление, пробкой вылетел из госпиталя и помчался к регулировочному пункту.
Недалеко от линии фронта он покинул машину, свернул на проселочную дорогу, закурил и торопливой легкой походкой пошел в свою дивизию. Гонимые ветром перекати–поле перебегали ему дорогу. Кое–где Ванин шагал прямиком, сокращая путь. Откуда–то выскакивали сонные зайцы, стлались над зеленым ковром озими, которая, чуть прихваченная заморозком, хрустела под ногами бойца. Кое–где попадались трупы немецких солдат. С них неслышно снимались древние вороны и улетали на другое место. Встречались также брошенные врагом автомашины и бронетранспортеры с кучами пулеметных лент и рыжими солдатскими ранцами в кузовах. Сенька по привычке подходил к машинам. Однако за последнее время к трофеям он сильно охладел. Сейчас он прихватил только из одной машины немецкий автомат с запасом патронов, сказав при этом:
– Ковпаку пригодится.
Сенька почему–то был глубоко убежден, что все трофейное оружие обязательно отправляется к партизанам, орудовавшим в тылу врага.
Проверив исправность подобранного оружия, Сенька зашагал дальше. Вскоре он повстречался с одним красноармейцем. Тот бежал с каким–то поручением в штаб корпуса. Ванин спросил его, как всегда спрашивают в таких случаях встречающиеся фронтовики:
– Из какого хозяйства, пехота?
Боец, немного помявшись, назвал номер соседней дивизии. Сенька тоже не стал секретничать.
– Знаю вашу дивизию, — сказал боец улыбаясь. — Это ведь про нее говорят: «Мимо–Харьковская, возле–Полтавская, около–Кременчугская, Непромокаемая, Непросыхаемая…»
Сенька возмутился:
– Знаешь что, ты, краснобай!..
Но у солдата была такая пребезобидная физиономия, что Сенька сразу заметно остыл:
– Ну вот что, непросыхаемый, пока я тебя не изувечил, иди своей дорогой! Иди, иди, не то отмолочу и плакать не разрешу! — серьезно добавил он.
Но, отойдя от бойца, Сенька вдруг рассмеялся. Понравилось ему это «Непросыхаемая, Непромокаемая». Большая правда была в этих словах. В самом деле, за всю войну дивизия, в которой служил Сенька, ни разу не отводилась на переформирование. На переднем же крае ее редко сменяли. А если сменяли, то вовсе не затем, чтобы отводить на отдых, а для переброски на другой, более тяжелый, хотя часто малозаметный участок фронта.
– «Непромокаемая, Непросыхаемая!..» Придумают же, черти! — завидовал Сенька солдатскому остроумию, убыстряя и без того бойкий шаг.
Ему встретился еще один красноармеец, помоложе первого. Опытным взором бывалого солдата Сенька оценил: зелен, из новичков… и ватные брюки сползают, тонкозадый еще.
Солдат оказался из «хозяйства» Сизова. Они присели на пеньке, завернули папироски. Ванин нe вытерпел и попросил красноармейца сообщить полное наименование дивизии, втайне думая о том, не украсилось ли ее название каким–либо новым орденом или городом.
Но, кроме номера и гвардейского звания, красноармеец ничего больше не знал о дивизии. И Ванин вдруг почувствовал непреодолимое желание рассказать ему о боевых заслугах дивизии, как иногда хочется поведать все о своем большом и умном друге. Он вынул из вещевого мешка карту с пометками взятых ими населенных пунктов и стал рассказывать о всех походах, в которых участвовала дивизия, о том, как пришла к ней гвардейская слава, как на ее знамени засверкали орден Ленина и два ордена Красного Знамени.
– Вот тебе и Непромокаемая, Непросыхаемая!.. — заключил он, обнимая одной рукой не понявшего последних слов бойца.
Сенька умолк. Он хотел еще что–то добавить значительное, но не хватило красноречия. Однако лицо его, ставшее вдруг не по–обычному серьезным, честное и лукавое солдатское лицо говорило лучше всяких слов. Оно светилось тем негасимым светом, который исходит только из глубины чистого и горячего сердца.
Ванин заметил в кармане красноармейца фронтовую газету. Не спрашивая разрешения, вынул ее, развернул и перво–наперво прочел «От Советского Информбюро».
– Неплохо, — заключил он.
Потом отыскал информацию о действиях союзников. Она была, как всегда, очень скудна.
– А ну, посмотрим, что они делают! Много ли ярдов отмахали? — и лицо его приняло дурашливое выражение. Прочел нарочито громко, словно декламируя: — «Продвижение войск союзников в Италии, Лондон. Штаб войск союзников в Северной Африке сообщает, что ввиду плохой погоды и произведенных противником разрушений на фронте английской 8–й армии операции ограничивались действиями патрулей». Ничего себе воюют. Штаб загорает где–то в Сахаре, а войска в Италии ждут, когда дождичек перестанет… А нам и плохая погода как будто впрок. Опять Первый Украинский больше ста населенных пунктов освободил вчера.
– Сравнил! Так то ж мы!.. — не выдержал красноармеец, которому, судя по выражению его лица, такое сопоставление показалось даже оскорбительным для Красной Армии.
Сенька не стал спорить со своим случайным собеседником.
– То, что они неважные вояки, давно всем известно, — охотно подтвердил он. — Но тут, дружок, если пораскинуть умом, другое вытекает: они, союзнички–то наши, черт бы их забрал совсем, не торопятся еще и потому, чтобы мы побольше повоевали с немцами да силы свои поистратили. А кончится война, они тут как тут: извольте–ка подчиниться нам — у нас сила сохранилась!.. — Сенька скорчил страшную рожу, пытаясь изобразить Черчилля, и ему, кажется, удалось это. — Дураки они!.. Разве сталь не становится прочней от огня! — закончил Ванин и, гордый, торжественный, начал прощаться с бойцом. — Ну, ладно, будь здоров, приятель! — весело сказал он, явно довольный тем, что повстречал такого горячего единомышленника в оценке поведения союзников.
Самой интересной, однако, была третья встреча. Идя прямиком, по бездорожью, Ванин вдруг заметил, как на поле шевельнулся сноп соломы. Почуяв в этом недоброе, он снял с плеча автомат и стал медленно и осторожно подходить к подозрительному месту. Вскоре он различил полу не в меру длинной потрепанной немецкой шинели и, надувшись, отчаянно крикнул:
– Хальт!.. Хенде хох!..
Сноп отлетел в сторону, и перед Сенькой предстал замурзанный, тощий и перепуганный фашист. Он послушно задрал вверх руки, глядя на Сеньку маленькими слезившимися глазами. Губы его, синие от холода, мелко дрожали.
– Какой же ты., жалкий!.. — сквозь зубы процедил Ванин, с величайшим презрением осматривая врага.
Коротким, привычным движением вскинул автомат. Подняв его на уровень побледневшего от безумного страха лица немца и вдруг вспомнив что–то, быстро опустил оружие. Гоняя под скулами желваки, Ванин прохрипел:
– Счастье твое, фриц!.. Попался бы ты мне в другом месте! — повесив автомат на плечо и показывая рукой в сторону Веселой Зорьки, он резко скомандовал: — Ком!.. Ком!.. Шнель, говорю, ну!..
Немец понял и послушно зашагал вперед, все время оглядываясь.
– Да не трону!.. Топай! Ишь как смерти–то боится!..
Перед этим Сенька обыскал пленного и нашел в его кармане небольшой лист бумаги, наполовину исписанный.
«Гуров переведет, что там написано», — решил он.
Ванину не хотелось возиться с немцем, но он все–таки довел его до Веселой Зорьки и сдал инструктору политотдела.
– «Языка» привел вам, товарищ капитан, из нашего тыла!.. — сказал Сенька и, передав найденный в кармане пленника недописанный лист, попросил: — Переведите, товарищ капитан. Любопытно, что он там накропал…
Гуров перевел конец письма.
– «На всем пути отступления от Белгорода, — жаловался кому–то немец, — наша дивизия несла большие потери. Солдаты хотели как можно скорее перебраться на правый берег Днепра. Каждый считал, да и командиры в этом уверяли, что спасение возможно только там, за рекой. Офицеры говорили, что через этот водный рубеж не пройдет ни один русский солдат».
– Ишь ты — «не пройдет». А вот прошли! — выпуклые глаза Ванина загорелись. — Недаром генерал так торопил нас к Днепру. Знал наш комдив замысел фашистов!.. Значит, провалился ваш вал… а? Что жо ты молчишь?.. Эх ты, вояка! — Ванин энергично сплюнул и быстро распрощался с Гуровым. Уже у порога вспомнил: — А Бокулей где?.. Скоро, глядишь, до его Румынии дотопаем. Вот оно как обернулось!..
Выйдя от капитана, Ванин быстро отыскал свою роту. Его появление было встречено восторженно: скучно было разведчикам без Сеньки.
– А где Камушкин? — первым долгом спросил Ванин и закричал: — Рядовой Камушкин, ко мне!
С того момента, как Вася привлек Сеньку к комсомольской работе, между ними завязалась крепкая дружба.
