ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
«Дорогие, милые братья Георге и Димитру!
Пишет вам это письмо ваша сестра Маргарита. Все мы живы и здоровы, чего и вам желаем. Только у нас большое горе. Дом наш сгорел: кто–то поджег ночью нас и нашего соседа Суина. А землю, которую — помнишь, Георге? — нам пахали русские, у нас хотят забрать и вернуть ее боярину. Как жить будем–и не знаем. Управляющий боярской усадьбой грозит, говорит, что всех в тюрьму посадит, кто землю брал. На днях привезли с фронта убитого молодого боярина Штенберга — так ему и надо, собаке! Это за твою, Георге, Василику, за папу, за всех нас. Хоронили его рядом с могилой старого боярина. Памятник поставили большой–пребольшой, много цветов наложили, только они за день все посохли, осыпались. А на могиле Василики и русского солдата растут розы–это мы с подругой посадили.
Мама все плачет. Живем мы в землянке, выкопанной еще русскими солдатами. Отец Ион в церкви проповеди читает, говорит, что наш дом сгорел потому, что у нас во дворе жили советские бойцы–безбожники. Мама плачет. А я не верю. У всех стояли русские, а сгорели только наш дом да Суина. Сейчас у нас очень неспокойно, по ночам стрельба, кто в кого стреляет — нe поймешь, скрипки и рожки умолкли. Хотя бы вы поскорее приезжали домой, а то мама не дождется. Когда я пою, мама ругает: «Допоешься, говорит, как Василика!» А я все пою да пою. И пусть! Что же теперь делать: плакать, что ли? Ведь скоро будет лучше, я это знаю, а сердце меня еще ни разу не обманывало. Увидишь русских, Георге, передай им от меня привет, особенно высокому Никите. Он мне понравился. Я даже… не знаю, но, когда я о нем думаю, мне немножечко грустно и хочется петь…»
– Что ж, любопытное письмецо! — прервал генерала полковник Раковичану, не дождавшись, когда Рупеску дочитает до конца. — Сразу видно, что наши друзья в деревне не сидят сложа руки. А пожары — это что, дело рук Патрану?.. Так и знал. Молодец! Вот так надо действовать, генерал!.. Однако я приехал к вам, мой милый, не для чтения сентиментальных девичьих посланий. Есть дела поважнее, коль скоро личный советник его превосходительства совершил это путешествие. — Раковичану сделал многозначительную паузу, оглядел в зеркало плотно облегавшую его тело форму, эффектно бросил на стол огромную фуражку, стянул — палец за пальцем — с левой руки белоснежную перчатку и продолжал: — Впрочем, то, что вы подвергаете строгой цензуре солдатскую почту и даже лично просматриваете некоторые письма, заслуживает всяческого одобрения. Полководец должен знать состояние своего тыла. Приехал же я к вам, генерал, чтобы сообщить мнение верховного штаба о ваших действиях. Не скрою, мой друг, там считают их недостаточно решительными и эффективными. Более того, вы не выполняете некоторых важнейших директив правительства. Известны, например, случаи тесного общения ваших солдат с русскими. Я имею в виду день взятия города Сибиу. Да я и сам по дороге в ваш штаб видел много румынских солдат с красными звездами на пилотках. Что это значит? Чем вы командуете, генерал, — королевским корпусом или какой–нибудь там пролетарской дивизией? Это раз. Потом ваше миндальничанье с этими… мадьярами. Правда, тут кое–что сделано, но этого совершенно недостаточно. Вы имели прямые указания действовать более решительно. Нет размаха, генерал! И потом… вам так и не удалось задержать русских в горах, что для нас было очень важно. А теперь им до Венгрии рукой подать…
– В Венгрию они и без того вступят через Югославию, — вставил свое слово мрачный Рупеску.