– В доме он, а зачем нада? — спросил Али Каримов, глядя на Сеньку своими вечно удивленными глазами.
– А какое ты имеешь право задавать такие вопросы старшим? — заметил Сенька и прошел в хату.
То, что он там увидел, сильно рассмешило его: Вася, встав на четвереньки, возил на своей спине хохочущего мальчугана. Счастливая мать издали любовалась этой забавой.
– Себя в коня преобразив, — продекламировал Сенька. — Здорово, Репин!..
Камушкин, осторожно сняв со спины Витьку, подбежал к Сеньке.
– Вернулся?
– Такие вопросы, Вася, можно и не задавать, поскольку это уже очевидный факт. Капитальный ремонт закончен, и гвардии ефрейтор Ванин возвращен в строй. В дивизии прибавился еще один активный штык… Ну, как дела? Рассказывай.
– Спасибо. А у тебя?
– Я уж доложил, хотя по уставу первым должен докладывать ты, Вася, потому как рядовой… В разведку частенько ходите?
– Hе очень. Генерал отдыхать приказал. Вот, говорит, будем подходить к границе, тогда не дам вам отдыха!..
– Ну, а как он?
– Кто? — не понял комсорг.
– Комдив–то наш?..
– Живой–здоровый. Героя присвоили.
– Да ну?!
– А ты разве не слыхал? Не только ему. Шахаев с Забаровым тоже стали Героями Советского Союза. Крупицыну посмертно присвоили…
– Да, товарищ капитан!.. Не дождался ты великой награды, жалко… А где парторг?.. Все еще в медсанбате?.. Пойду сейчас туда, поздравлю Шахаева!.. Ну, а генерал–то, что он, как? — допытывался обрадованный Сенька.
– Статью напечатал в «дивизионке». Учит в ней солдат, как надо преследовать отступающего противника. У него, генерала–то, голова!..
– Ученый он, известное дело! — быстро подтвердил Сенька.
– Говорят, он и стихи пишет.
– Ну, это брехня! — словно оскорбившись на комдива, решительно возразил Ванин. — Будет он такими пустяками заниматься! Это наш Аким…
Сенька сразу же осекся и замолчал.
Как раз в эту минуту со двора раздался истошный крик:
– Воздух!
«Ничего себе встреча!» — мелькнуло в голове Сеньки. Они вместе с Камушкиным выскочили на улицу. Немецкие самолеты уже делали широкие, снижающиеся круги над Веселой Зорькой. Разведчики выскочили на огород и попрятались в щелях. Прыгнул в маленький окоп, вырытый около дома, и Вася Камушкин.
Татьяна выбежала во двор в тот момент, когда первый самолет уже пошел в пике, оглушая окрестность нестерпимым воем. Молодая женщина металась с мальчуганом на руках. С перепугу он даже не плакал. Бледная и растрепанная, как большая птица, она бросалась из стороны в сторону, ища убежища.
– Таня!.. Танюша!.. — Камушкин выскочил из своей щели и силой толкнул туда женщину с ребенком. Самому ему теперь укрыться было уже негде. Он упал на землю, уткнув голову в неглубокую ямку. В тот же миг прогрохотало несколько взрывов. Запах взрывчатки поплыл над огородом.
Когда бомбежка кончилась, разведчики увидели, что Камушкии засыпан землей. Его быстро откопали. Бледного, почти без признаков жизни, Васю отнесли в хату. Наташа стала оказывать ему первую помощь. Он долго не приходил в сознание. Татьяна ни на секунду не отходила от него. А когда комсорг открыл глаза и на его конопатом лице разлился робкий румянец, она впервые утерла слезы и, счастливая, улыбнулась.
– Спасибо тебе, Вася… Мой милый!..
– Зачем это, Татьяна Васильевна! — искренне удивился Камушкин. Он еще никак не мог понять, что же, собственно, произошло.
Среди голых вишневых деревьев, изгрызенных осколками, стоял, поджав одну заднюю ногу, рыжий, раненный осколком бомбы битюг Михаила Лачуги. Он косил подернувшийся сумеречью глаз на повара, тщательно целившегося из револьвера в его большую, тяжелую голову.
А к вечеру кто–то вихрем промчался по двору с ошеломляюще–радостной вестью:
– Киев освобожден!
И тут как–то все вдруг вспомнили, что это произошло 6 ноября, то есть накануне праздника.
– Ось який подарок к великому дню, — радовался, как дитя, Пинчук.
В комнату, где Камушкин налаживал радиоприемник, устремилась вся рота. Вернулся наконец из медсанбата и Шахаев, — это усилило праздничное настроение. Маленькая, уютно прибранная хатка с земляным полом наполнилась неприхотливыми гостями. Сияющая Татьяна протискивалась между ними, приглашала:
– Рассаживайтесь, ребята, рассаживайтесь!.. Можно вот на лавку и на кровать, что ей сделается… Вот стулья, берите! Может, покушали б сначала…
– О нас не беспокойся, хозяйка, — сказал Сенька. — Покуда харч свой имеем, наркомовский. По бабушкиному аттестату питаемся только в крайних случаях, в наступлении, когда наши интенданты подвозить не успевают, в кюветах торчат со своими машинами…
В голубоватой коробке приемника раздался пискливый, комариный звук: «пи–пи–и–и–и». Вася, зачинив два карандаша и устроившись у края стола, положил перед собой замызганный блокнот. Несмотря на то что голова его все еще немного кружилась, он решил во что бы то ни стало записать хоть отрывки из праздничного доклада. Навалившись друг на друга, разведчики сгрудились, приготовились слушать. Ждали. Кто–то выразил опасение:
– Может, в этом году не будут передавать?..
Ему не дали договорить, зашумели:
– Это почему же?
– Вот выдумал тоже!
– Нет, обязательно будут!
– Да я просто так сказал, — оправдывался усомнившийся.
Вышедшая было на улицу Татьяна быстро вернулась:
– Что вы, ребята, слушать собрались?
– Москву, Танюша! — ответил Камушкин и почему–то покраснел до корней волос.
– Москву?! — женщина чуть не вскрикнула от крайнего изумления. — Боже ты мой!.. Ребята, дорогие мои, пропустите меня поближе!.. Сколько уж мы не слышали ее!..
– Проходите, проходите сюда, Татьяна Васильевна, — солдаты расступились, давая место хозяйке. Пинчук, стоявший рядом с ней, почувствовал, как руки женщины мелко дрожат.
В приемнике зашумело, золеная лампочка замигала чаще.
– Тише… тише!.. — сказали все вместе, предостерегающе поднимая руки. — Сейчас начнется…
Кончик карандаша прыгал на белом листе камушкинского блокнота, словно выклевывал что. В хате воцарилась напряженная тишина. Приглушив дыхание, бойцы прислушивались к трогательной мелодии позывных, согревшей их сердца. Наконец после долгих оваций, морским прибоем доносившихся сюда, на некоторое время в приемнике стихло, стоял лишь ровный шум ламп да изредка прорывался нетерпеливый кашель. И вдруг раздался далекий голос Сталина.
Разведчики нe заметили, как хату окружила плотная толпа колхозников.
Во всех окнах торчали курносые мордочки ребятишек. Люди теснились, переспрашивали друг друга о плохо расслышанном. Кто–то неосторожно надавил на стекло, и оно со звоном полетело на пол хаты. Татьяна даже не обернулась, она смотрела только на приемник, перебирая руками курчавый чуб сидевшего у нее на коленях ребенка.
В разбитое окно просунулась лохматая седоволосая голова какого–то деда; разинув беззубый рот, он дышал прямо в затылок примостившегося у окна Сеньки.
Передача уже давно закончилась, а у дома Татьяны все еще толпился народ. Старшина Пинчук, примостившись на бревне, возле хлевушка, уже степенно беседовал с тем кудлатым старичком, который нечаянно выдавил стекло. Трудно сказать, когда они познакомились. Только Петру уже было известно, что дед этот — бывший инспектор по качеству в своей артели.
– Почему же «бывший»? — говорил ему Петр. — Ты и зараз являешься им. Тильки пора за дело браться, диду. Насчет семян позаботьтесь. Весна незаметно приде.
– Где их сейчас взять, сынок, семян–то?.. Разве государство какую ссуду даст.
– Государство–то даст, диду. Но трэба и самим принимать меры. Ты вот пройди по колгоспникам, кажи им, — пусть по одному зернышку соберут и принесут в колгоспный амбар. Никто не пожалее…
– А ведь, пожалуй… завтра с утра и начну.
– Обязательно начни.
Пинчук говорил громко и почти в самое ухо старику, так как во дворе все еще стоял шум.
Разошлись по своим домам за полночь. А утром в хату к Татьяне явился старикан, с которым вчера беседовал Пинчук о дeлaх артели. Дед был явно во хмелю. Потоптавшись у порога и тщательно вытерев о половицу большие солдатскиe ботинки, густо смазанные солидолом, он приблизился к хозяйке:
– Ты уж прости меня, старого дурня, Татьяна Васильевна, невзначай… вот те крест!.. Малец толкнул, паршивый бесенок!.. А окно я сам вставлю. — Заметив в хате Пинчука, колдующего над строевой запиской, дед обратился к нему: — А насчет того, товарищ, не беспокойся. Завтра же приступаем. С председателем я уже имел разговор. Он согласный. Завтра, прямо с утра… А ныне вроде неловко, праздник дюже великий… А вам, ребята, спасибо от всего нашего колхоза. Порадовали вы нас!.. — старик поклонился разведчикам и вышел, солидно покряхтывая в сенцах. Сенька видел в окно, как он, подпрыгивая, пошел по улице, неся под мышкой свой суковатый посох.
– Гляньте, товарищи, как нарезает дедок! И про посох забыл, дует–ног под собой не слышит!..
Сказав это, Сенька вдруг поднял нос и принюхался.
– Чего это вы там затеяли, Татьяна Васильевна? — спросил он хозяйку, хлопотавшую возле печки. — Не для нас ли стараетесь?
– А для кого же? Для вас, — просто ответила Татьяна.
Разглядев в ведре, стоявшем у порога, мокрые перья, Ванин сообразил, что произошло, пока они спали. Сенька еще вчера, слоняясь по двору, видел двух пестрых курочек, которые важно прохаживались по мякинной завалинке и безмятежно клевали замазку в окнах. Вот их–то и порешила ради праздника вконец растроганная молодая хозяйка.
– Ну, уж это вы зря! — лицемерно обижался Сенька. — Последних курей перевести!.. Неслись, наверное, пеструшки…
– Живы будем — наживем. Садитесь.
Развeдчики расселись тесным кружком, по–семейному. В предвкушении сытного обеда шумно заговорили. Мишка Лачуга, торжественный, как на свадьбе, метал на стол разные кушанья. Ему помогала хозяйка. Солнечные зайчики играли на сияющих лицах бойцов. Забаров шепнул что–то на ухо Пинчуку, и тот на цыпочках, словно боясь разбудить кого–то, вышел из хаты. Сенька подмигнул сидевшему рядом с ним Камушкину. Вася посмотрел на Ванина и, встретившись с его зелеными играющими глазами, покачал головой. Ребята переглянулись и сразу, точно по команде, расхохотались.
Пинчук вернулся с несколькими запотевшими флягами. Разлили водку по жестяным кружкам. Солдаты оживились, зашумели. Вот она, боевая, дружная семья, — вся в сборе. «Только… только его нет среди них. И никогда, никогда не будет…»
Наташа почувствовала, что может разрыдаться, и, тихо выйдя из–за стола, почти бегом направилась к двери. Выскочив на улицу, она дала волю своим слезам. Девушка плакала и не слышала, как кто–то вышел вслед за ней. Чьи–то теплые руки осторожно легли на ее вздрагивающие узкие плечи. Она обернулась и увидела Шахаева…
3
Зима наступала медленно и осторожно. Сначала она выслала далеко вперед свои боевые разъезды — резкие, пронизывающие ветры. Они шарили по рощам, прощупывали каждую полянку, а ночью, вырвавшись в степь, лихо носились, гоняя, точно зайцев, перекати–поле; стремительным кавалерийским наскоком влетали в села и хутора; заскакивали в солдатские окопы и, обнаглев, срывали с какого–нибудь зазевавшегося солдатика заношенную пилотку. И, будто разведав хорошенько и убедившись, что противник ее слаб, зима ринулась в общее наступление и в одну ночь стала полновластной хозяйкой огромных степных просторов; снег, уже не опасаясь, валил валом, быстро возникали белые насыпи и курганы. На завалинках хат, около задернутых искуснейшими рисунками окон, запрыгали синицы, беспокойно зачирикали воробьи. По солдатским окопам с подвывом металась поземка, обжигая щеки бойцов колючими, мельчайшими снежинками. Поскучнели вишневые сады, роптали под злым ветром нагие яблони, беспомощно взирая на то, как гложут их сочную кору острые, точно бритва, желтоватые резцы опушившихся зайцев. Из глубокой, заросшей кустарником пади выводила свой обматеревший выводок старая волчица. Зима сделала хищников смелей.
В течение декабря гвардейская армия — в ее состав входила и дивизия генерала Сизова — предприняла операцию, которую в официальных сводках обычно называют боями местного значения. В результате многодневных изнурительных схваток с врагом за отдельные населенные пункты, высоты, дороги и многочисленные в этих местах посадки и небольшие рощи советские войска подошли к Кировограду — крупному областному и промышленному центру Украины. Здесь армия остановилась и стала готовиться к штурму города.
Дивизия Сизова разместилась в большом селении Верблюжка. На этом рубеже встретила Новый год.
Разведчиков Забарова почти не посылали в поиск. Их выручали другие разведчики, которые в те дни действовали весьма успешно. Солдаты лейтенанта Забарова разучивали новый Государственный гимн, отдыхали, получали теплое обмундирование. Докторович распорядился отпустить разведроте все, что полагалось по зимнему плану. При этом он не забыл заметить:
– Мне дали — и я выдаю…
Пинчук вовсю расхваливал хозяйственный ум начальника АХЧ. Похвалил он и кладовщика — рядового Дрыня, но скоро убедился, что сделал это совершенно напрасно. Завскладом вещевого имущества Иван Дрынь был человеком на редкость прижимистым и всегда старался всучить БУ[12] вместо нового обмундирования. На этот раз он в скупости превзошел даже самого себя: вопреки распоряжению начальника, Дрынь пытался подсунуть разведчикам поношенную экипировку. Сенька, пришедший на склад вместе со старшиной, разозлился на кладовщика, однако сдержал себя и попытался убедить скупого хозяйственника политическими доводами.
– Ты только подумай, Ваня, — говорил он вкрадчиво. — Ребята мы не из последнего десятка в дивизии. И генерал нас который раз уже награждает. Героев всегда надо поощрять. К тому же — скоро граница. Может, придется на чужую землю вступить. Принарядиться полезно, чтобы, значит, не ударить и грязь лицом. А ты суешь нам, прости за выражение, этакое старье… Политическое сознание у тебя не на должном уровне, вот что я тебе скажу!..
Но лучше бы Сенька этого не говорил. Последние его слова испортили все дело. Сам того не подозревая, он нанес неслыханную обиду заведующему складом: Иван Дрынь вовсе не считал себя отсталым в политическом отношении и несказанно огорчился заявлением Семена. Он поднял на Ванина свое курносое, веснушчатое лицо и, багровея, проговорил:
– Ты меня нe учи, ишь политрук какой объявился! Я сам могу тебе политбеседу прочесть. Вот получай, что дают, и уматывай, а то и этого не дам. Тоже мне — герой!.. Знаю я вас! С Веркой–почтарихой…
Сжав кулаки и сощурив свои кошачьи глаза, разведчик вплотную подошел к обидчику.
– Ну вот что… ты… — начал он сквозь стиснутые зубы, подбирая слова похлеще и повыразительнее. — Ты не больно–то ерепенься, нафталинная твоя душа!.. Вот попрошу майора Чернышева, начальника четвертой части, чтобы он тебя в разведку послал вместе со мною. Я погляжу, какой из тебя герой выйдет…
Положение обострялось. Благоразумный и степенный Пинчук попробовал успокоить спорщиков.
– Брось, Семен, чого ты пристав до чоловика, — дипломатически начал он, беря возмущенного Ванина за руку. — Иван и сам пойме, що для нас така обмундировка не подойдет…
Пинчук старался не скандалить с хозяйственниками: так или иначе ему приходилось часто иметь с ними дело.
– Бачыш, дорогой, — продолжал Петр как можно дружелюбнее. — Мабуть, мы и вправду за границу пидем. Так що одеть нас нужно як следуе…
Трудно сказать, что больше всего подействовало на Дрыня: Сенькина ли угроза пожаловаться майору Чернышеву или слова Пинчука. Скорее всего и то и другое. Только Дрынь сразу смягчился.
– Так бы и сказали. А то обзывать всякими словами, — примирительно проговорил он, забирая обратно полинявшие телогрейки и ватные шаровары. — Какие номера нужны?
На склад пришел сам Докторович. Расщедрившись, он выдал разведчикам еще и белые полушубки, которые зимой могли с успехом заменять им маскировочные халаты. Пинчук поблагодарил начальника АХЧ. Как бы там ни было, а разведчиков в управлении дивизии помаленьку баловaли eго, начиная от генерала и кончая Борисом Гуревичем. Много писала о подвигах лихих разведчиков газета, у каждого из них в кошельке хранилось до десяти газетных вырезок. Даже редакционный шофер и тот сильно подружился с разведчиками. Теперь они почти все дымили из пестрых мундштуков, сделанных золотыми руками добрейшего Лавры.
В день выдачи обмундирования у разведчиков произошло событие, о котором потом долго говорили солдаты. Кузьмич, хлопоча возле своих лошадей, потерял тренчик от нового ремня. Пинчук устроил старику настоящий разнос. Только сейчас разведчики могли полностью оценить всю мудрость своего старшины в вопросах экономики.