– М–да… — неопределенно пробормотал Раковичану. Подумал о чем–то своем и быстро перевел разговор в нужное для него направление. — Знаю, генерал, нелегко вам тут. Русских трудно обмануть. Но все–таки нужно было работать более тонко и энергично. Впрочем, этого уже не вернешь. Давайте лучше поговорим, что будем делать дальше. Ведь вы, надеюсь, не собираетесь ложиться на обе лопатки? Ну вот. Так слушайте: вам, генерал, уже известно, что мы разбрасываем листовки, в которых угрожаем страшными карами местному населению, сочувственно относящемуся к русским и помогающему советским войскам. Правда, это должны были делать немцы. Да господину Геббельсу, видно, сейчас не до листовок. Что ж, поможем ему. Мы люди не гордые. Заподозрить нас в этом никто не сможет. Кому же придет в голову столь «вздорная» мысль? Но и вы, генерал, не должны стоять в стороне от этого дела. Я привез несколько сот тысяч таких листовок. Подберите надежных офицеров. Пусть разбрасывают по селам… И, наконец, последнее. Коммунисты должны быть изолированы или совершенно изгнаны из армии. Таково категорическое распоряжение правительства. А в вашем корпусе их немало. Я слышал, что в одном из ваших полков и до сих пор служит известный нам коммунистический пропагандист Мукершану. Так ли это?
– Служил. А сейчас — нет.
– Убрали! — даже подскочил обрадованный Раковичану, разумея под этим словом совершенно определенный смысл.
– К сожалению, нет. Сам ушел.
– Бол–ван–ны! — потерял всякое самообладание Раковичану. — Выпустить такую птицу! Да вы что… думаете что–нибудь или нет?.. Что стоило вам приказать одному из своих офицеров шлепнуть его во время боя, как, скажем, шлепнул какой–то ловкий солдатик этого вашего… Штенберга… Нет, генерал, вы еще до сих пор не осознали до конца всей опасности, которую представляют коммунисты. Милый мой, они подбираются к власти. Понимаете ли вы, что это значит? И подумали ли вы хоть один раз, что станет с вами, если коммунистам удастся осуществить их планы? Куда вы тогда?
– А если я буду служить… коммунистам?
– Не будете, — коротко и спокойно бросил Раковичану.
– А вдруг?..
– Послушайте, генерал, что–то я не вижу традиционного коньяка на вашем столе, — оживленно заговорил Раковичану. — Распорядитеcь–ка принести. С дороги это не лишнее. Выпьем, тогда и поговорим. Тогда уже неофициально. Я ведь многое еще вам не сказал. Но коммунистам служить не будете!
2
У реки Мурешул немцы решили во что бы то ни стало остановить советские войска. Сюда ими были подброшены новые части.
Полки генерала Сизова, переправившиеся через реку, вот уже второй день вели кровопролитные бои.
– Белов! Белов!.. Где Гунько?.. — кричал в трубку полковник Павлов, отыскивая его. — Передайте ему: держаться до последнего! Бить по танкам прямой наводкой. Пехоту уничтожать картечью и бризантными! Бронебойщиков выдвинуть вперед. Пусть бьют по транспортерам!..
– Ни в коем случае не оставлять захваченных окопов! — в свою очередь приказывал командирам полков генерал Сизов. — Не бояться танков, уничтожать их противотанковыми гранатами. «Тигры» пропускать. С ними справятся орлы Павлова!..
Полковник Демин говорил работникам политотдела, отправляя их в батальоны:
– Разъяснить солдатам, что своих позиций они не должны уступать врагу. Отсюда мы скоро двинемся освобождать Венгрию. Смотрите также, чтобы солдаты при любых обстоятельствах были накормлены, а раненые своевременно эвакуированы.
Все эти разговоры происходили на второй день немeцкого контрнаступления, после того как была отбита шестая по счету атака фашистских бронетанковых сил. Село Голубой Камень, которое еще с вечера было невредимым, теперь представляло собой сплошные развалины.