– Що такэ есть тренчик? — спрашивал он сконфуженного ездового. — Тренчик — цэ кусок кожи. В Червоний Армии, мабуть, служат зараз миллионы чоловик. И як що каждый из бойцов потеряет по одному тренчику — цэ обойдется держави в тысячи волив. Скильки стоят тысячи водив? Миллионы рублив же. А скильки трэба на выделку кожи? Тэж миллионы… От тоби и тренчик!.. Беречь надо народное имущество! Так и в присяге сказано, яку ты принимав, Кузьмич! — заключил он и, довольный тем, что произвел достаточный эффект своими «волами» на разведчиков, пригладил вислые усы.
После этого Пинчук приказал отделенным построить во дворе всех новичков.
– Заниматься будэмо! — объявил он и вывел солдат за село, в заснеженную степь.
Там он заставил бойцов бегать, ползать по–пластунски, прятаться в снегу. То и дело покрикивал:
– Назад!.. Повторыты!..
Старшина проявил такое усердие, что под конец занятий солдаты взмокли.
– Завтра с утра знов начнем! — пообещал он, уводя разведчиков в расположение роты.
– А может, товарищ гвардии старшина, не стоит… — пробормотал Сенька, который теперь уже был отделенным командиром, но Пинчук так на кого посмотрел, что тот сразу же притих. — Оно конечно. Учеба, она на пользу… Как воздух, нужна солдату, — попробовал исправить свою оплошность Ванин.
И все–таки Сенька не понимал, почему это вдруг Пинчук решил «помуштровать» бойцов, — ведь раньше с ним этого не случалось.
– Молодежь учить трэба, — твердил старшина.
Петр не счел нужным объяснять Семену, как пришел он к этому мудрому выводу. А было это так…
Несколько дней тому назад позвал Пинчука к себе Забаров и неожиданно для него объявил:
– Знаешь что, старшина, а ведь ты нe полностью выполняешь свои обязанности.
– Як цэ?.. Не розумию. — Петр, очевидно, был поражен этим заявлением: на его взгляд, он делал все, что требовалось от старшины.
– Хозяйственные дела ты ведешь безупречно. Тут, как говорят, у тебя комар носа не подточит, — продолжал лейтенант, посматривая темными глазами на сникшего вдруг Пинчука. — Но это еще не все. Ты читал вот эту книжку? — командир листал страницы Устава внутренней службы.
– Читав. Много разив читав.
– Значит, плохо читал, — продолжал Забаров строго. — Послушай. Вот в этой статье устава говорится, что старшина является прямым начальником сержантов и солдат роты и отвечает: за правильное несение службы солдатами и сержантами, за дисциплину и поддержание установленного внутреннего порядка и за сохранность оружия, боевой техники, боеприпасов и имущества в роте. В отсутствие офицеров роты старшина является заместителем командира роты. Видишь, какой ты большой начальник.
– У меня, товарищ лейтенант, было хозяйство и побольше, — глухо и обиженно заметил Пинчук.
– Может быть, — спокойно продолжал Забаров. — Но вот в уставе еще сказано, что старшина обязан лично проводить занятия с солдатами роты. Что ты на это скажешь? Проводишь ты такие занятия?.. Нет. То–то же! А учить бойцов мы обязаны и на войне, используя для этого каждый свободный час.
– То правда, — быстро согласился Пинчук и досадливо дернул себя за свисающий ус. — Ось як получилось нэ добрэ!.. Позабував, старый хрен!.. Спасибо, товарищ лейтенант, що напомнили!..
Несколько часов подряд не выглядывал Пинчук из своей хаты и только поздно вечером пришел опять к командиру роты. Положил перед ним разграфленный и заполненным лист бумаги.
– Что это? — удивился Забаров.
– Расписание занятий на завтра.
– Вот это дело! — похвалил лейтенант и, внеся некоторые поправки, утвердил расписание.
С тех пор Пинчук не пропускал ни одного свободного часа, чтобы не позаниматься с солдатами. Как–то с восхищением признался Шахаеву:
– Лейтенант–то наш, мабуть, у генерала учився! Як вин меня ловко пиймав! На уставе… а? Що ты на цэ скажешь?.. Голова у него добрэ приделана!..
– А ты, наверное, на него обиделся тогда? — спросил парторг.
– Першу минуту — да. А як вин мне растолкував, в чем я промах допустил, тоди що ж обижаться. Правду каже!.. Скоро, мабуть, в новое наступление пидэмо, готовить солдат надо к тому. Так що лейтенант прав. Проморгав я трохы!..
В начале января, туманным и морозным утром, началось новое наступление. Разведчики двигались вместе с саперами. Две полуторки у саперов были полностью загружены указками с буквой «С» — начальной буквой фамилии командира дивизии. Сенька изловчился и тут: он устроился в кузове одной из машин и мысленно вычислял, хватит ли этих указок до границы. Решил, что без малого хватит. Дивизии на этот раз пришлось наступать прямо на город. И несколько дней спустя она была упомянута в приказе Главнокомандующего по случаю освобождения Кировограда.
Наступление не приостанавливалось и ночью. Разведчики все время двигались вперед. Только рация комсорга Камушкина соединяла еще их с живым и непрерывно катившимся вслед за ними огромным и сложным организмом дивизии.
Наташа с санитарной сумкой через плечо шагала рядом с парторгом. Как–то во время короткой остановки она, не глядя на Шахаева, словно для себя, сказала:
– А ведь я очень плохо поступила тогда.
– Это ты о чем, Наташа? — спросил он ее.
– Разве так можно. Испортила вам весь праздник. Разревелась как дурочка. Как это нехорошо!..
– Это же вполне естественно, Наташа! На твоем месте любой не выдержал бы. Мы собрались вместе, веселимся, а Акима нет. Нет, ты ничего плохого не сделала, Наташа. У тебя хорошее, большое сердце!..
– Это вы успокаиваете меня, — быстро перебила она парторга. — А поступила тогда я нехорошо и не могу простить себе этого.
Забаров приказал двигаться дальше, и Наташа с Шахаевым замолчали, но шли по–прожпему рядом.
В одну лунную рождественскую ночь забаровцы вступили в большое русское село Калиновку. Сенька присмотрелся к домикам, повел носом и обрадованно воскликнул:
– Хлопцы, здесь Русью пахнет!..
Пахло кренделями и еще чем–то очень вкусным. Хотя в окнах и не было света, но по всему чувствовалось, что в домах в эту ночь никто не спал. В лунной безветренной ночи стояли кизячьи дымы. Снег похрустывал под ногами разведчиков, в нерешительности топтавшихся на одном месте. Домики, обступавшие их с двух сторон, манили к себе теплом и уютом.
– Может, зайдем на минутку?.. — робко предложил Ванин, взглянув на огромную белую фигуру командира.
Немцев в селе не было. Бойцы поняли это, едва вошли в Калиновку. И все–таки осторожный Забаров приказал Ванину и Каримову пройти по улицам и разведать обстановку. И только когда они вернулись и доложили, что все спокойно, Забаров разрешил разведчикам войти в дом. Хозяйка радостно встретила солдат. Она долго не уходила из горницы — никак не могла налюбоваться на дорогих гостей. Во дворе послышались голоса, скрип колес, конское ржание. Скрипели гусеницами на снегу танки. Обогревшись, разведчики стали прощаться с хозяйкой. Уже в дверях они столкнулись с бывшим командиром лейтенантом Марченко. На нем была черная кавалерийская бурка. Вот только не знали разведчики, для чего она ему. «Глупый, никому не нужный фарс», — подумал Забаров и горько усмехнулся. Обрадовавшись этой встрече, Марченко схватил Федора за руку и потащил его в свободную комнату, оживленно болтая:
– Вот здорово, черт возьми!.. Не ожидал встретить тебя здесь!.. Ну, рассказывай, как дела!..
Марченко усадил Забарова рядом с собой. В его руках непостижимо быстро оказалась холодная фляга с водкой.
Выпили по одной стопке.
– Ради такого случая не грех выпить и по второй!
– А вот этого делать сейчас не следует, — спокойно возразил Забаров.
– Опять ты за свое! — обиделся Марченко. — Неужели ты не рад нашей встрече? Ведь как–никак, а более двух лет вместе прослужили!..
– Почему не рад? Очень даже рад, — сказал Федор. — Но пить сейчас больше не буду. Ты уж извини меня.
– Не притворяйся, Забаров! — голос Марченко стал резок. — Знаю я вас. Не любите вы меня. Забыли все. А ведь гордились, черт бы вас побрал, когда имя вашего командира гремело на всю армию! — лейтенант налил себе полный стакан и одним духом выпил его. Коричневые глаза его заблестели огнем. — Тот же Васильев, который теперь видеть меня не хочет, не раз выносил мне благодарность за мои блестящие поиски, лично прикреплял ордена к Марченковой гимнастерке, и Марченко был его первым любимцем!.. А кто отстоял аксайский плацдарм? Кто воспитал вас — тебя, Шахаева, Акима, Ванина, Пинчука?.. Кто больше всех ходил в опасные операции, кто захватил немецкого генерала? Разве не Марченко? Кого обнимал командующий армией там, у поселка Елхи? Разве не лейтенанта Марченко?.. Так почему же вы все забыли об этом?.. — Марченко рывком подтянул к себе флягу, хотел было еще налить себе, но Забаров спокойно остановил его, взяв из его рук водку.