Ожидалось новое, еще более ожесточенное наступление немцев. Оно началось рано утром артиллерийской подготовкой. В несколько минут все вокруг почернело. Так продолжалось минут сорок. Когда огненный вал перекатился вглубь, капитан Гунько выглянул из своего укрытия. Долго он не мог разобраться в царившем вокруг хаосе. Откуда–то вывернулся Печкин, доложил, что в его взводе все орудия целы, но втором повреждены две пушки и легко ранены трое бойцов.
Капитан оглянулся вокруг. С удивлением увидел на своих прежних местах пехотинцев — их каски тускло поблескивали над траншеями сбоку и впереди батарей. Было странно видеть живых людей после такого огня.
– Приготовиться к бою! — передал на батареи Гунько.
Быстрый и острый взгляд его желтоватых глаз раз личил в дальних виноградниках движение чужих танков. Наводчики, прильнув к панорамам, ловили их в перекрестья прицелов.
…Час спустя, улучив минуту на то, чтобы сделать себе перевязку, Гунько подумал, что немецкая артподготовка в сравнении с тем, что творилось потом, была сущим пустяком. Пятнадцать неприятельских танков догорали в виноградниках, подожженные артиллеристами. Но и артиллерия пострадала: несколько орудий было разбито, многие повреждены.
«А немцы все–таки не столкнули нас с плацдарма, — радостно подумал офицер, — так же, как когда–то там, на Донце».
– Ну как, хлопцы, живем? — спросил он солдата, придя на бывшую свою батарею.
– Живем, товарищ капитан! — отвечали бойцы. Несмотря на осень, все они были раздеты. Черные от копоти, грязные гимнастерки расстегнуты, рукава засучены.
– Батарея Гунько никогда не погибнет! — добавил маленький Громовой простуженным, хриплым голосом и внушительно хлопнул замком, засылая в казенник новый снаряд: замковый и наводчик в его расчете были ранены. Возле орудий дымилась гора стреляных гильз.
Теперь батареей командовал молодой офицер Белов, и все–таки бойцы называли ее по имени старого командира. И это нисколько не огорчало Белова. Более того, он сам гордился тем, что командует батареей прославленного на всю дивизию капитана Гунько. Лейтенант Белов уже успел пройти святую и суровую школу фронтового братства, понял великую силу боевых традиций. Он отлично знал нерушимую любовь солдат к их прежнему командиру, и посягать на эту любовь было бы не только в высшей степени несправедливым в отношении старшего товарища, но и преступным с точки зрения службы. Белов, напротив, сам поддерживал, сколько мог, солдатскую любовь к Гунько, и бойцы не могли не оценить благородство их нового, еще совсем юного начальника. Поэтому слова Громового «Батарея Гунько никогда не погибнет!» относились не только к Гунько: они, в сущности, означали также, что солдаты верят в него, Белова, и что в этой вере — их непобедимость.
Зазвонил телефон. Гунько снял трубку.
– Полковник Павлов поздравляет с успехом, товарищи! — крикнул он, кладя трубку. — Представляет всю вашу батарею к награде!
Все гаркнули «ура», даже раненые подняли с земли перебинтованные белой марлей головы.
Старший лейтенант Марченко сидел в своем блиндаже и тщетно пытался вызвать по телефону комбата, еще с вечера ушедшего в роты. Странное одиночество все более овладевало старшим адъютантом, несмотря на то, что в блиндаже кроме него находились еще два человека — ординарец Липовой и телефонист. С той минуты, как Марченко окончательно понял, что он безразличен Наташе, чувство одиночества с каждым днем усиливалось, обострялось. Он мрачнел; всегда франтоватый и аккуратный, сейчас стал реже бриться, на вопросы комбата часто отвечал невпопад, рассеянно. С ним говорили, пытались ободрить, но это только больше злило его, приводило в ярость. А вот сейчас ему вдруг захотелось, чтобы рядом с ним был со своим невозмутимо–спокойным лицом комбат или замполит — человек тихий и тоже при всех обстоятельствах спокойный.