– Мы уж слышали это от тебя, — глухо проговорил Федор. — Разве только ты один воспитывал разведчиков?.. Все помаленьку воспитывали друг друга. А Шахаев? Он, пожалуй, побольше нас с тобой сделал.
Забаров говорил и видел, как все более склонялась когда–то гордая голова Марченко, глаза его мутнели, губы шевелились. Казалось, он готов был либо расплакаться, либо страшно выругаться. Но, к удивлению Забарова, Марченко тяжело поднялся из–за стола, прошелся по комнате и прохрипел:
– Хватит, Забаров…
Федор видел, как тяжело было офицеру, и стал быстро прощаться:
– До свидания. Подумай о том, что я тебе сказал.
Забаров вывел разведчиков за село. На белом бугре чернели какие–то пятна. Оказалось, что тут успела уже окопаться стрелковая рота. Вскоре разведчики услышали знакомый голос неуемного своего дружка Фетисова.
– Петренко, у тебя все бойцы на месте? — спрашивал он.
– Все до единого! — отвечал простуженным голосом Петренко, тот самый, что в приднепровском лесу разговаривал с генералом. Поcлe Днепра Петренко, по рекомендации Фетисова, был назначен командиром стрелкового отделения.
– А у тебя, Гаврилин? — опять раздался голос старшины.
– Все, окромя Фролова. В Кировограде, в уличном бою…
– Знаю. Написал о нем родным?
– Так точно. Написал.
Забаров, проходя мимо, подумал, что пехотинцам, наверное, очень хочется зайти в домики и погреться. Но они вот лежат на этом холодном снегу — в ста метрах от тепла, сытной пищи, от ласкового огонька…
Забаров вновь подумал о Марченко и тяжело вздохнул.
4
Остаток ночи разведчики провели в освобожденной полком Баталина деревне Юрково. Решили переночевать в доме, который привлек их своей добротностью. Вскоре пришел Пинчук, весь заиндевелый, как дед–мороз. Он принес в термосе горячий борщ, а во флягах — водку.
Привыкшие к восторженным встречам с населением освобожденных городов, деревень и сел, солдаты были на этот раз поражены угрюмостью хозяина дома. Он даже не предложил разведчикам сесть. Бойцы намекнули ему о ночлеге, но тот пропустил это мимо своих ушей. В довершение всего он стал разучивать со своим сыном — мальчиком лет десяти — «Новый завет», псалтырь.
– «От Матфея святое благословение, — тягуче читал хозяин, набожно смотрел на икону и приглаживал бороду, расплавленным воском стекающую ему на широченную грудь. — Родословие Иисуса Христа, сына Давидова, сына Авраамова. Авраам роди Исаака. Исаак роди Иакова. Иаков роди Иуду и братьев его…»
– Слухай, старый! — не выдержал Пинчук. — Не знаю, кто там кого родыв, но тебя наверняка — Иуда!.. Кажи, у тебя можно хлопцам переспать ночь чы ни?
– Рад бы всей душой, да только больные мы…
– Щось вид у тэбэ дуже свеженький… — язвил Пинчук. Злоба мутила его, толкала на дерзость.
Шахаев заметил, как от слов Пинчука глаза старика вспыхнули нехорошими огоньками и быстро спрятались под мохнатыми рыжими бровями. Отослав куда–то сына и сунув за образ псалтырь, старик начал не спеша сучить дратву. Был он высок и плечист. На витом поясе — связка ключей. Голова смочена маслом и тщательно причесана. Из–под ворота синей сатиновой рубахи выпирала воловья шея. От всей фигуры хозяина веяло устойчивой домовитостью.
– Бачу, ты, старый, пропитався этой частной собственностью, — продолжал колоть его Пинчук, невзлюбивший старика с первой минуты.
Хозяин молчал. Тугая шея его багровела.
Наташа молча смотрела в окно на залитый лунным светом двор. Он был обнесен высоким тесовым забором. Крыша в крышу жались каменные приземистые конюшни и хлевушки. Перед окнами — погреб, накрытый тяжелой железной дверью с пудовым замочищем.
Шахаев прилег на скамейку — разболелась на спине рана. Старик хмуро смотрел на разведчиков, долго силился о чем–то их спросить, но, видимо, не решался. Молчали и разведчики.
– А что, товарищи, — начал наконец хозяин, не глядя на солдат, — колхозы вновь будут али как?.. — в его глазах появился настороженный блеск.
– А тебе як хочется? — в свою очередь полюбопытствовал Петр; он понимал, что колхоз не устраивает старика.
– Мне што ж… — уклончиво ответил хозяин. — Государство — оно решит…
– А ты як бы ришыв? — допытывался Пинчук.
– Я человек маленький.
– А все–таки?
Хозяин промолчал. Пинчук посмотрел на него долго и испытующе. «Будут ли колхозы?» — таких еще вопросов разведчикам не приходилось слышать в освобожденных селах. Пинчуку вдруг вспомнился дед Силантий и то, как старик, ожидая Красную Армию, подсчитывал, сколько попрятано от врага борон, плугов, сеялок, тракторов. И как радовался он, когда разведчики говорили ему, что Советское государство не даст колхозы в обиду, поможет им. Да и сам Пинчук, воюя, только и грезит своим «колгоспом»; самые сокровенные его мечты связаны с артелью.
– Будуть колгоспы! — тихо, но внушительно сказал Петр. Он теперь ужe напернякa знал, что перед ним — матерый кулак, который либо возвратился из эмиграции, либо, затаив лютую злобу на Советскую власть, работая в колхозе, денно и нощно ждал, когда вернется к нему старое. — Будуть колгоспы, — все так же негромко, но твердо повторил Пинчук, чувствуя нетерпеливое желание колоть рыжебородого в самое больное место.
– Добре… — покорно вздохнул хозяин, пряча лицо от упорного взгляда Пинчука. — Мы не против…
Никому уж больше не хотелось оставаться в этом доме.
– Пишлы отсюда, хлопци. Душно тут, — предложил Петр. Он был возмущен до крайности. То, во имя чего шла великая народная война, все то, ради чего рекой льется кровь советских людей, ради чего погибли лучшие товарищи Пинчука, было не только безразлично этому старику, но и чуждо, враждебно ему.
Негодующий Пинчук выскочил на улицу. Следом за ним вышли из избы и остальные разведчики. Забаров приблизился к высоким тесовым воротам и толкнул их плечом. Ворота треснули и распахнулись.
Улица дымилась колючим и морозным лунным светом. Разведчики вздохнули легко, словно сбросили с плеч тяжелый и неприятный груз. Вошли в соседнюю хату. Еще во дворе их встретила приветливая хозяйка.
– Ну и соседушка у вас, тетка… Откуда вин такый? — спросил Пинчук, открывая термос: он решил накормить разведчиков в этой хате.
– Иван–то Борисыч?.. Дрянь человек! Десять лет ни слуху ни духу о нем не было. А как немцы заявились, он тут как тут!..
– Так и знав. Що ж вин робыв при нимцях?
– Измывался над людьми не дай и не приведи!.. Старостой у них был. Имущество советских активистов себе хапал!.. Да вот не успел, видно, сбежать. Понадеялся на немцев, а они о нем и забыли…
Али Каримов, схватив автомат, стремительно направился к двери. Ванин одним прыжком оказался рядом с ним, загородил дорогу:
– Ты куда?
– Убить нада!.. Быстро нада!.. Пусти!..
– Нет, не пущу. Ишь герой какой! Без нас обойдутся. — Сенька вернул азербайджанца на место.
Довольный Шахаев внимательно следил за Ваниным; да, это был уже не прежний Сенька…
– Арестовать старосту все–таки надо, — сказал парторг, обращаясь к Ванину.
– Это другое дело. А суд ему наведут без нас.
Сенька взял автомат и в сопровождении Каримова пошел к кулаку, но их опередили колхозники: они вели ссутулившегося рыжебородого человека по направлению к сельсовету, над которым ужe трепетал красный флаг, а в окнах приветливо светились огоньки.
– Добро, — совсем как полковник Демин, сказал Сенька. Он с презрением взглянул на кулака, моргнул Каримову и пошел обратно.
После сытного ужина, организованного Пинчуком, от которого не отказалась и хозяйка дома, разведчики легли отдыхать. Не спали только Забаров и Шахаев. Они прошли в маленькую пустую комнатку, присели у стола и разговорились. Обсудив происшествие с кулаком, заговорили о людях своей роты, о том большом пути, который лежал позади них и который еще предстоит пройти в будущем. Огонек под стеклом тихо колебался, дрожал. Шахаев сосредоточенно смотрел на него своими черными, чуть косящими глазами и тихо, ровно, раздумчиво говорил:
– Да вот взять хотя бы Ванина. Помните, каким он пришел в роту?.. Ведь отправлять хотели парня. А посмотрите на него сейчас! Разве согласились бы вы отдать его кому–нибудь сейчас?.. Конечно нет. Ну, а о Пинчуке и говорить не приходится.