Землю била лихорадка. От близких разрывов блиндаж встряхивало, на головы его обитателей сыпалась сырая глина.
Марченко неудержимо захотелось немедленно, вот сейчас же, сию минуту, оказаться там, где шел бой, на самой передовой.
– Липовой, смотри тут… — сказал он каким–то странно незнакомым голосом и вышел из блиндажа, сам не зная, за чем именно должен смотреть Липовой.
Старший лейтенант не узнал окружающей местности. Вместо посадки, которая узкой полоской тянулась отсюда к горам, теперь торчали один расщепленные пни. Вершины деревьев, срезанные снарядами и минами, загородили дорогу, по которой ночью приезжала батальонная кухня. В воздухе стоял острый запах взрывчатки, всегда вызывавший неприятное чувство. Следы прогулявшейся здесь смерти были очень свежи. Недалеко от блиндажа, у деревца, чудом уцелевшего от вражеской артиллерии, лежал убитый немецкой миной буланый конь Марченко. Ночью, прискакав из штаба полка, старший лейтенант привязал его к этому дереву. На лошадиной морде до сих пор была торба с овсом. Далее виднелось несколько убитых наших солдат — их еще не успели убрать санитары. В одном убитом Марченко узнал связиста, который не более как полчаса назад забегал в его блиндаж узнать, работает ли телефон: это, должно быть, линейный надсмотрщик. Марченко хорошо запомнил лицо солдата: крупное, рябоватое, обветренное, с ясными глазами, которые никак не шли к двум глубоким морщинкам на широком лбу.
Все вокруг было мрачным, пугающим, грозящим смертью. Старшего лейтенанта передернуло. Он побежал. Все быстрее и быстрее. Туда, к переднему краю, где бушевал бой! Туда, туда!.. Возле какого–то холма из глубокого окопа торчала голова бронебойщика, сосредоточенно целившегося во что–то. Парень сидел без каски и без шапки. Марченко сразу же узнал его. Это был старшина роты Фетисов. Мельком взглянул, куда он так тщательно целится. Из туманной и сырой дали по полю ползли немецкие танки. Возле них вспыхивали султаны разрывов — наша артиллерия била по врагу. Но танки шли.
Марченко побежал дальше, чувствуя, как все более наполняется бодрым чувством боевой радости.
Навстречу ему по небу бежали перепуганные стада угрюмых туч. По исковерканной земле по–пластунски ползли их серые, лохматые тени. То там, то здесь рвались вражеские снаряды и мины. Попискивали слепые убийцы–пули. Старший лейтенант не слышал их нудного пения. Он бежал, он торопился. Падал, спотыкаясь о сваленные деревья и проваливаясь в воронки. Вскакивал и снова бежал, бежал еще быстрее. Скорее, скорее!..
Сейчас он стремился только к одному — как можно быстрее оказаться среди своих боевых товарищей, быть вместе с комбатом на НП, помогать ему руководить боем, быть с ними, только с ними, всегда — в их рядах…
Между тем вдали показалась новая волна вражеских машин. Немецкая артиллерия опять обрушилась на занятые советскими войсками позиции.
3
Разведчики сидели в большом бункере, за селом, рядом с КП дивизии. Сейчас генерал использовал забаровцев в качестве связных: телефонные линии часто рвались, рации, как назло, портились, и Сизов посылал разведчиков на наблюдательные пункты командиров полков узнать обстановку. Это было далеко не легкое и не безопасное поручение. НП находились почти в боевых порядках пехоты и все время обстреливались противником; нужно было обладать большой смелостью и быть к тому же искуснейшим пластуном, чтобы добраться к командиру полка. Такими, разумеется, являлись разведчики. Их–то и посылал лейтенант Забаров с распоряжениями командира дивизии.