– Да, эти не подведут, — согласился Забаров.
– А ведь какие они все разные! — размышлял Шахаев. — И какие все честные! Вы знаете, я иногда думаю, что мы еще хорошенько не знаем, какие силы скрывает в себе наш человек. Вот Наташа — хрупкая, как будто слабая… А какое у нее большое сердце! Как строго судит она свои поступки…
Они говорили о каждом — о Сеньке, о Пинчуке, Наташе, обо всех разведчиках. Не говорили только о себе. Но они видели свой труд в людях роты, и это бесконечно радовало обоих.
Не заметили, как прошла ночь. В окно расплылось бледное пятно. Оно все более светлело. А они говорили и говорили…
5
Как–то сразу подкралась весна. Март начался с буйной оттепели. В один день обнажились брустверы траншей, зачернели, закурились паром насыпи на блиндажах. С ометов и копен, на которых обычно укрывались наши наблюдатели, сползали подтаявшие белые шапки. По полю, испятнанному воронками от снарядов и мин, изборожденному танковыми гусеницами, бродили важные грачи. Напуганные их голодным криком, из своих снежных, подтаявших на дне ям, толстобрюхие, выскакивали зайчихи и глубоко проваливались. В посиневшем небе звенели жаворонки. Зарумянилась вербовая лоза у прудов. Неудержимые соки пробуждавшейся земли рвались в почки — и почки набухали. Над уцелевшими скворечнями рассыпались трелью скворцы. Весело щебетали ожившие воробушки. Возле плетней и мякинных завалинок, там, где припекало ласковое солнышко, сбивались красными кучками божьи коровки, сновали первые муравьи–разведчики, деловито осматривая местность, на которой вскорости их многочисленные семьи развернут свою кипучую деятельность; сорока сидела на колу и воровски косила глаз на сарай, где кудахтала курица; на пригретых местах робко показали свои бледно–зеленые жальца ранние травы, но эти явно поспешили, — ночные заморозки убивали их насмерть. Зима не собиралась так рано отдавать свои права. Ночью она сердито схватывала землю, прекращала течение робких ручейков. С соломенных крыш до самой земли свисали прозрачно–коричневые рубчатые сосульки. С восходом солнца они отваливались, со звоном рассыпались в мельчайшие кристаллики. Дули резкие, но теплые ветры. Зима боролась только до обеда, а потом отступала. А в один день она сдала как–то сразу, по оврагам и овражкам забурлили сначала прозрачные, а потом желтые потоки вешней воды — обильные слезы умирающей зимы.
Это было в те дни, когда войска Второго Украинского фронта, разделавшись с корсунь–шевченковской группировкой врага, возобновили свое наступление на юго–запад.
Далеко позади остались вволю попившие крови, черные, изуродованные корсунские поля, где завершилась величайшая битва за Днепр. Со смуглых лиц солдат еще не исчезла пороховая гарь жестокого сражения, а они уже спешили вперед, на запад, к границе. В истрепанных шинелях и ватниках, с потрескавшимися губами, почерневшие, потерявшие немало своих товарищей, бойцы сурово переговаривались между собой на фронтовых дорогах:
– Весна… Ловко мы, товарищи!
– Да. Прямо к посевной.
– Еще бы, — говорил один из усачей. — Эх, походить бы теперь по борозде да понюхать матушку–землицу!..
– Мало ты нанюхался ее в окопах!..
– То совсем другое дело…
– Наверное, сейчас до самой границы будем гнать…
Близость границы волновала всех: думали о скором освобождении всей родной земли, о возможном даже переходе государственных рубежей. Об этом спорили, это обсуждали.
– А мне сдается, дальше границы не пойдем, — заявил один солдат и тут же попытался это политически обосновать: — Нам чужой земли не нужно…
Другие — и таких было большинство — думали иначе и резко возражали:
– Скажет же — не пойдем дальше! А Гитлер соберет свои войска где–нибудь в Румынии или в Венгрии, оправится да как опять даванет на нас!.. Нет уж, дружище, гнать мы его будем аж до самого до Берлина. Так–то оно надежней. А что касается чужой земли, то она, конечно, нам не нужна…
– Чужой земли нам не надо — это верно, Гавришев. Но надо сделать так, чтобы в соседних странах дружественный нам народ жил… Так и парторг Фетисов говорит.
– Народ, он всегда к нам дружественный, — резонно заметил кто–то в колонне.
– Ну, чтоб и правительства их были к нам… как это… ну… лойляльны, что ли… Товарищ старшина! — окликнул боец Фетисова, шедшего неподалеку. — Так ли я слово–то это назвал?
– Лояльные.
– Вот–вот! Дружественные то есть. Так полковник Демин объяснил, верно ведь, товарищ старшина? — спросил солдат, чтобы, очевидно, одним разом ликвидировать возможных оппонентов. Они, однако, находились:
– Ну, ты тоже, брат, сказанул!.. Кто ж меня заставит дружить с немцем, когда этот самый немец всю родню мою уничтожил, хату спалил, сам я от него, проклятого, четыре раны имею. Одна вот и до сей поры не зажила. А ты меня к нему в друзья хочешь причислить. Нет уж! Только бы добраться до Германии!.. — закончил боец, с хрустом сжимая кулак и поправляя на груди автомат.
Это поколебало солдата, говорившего о дружбе, но Фетисов поддержал его.
– Недальновидный ты человек, Охрименко, — сказал старшина не верящему в дружбу с немецким народом бойцу. — Что ж, по–твоему, так мы всю жизнь и будем воевать с Германией, так и будет литься наша да немецкая кровь?.. Нет, нам только надо фашизм под корень срубить и корень выкорчевать — вот что нам нужно, товарищ Охрименко! А немцы пускай остаются да учатся у нас, как жить нужно да людьми быть настоящими…
– Вот именно! — обрадовался поддержке старшины солдат, которого назвали Гавришевым. — Ведь это ж капитализм довел германцев до такого звериного состояния. Народ немецкий — он что? Он, конечно, виноват, что терпел у себя такую гадину, как Гитлер. Фашизм развратил немцев до крайней степени. А что там говорить о румынах, с которыми, я гляжу, нам раньше всех придется встретиться. Тут дело ясное — обмануты эти народы фашистами.
– Правильно, Гавришев! — подтвердил Фетисов.
– Как бы не так… — не сдавался Охрименко, но в его голосе уже не было прежней убежденности.
Начальник политотдела, объезжавший колонну вместе с заместителем командира полка по политчасти, услышав горячий спор солдат, придержал вспотевшего, сильно носившего боками гнедого коня, спешился. Передал жеребца ординарцу, подошел к красноармейцам.
Солдаты поприветствовали полковника и смолкли.
– Ну, что ж замолчали, товарищи? Продолжайте!
– А мы, товарищ полковник, обо всем поговорили! — ответил Гавришев.
– Как обо всeм?.. И Корсунь нe забыли?..
– Какое там, товарищ полковник. Его век не забудешь. Ведь вон что творилось!
– Да, этот Корсунь долго будем помнить. Это как под Белгородом.
– Ну ничего, товарищи! Теперь уж недалеко и граница!
– А мы ничего, товарищ полковник!.. Грязища только кругом непролазная!..
Разговор о загранице вспыхнул с новой силой. Демин осторожно, то репликой, то наводящим словом, направлял солдатскую беседу в нужное русло.
– Вы все станете как бы полпредами. Полноправными представителями своей страны. Это надо хорошо помнить, товарищи! — говорил Демин, поддержав мысль какого–то бойца.
Тот обрадовался и солидно подытожил:
– С нас пример будут брать. Это ясно.
Демин улыбался. Было достигнуто главное, к чему всегда стремился начальник политотдела: красноармейцы сами пришли к правильному выводу.
– Ну, до свиданья, товарищи! Командование надеется на вас.
– Да уж не подведем!..
– У нас, товарищ полковник, еще сталинградская закалка–то.
– Это хорошо. Ну, еще раз до свиданья, орлы! Не забывайте, о чем тут говорили сейчас.
– Не забудем!
– Как можно!
Приободренные солдаты прибавили шагу. По бокам, обгоняя пехотинцев, непрерывным потоком двигались танки. Мощные тракторы тянули за собой пушки. Над колоннами то и дело проносились бомбардировщики. В воздухе стоял непрерывный гул. моторов. Механики–водители, глядя через открытые люки, кричали пехотинцам:
– Царица полей! Подтолкни сзади!.. А то садись, подвезу!..
Пехота, танки, артиллерия двигались на запад.
Это было блестящим, беспримерным походом огромных войсковых масс трех Украинских фронтов в период весенней распутицы. Оборона немцев рухнула до самого Черного моря, и советские части устремились к Днестру, к Молдавии с целью последующего выхода на государственную границу. Изумленный мир с напряженным вниманием следил за этим небывалым маршем советских армий.
Наступающим войскам помогали партизаны. Они перехватывали пути отхода, уcтраивали врагу засады, рвали связь, не давали фашистам отдыха.
В последних числах марта 1944 года на одной из южных лесных дорог можно было наблюдать странное и удивительное шествие. По обеим сторонам дороги, по тропам, тянулись бесконечные цепочки людей. Своим видом они напоминали осеннее переселение муравьиной семьи. Каждый человек, если смотреть сверху, нес что–то продолговатое и тяжелое. В колонне были мужчины, старики, женщины, подростки. Шли они не останавливаясь, и было видно, что торопились. Женщины шли в легких, стареньких жакетах. Они держали это тяжелое и блестящее на руках, будто несли запеленатых в желтые шелковые одеяльца своих грудных ребятишек. На лицах — озабоченность, беспокойство, словно где–то прорвало плотину и люди спешили спасти от затопления посевы. Колонна в основном состояла из гражданских людей — колхозников окрестных деревень и сел. Цепочка текла бесконечно и в одном направлении. Каждый нес по одному тяжелому артиллерийскому снаряду.
Это местные жители помогали партизанам. Весенняя, курящаяся благодатным паром, ласковая земля горела под ногами захватчиков.
Дивизия генерала Сизова уже на второй день наступления осталась без своих тылов. Автомашины застряли в грязи, едва стронувшись со своих мест. Всю артиллерию пришлось перевести на конную тягу, за исключением гаубиц артполка, для которых имелись мощные тягачи. В одно маленькое орудие впрягали по десяти лошадей. Таким образом дошли до Южного Буга. Тут пришлось на несколько дней задержаться: немцы сильно укрепились на правом, обрывистом и каменистом берегу рeки. Дивизия в течение недели в кровопролитных боях с. врагом отстаивала небольшой плацдарм, захваченный одним батальоном баталинского полка. Немцы, сидевшие за камнями, вверху, сыпали оттуда на головы наших солдат целые ящики своих грушевидных гранат. Батальон, неся большие потери, все же продолжал мужественно держаться и даже переходил в атаки, которые, впрочем, в тех условиях не могли принести успеха и имели лишь моральное значение. Командир полка подполковник Баталин попытался было с другим батальоном переправиться на помощь комбату, но ему это не удалось: сам Баталин погиб на берегу, сраженный осколком вражеского снаряда, а половина бойцов была потоплена в реке. И только когда с берега подтянулась наконец наша тяжелая артиллерия, враг был сбит. В прорыв устремились быстро переправленные танки и «катюши». Каждый танк тащил на себе большой запас снарядов. Сгустившаяся грязь еще больше затруднила движение. Немцы давно уже побросали все свои автомашины. Отступали на бронетранспортерах. Наши танки часто настигали их и уничтожали в степи. Но и многие советские машины останавливались с перегретыми моторами.
Пехотинцы генерала Сизова достигли крупной железнодорожной станции.
Почерневший на весеннем ветру, как и все солдаты, озабоченный и неприступно–суровый, Сизов медленно ехал на уставшем вороном жеребце между вагонов, пробираясь к уцелевшему вокзалу, где теперь находился его наблюдательный и одновременно командный пункт. Станция была вся забита немецкими эшелонами. Какой–то солдат взобрался на цистерну и каской черпал из нее спирт. Светловолосый боец, в ушанке набекрень, стоял внизу и, размахивая автоматом, кричал:
– Эй ты, герой!.. Что делаешь?.. А ну, марш отсюда!.. Генералу сообщу!.. В–о–о–яка!..
В голосе светловолосого было столько презрения, что солдат бросил каску в сторону и слез вниз. Светловолосый удовлетворенно улыбался, играя зелеными кошачьими глазами. Это был Сенька Ванин.
Вечером в дом, где остановился генерал, вошел начальник политотдела. Демин весь был забрызган грязью. Ординарец Сизова быстро очистил с полковника грязь, достал для него из своих мешков сухие носки. Переобувшись, Демин подошел к столу, на котором генерал развернул карту с красными и синими пометками.
– Иван Семенович, — начал он своим немного глуховатым и спокойным голосом, рассматривая серебристую седину на висках генерала. он впервые заметил ее еще на Донце. Теперь седины поприбавилось. — Иван Семенович, — повторил Демин поcлe короткой паузы, — есть интересные новости.
– Я вас слушаю, — генерал оторвался от карты и посмотрел на начальника политотдела. он уже привык к тому, что в трудных для дивизии, а значит, и для ее командира, обстоятельствах Демин всегда приходит к нему с каким–нибудь советом. — Как вы полагаете, к утру боеприпасы будут доставлены? Я послал несколько тягачей. Вся страна ждет нашего выхода к границе, и мы сейчас не можем задерживаться. Да и солдат не удержать. Рвутся вперед. Так какие же новости? — Генерал посмотрел на Демина и не смог удержать улыбки.
– Нам удалось установить связь с одним большим партизанским отрядом.
– Каким образом? — живо спросил Сизов.
– Забаров уже разговаривал с командиром отряда, местным секретарем райкома. Сейчас от лейтенанта прибежал один разведчик — Ванин. Сообщил Васильеву об этом. Партизаны решили ударить по немецким тылам. Нужно координировать их действия с нашими. Командир отряда хочет увидеть вас.
– Это отлично! А где сейчас командир отряда?
– В селе Фрунзевка. Там митинг готовится. Я пойду туда, и часа через два–три мы будем с ним здесь.
– Отлично!
В селе Фрунзевка возле школы собралось человек триста. Над толпой стоял размеренно–торжественный гул. На высокое крыльцо взобрался Сенька Ванин, с великим трудом упросивший Шахаева дать ему выступить перед колхозниками.
– Товарищи! — сказал он, зачем–то сняв шапку, которую мучил в своих обветренных руках. — Мы очень долго шли к вам, товарищи!.. И вот, как видите, пришли… Многие хорошие ребята погибли ради этого. Очень хорошие ребята!..
Голос Ванина дрогнул, оборвался, смолк. Толпа тоже застыла в молчании. И Сенька с досадой почувствовал, что все те слова, которые он заранее обдумал и приготовил, которые так красиво улеглись в его голове и так плавно должны были литься из его уст, навсегда исчезли, улетучились куда–то. Уши и щеки оратора загорелись жарким пламенем. Он совершенно забыл, что сказал людям раньше, потерял всякую связь с первыми словами, окончательно растерялся и умолк. Толпа загудела вновь, и под этот гул Сенька спешно покинул трибуну. На его месте встал высокий и худой человек — тот самый командир партизанского отряда и секретарь райкома, о котором сообщил генералу Демин. Он поздравил колхозников с освобождением, призвал немедленно приступать к весеннему севу. За ним готовился говорить полковник Демин, только что поднявшийся на крыльцо.
Сенька же стоял теперь на почтительном расстоянии от разведчиков и старался не глядеть на них, — если б можно было, он охотно провалился бы сквозь землю: шуточное ли дело — первая попытка произнести большую речь окончилась таким скандальным провалом! «А еще обижался на Крупицына, что комсоргом не назначили. Какой из тебя, к черту, комсорг! Болтать попусту мастер, а вот умную речь сказать не смог!» — беспощадно отчитывал он себя в мыслях. Незаметно к нему приблизился Шахаев. Обняв разведчика, сказал тихо:
– Ничего, Семен. Не волнуйся. Со всяким бывает такое…
Заглушая неторопливый глуховатый голос начальника политотдела, над селом низко пролетели невидимые ночные бомбовозы. С северо–востока к селу приближались советские танки. Уже отчетливо слышался придавленный рев их мощных моторов.
– А как же командир отряда попадет к своим партизанам теперь? — неожиданно спросил Ванин, чтобы, очевидно, перевести разговор на другую тему.
– Попадет. Ему тут каждая тропинка известна.
– Значит, скоро граница?
– Скоро, скоро, Сенька!.. Рукой подать!..
– Дожили, черт возьми!.. А!.. Дожили!..
– Еще не до такого праздника доживем, Сенька! Выше голову, дружище!..
– Граница!.. Подумать только надо!.. — Растроганный, Сенька так стиснул парторга, что у того невольно вырвался стон: забыл, видно, в великой радости отчаянный саратовец про раны старшего сержанта.
Случилось это в один ясный, синий–синий весенний день.
С тяжелыми, но скоротечными боями дивизия генерала Сизова вместе с другими соединениями пересекла Молдавию и вышла на государственную границу СССР с Румынией.
Разведчики первые подошли к Пруту. Дождавшись, когда к реке вышли основные силы дивизии, они разместились на втором этаже какого–то помещичьего дома, откуда хорошо был виден правый берег реки и красныe домики маленького румынского городка Стефанешти. Михаил Лачуга приготовил завтрак. В одном сарае обширной усадьбы Сенька нашел какую–то книжицу, показывал ее Али Каримову. Это был букварь, выпущенный румынами на русском языке для «Транснистрии».
На титульном листе букваря был помещен портрет Антонеску с подписью:
«Великий вождь румынского народа. Освободитель Транснистрии». На следующем листе разведчики увидели портреты короля Михая I и его матери Елены. Михай, названный «реджеле Михай», был изображен художником со всеми аксессуарами, которые полагались королю: три дюжины орденов, эполеты с многочисленными шнурками, кисточками и еще бог знает что.
– Орденов–то у него еще больше, чем у меня, — заметил Сенька.
Он раскрыл букварь и прочел первое, что попалось на глаза:
«Земли, расположенные между Днестром и Южным Бугом, являются исконными румынскими и называются Транснистрией. Ее освободила доблестная румынская армия».
– Этак они и тебя, Каримыч, могли назвать исконным транснистрианцем, — сказал Сенька и добавил: — Эх, повстречаться бы мне со всеми этими «освободителями», с реджелями и всякими там «мамами», я бы им показал, чьи это земли!..
Из окна выглянул Шахаев и позвал Сеньку с Каримовым. Каримов побежал сразу. А Сенька немного задержался. Он что–то колдовал над своей гимнастеркой.
Взобравшись по гранитной лестнице на второй этаж, Ванин нарочно тяжело дышал.
– Что ты как нагнанный! Мешки, что ли, на себе тащил?
– Тяжело, братцы, — притворно вздохнул Семен. — Не видите, при всех наградах человек.
Сенька действительно прицепил все свои ордена и медали. Разведчики догадались, что гвардии ефрейтор Семен Ванин приготовился вступать в «чуждые пределы» — в Румынию. Среди бойцов Сенька увидал сияющую Веру. Он было подумал сначала, что она прибежала проведать его, но, взглянув на торжественные лица друзей, понял, что произошло что–то очень важное, связанное с приходом Веры.
– Что у вас тут случилось? — спросил он, глядя то на одного, то на другого разведчика.
К Сеньке подошла разрумянившаяся, похорошевшая еще больше Наташа и подала ему письмо.
– От Акима?! Жив!!! — сразу понял он, то краснея, то покрываясь бледностью. — Товарищи… Дорогие!.. Чего же вы молчите? Неужели жив!.. Это Вера принесла?! Вот молодец!..
– Да читай же!.. Чего ты раскричался? — поторопил его Камушкин.
Ванин развернул листок и, с трудом овладев собой, стал читать знакомое уже разведчикам письмо:
«Мои хорошие друзья, я — жив! Жив, черт побери!.. Назло всем смертям — жив!.. Где вы теперь, мои славные товарищи? По сводкам вижу, летите, как на крыльях, к границе. Далеко вы ушли от меня. А я нахожусь в госпитале в Саратове, в Сенькином городе, и все думаю о вас. Вы, наверное, считали меня погибшим. Но вы не учли одного обстоятельства: я не хочу умирать. Я хочу жить! И, как видите, выжил. Собственно, я всегда считал, что ни одна пуля меня не возьмет. Спасла меня, друзья, одна колхозница, Авдотьей ее зовут. Нашла у себя в огороде, в подсолнухах, где я лежал, потеряв сознание от тяжелого ранения в грудь. Укрыла в погребе, а когда пришли наши войска, сообщила какой–то медицинской сестре. И я был отправлен в госпиталь. Но об этом расскажу подробнее, когда вернусь. А это будет скоро! Так что писем мне не пишите. Они меня уже не застанут.
Жму крепко ваши солдатские руки и обнимаю вас всех.
Ваш Аким.
1 марта 1944 года г. Саратов».
Сенька поднял голову, и все впервые увидели в его озорных глазах прозрачные камельки. Он быстро смахнул их рукой и, переборов минутную слабость, спросил:
– А тебе он разве… не написал, Наташа?
На него лукаво смотрели большие темно–синие глаза.
Разведчики хитро улыбались.
– Да что с вами, в самом деле? — не понимал Сенька.
В эту минуту в дверях показался высокий и худой солдат с новенькими ефрейторскими нашивками на погонах. Очки на его ястребином носу блестели.
– Аким?! — заревел Ванин. — Акимка, чертяка!.. Вот те на!.. — подпрыгнув, он обнял друга за шею. — А как же письмо?..
– Вот, Вера принесла. А я следом за ней пришел. Вхожу в дом, смотрю–читают.
– Аким… — Сенька вдруг замялся, погрустнел. — Ты… ты, знаешь что… прости меня. Я был не прав…
Аким порывисто обнял своего беспокойного приятеля:
– Это ты о чем?.. Ну, вот еще выдумал!.. Собственно, что ты… в самом деле?.. Не надо об этом, Семен!..
Они смотрели друг на друга, не скрывая своей большой радости.
Разведчики уселись за стол, Пинчук обещал их вкусно покормить.
Шахаев не торопился к столу, он сидел на подоконнике и молча наблюдал то за Акимом, то за Наташей. Он видел, как горячая кровь приливала к ее счастливому лицу. Лицо ее все время менялось — Наташа смотрела на Акима то с удивлением, то с безмерной радостью.
Пировали до самого обеда. Пинчук расщедрился и угощал разведчиков такими закусками, о наличии которых на складе старшины солдаты и не предполагали. Кроме общей радости, вызванной выходом наших войск на государственную границу и возвращением Акима, у Петра была еще своя, отдельная радость. Юхим удивил его новым письмом: завхоз построил–таки саманный завод и восстановил колхозные конюшни. Не ожидал Петр от Юхима такой прыти!..
На столе появились куличи, крашеные яйца, золотое виноградное вино в глиняных кувшинах. Это угощали своих освободителей молдаванки, одну из которых Вера уже приревновала к Сеньке. Кузьмич, красный и по–детски счастливый, и Пинчук по очереди произносили тосты. К концу торжества оба они уже хрипели.
Аким и Шахаев не пили. Первому не велели врачи, а второй вообще не любил вина. Они незаметно вышли из комнаты и спустились в сад. Там было прохладно, свежо. Забаров, необычно торжественный, стоял под яблоней и о чем–то оживленно разговаривал с майором Васильевым. Федор то и дело показывал в сторону реки и улыбался. Глубокие морщины на его лбу разгладились. Аким и Шахаев зашли в беседку, присели у маленького круглого столика. Парторг расстегнул полевую сумку и достал оттуда небольшой помятый лист бумаги.
– Мое заявление? — удивился Аким.
– Твое. Может, допишешь?..
Аким с глубокой благодарностью посмотрел на скуластое лицо парторга, потом на его почти белые волосы. «Как он постарел», — подумал Аким и сказал:
– Давай… теперь допишу.
Из дома вышли в сад и остальные разведчики. Ванин искал глазами Акима. Но, заметив, что он беседует с парторгом, решил не мешать. Взяв Камушкина за руку, он побежал к краю сада. Спустившись по каменной лестнице, они неожиданно столкнулись с Бокулеем. Румын в глубокой задумчивости всматривался в правый берег. Его большие губы что–то шептали.
– Бокулей! — окликнул его Ванин. — Вот ты и добрался до своей родины!
Румын вздрогнул и обернулся.
– Шпасибо!.. — сказал он вдруг. — Шпасибо, Сенька!..
Ванин приосанился: он хорошо знал, за что его благодарит этот иноземец.
– Получай свою Румынию, Георгий, да помни: никаких чтоб антонесков в ней больше не было!.. Понятно?
Румын часто и утвердительно закивал головой.
– То–то! — продолжал торжественно Ванин. — Гляди же, как бы снова не послали тебя Транснистрию завоевывать!.. Следи там за министрами–то своими!
– Бун, Сенька, бун!.. Карашо!..
Бокулей и Сенька сами не знали, как взяли друг друга за руки.
– Сегодня ночью пойдешь с нами на тот берег?
– Бун! Карашо!
– Ну, будь здоров!
Сенька и Бокулей распрощались. Ванин и Камушкин остались одни. Позади, вся залитая солнцем, лежала огромная, необъятная страна, теперь уже навеки освобожденная. А там, за рекой, краснели черепичными крышами домики чужой земли, на которую они ступят ночью.
Камушкин тихо заговорил:
– О Татьяне и Витьке подумал сейчас… Помнишь Веселую Зорьку? Хорошо ведь: ничего сейчас они не боятся, кругом свои люди, солнце!.. И Витька бегает по саду, весь в белых вишневых лепестках… Хорошо!..
– Хорошо… — согласился Сенька, а сам все смотрел и смотрел на ту сторону. — Вот мы и пришли, Вася! Вася, ты видишь: во–он синеют горы!.. На них заберемся и выше!..
Граница! Сколько думал о нeй Сенька!
Вдруг ему показалось, что все случилось чрезвычайно просто и буднично. Вышли на границу — и все. Почему так тихо? Отчего не гремят оркестры, не салютуют пушки? Нет, он должен как–то отметить это великое событие!..
Сенька вскинул автомат. Высоко поднял его над головой и дал три длинные очереди. Эхо отозвалось в саду дробным стуком, перекинулось через границу.
– Ог–го–го–го–го–о! — заорал Ванин.
– О–о–о–о–о–о–о! — откликнулось с того берега. Помолчали оба, по–прежнему глядя за реку.
– А ведь насчет вишневых лепестков–то ты, Вася, подзагнул, — вдруг как бы невзначай заметил Сенька. — Еще не цветут вишни–то. Рано…
– Так зацветут скоро!..
Камушкин сломал вишневую ветку и украдкой от Сеньки сунул ее себе в карман.