Возвращаясь с очередного задания, Аким поравнялся с пехотинцем, который вел в село пленного немецкого солдата. Боец, очевидно, был крайне недоволен таким поручением, а стало быть, и немцем, жаловался разведчику:
– Понимаешь, друг! В самый разгар боя вызвали. «Веди, — говорят, — этого типа в штаб дивизии. Он, — говорят, — прелюбопытная птица. По–русски наяривает, только держись». — «Да, — говорю, — товарищ лейтенант, некогда мне этим делом заниматься. Пусть, — говорю, — посидит в блиндаже, подождет, пока мы фашиста поколотим!» Куда там — и слушать не хотят! Веди, да и только. Вот и веду эту падаль…
– Возвращайся в свою роту. А этого мне передай. Мне все равно в штаб.
– Вот выручил! Спасибо, друг! — обрадовался пехотинец. — А ты кто будешь? — вдруг встревожился он.
– Разведчик.
– А кто командир?
– Забаров.
– Ну, тогда все в порядке. Знаю ваших разведчиков. Мне о них старшина Фетисов говорил. И вашего Шахаева знаю — Фетисов познакомил. Живой он, Шахаев?
– Живой.
– Привет ему. От старшины Фетисова, скажи, да от Федченко. Не забудешь?.. Ну, до свиданья! Спасибо тебе. А я побегу.
Близорукий Аким только теперь хорошенько разглядел лицо пленного. И остолбенел:
— Ты?! Володин?..
Пленный опустил голову.
– Аким… Я тебя сразу… узнал.
Аким молчал. Волнение было так сильно, что в первые минуты он не мог ничего сказать.
– Как же это ты… в такую шкуру залез? — наконец выдохнул он. Очки потели, застилало глаза. — Ведь ты, кажется, ненавидел войну, убежал от нее… Убежал и… — Аким посмотрел прямо в глаза Володину, — работал на немецком артиллерийском заводе. Только не пытайся врать! Мы знаем это точно! Ах, сволочь! Гадина!
– Работал. Но… но воевать взяли насильно. Насильно, клянусь. Аким, клянусь тебе нашей прежней дружбой, нашей…
– Молчи! — прервал его Аким. Он сказал это очень тихо, но так властно, что Володин сейчас же умолк. — Молчи! — машинально повторил Аким и добавил: — Ну?! Что же мне с тобой делать?
В следующую секунду Аким сам удивился нелепости и странности своего вопроса, потому что уже с первой минуты знал, как поступит с ним.
Очевидно, по голосу Акима Володин понял это.
– Аким! — начал он снова. — У меня — сын!
– Сын? Его советская власть воспитает. Чтобы он навсегда забыл о тебе.
– Но… но я же в плену у вас, а пленных… не…
– Ты не пленный, а предатель, — оборвал его Аким.
И Володин понял, что пришел конец. Ослабев, с трудом приподнялся. Приготовившись к смерти, он не поверил своим ушам, когда Аким сказал:
– Шагом марш! Ну!.. Да перестань дрожать!
Сдав Володина в штабе, Аким впервые распрямился во весь рост, будто снял тяжелый и долго носимый груз. Приподнятый изнутри, точно могучей пружиной, какой–то неведомо–освежающей и охмеляющей силой, он шел прямо, стараясь не думать больше о человеке, с которым были связаны самые дорогие воспоминания детства.
Навстречу Акиму мчались к передовой только что переправившиеся через реку советские танки. На каждом сидело по нескольку автоматчиков. Аким, глотая воздух широко открытым ртом, не выдержал, закричал:
– Вперед, родные!.. Вперед, милые!..
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
После многодневных и тяжелых боев у Мурешула дивизия генерала Сизова во взаимодействии с другими соединениями, наступавшими слева и справа от нее, сломила сопротивление противника и, преодолевая его отдельные заслоны, устремилась к венгерской границе. Трансильванские Альпы остались позади. Однако на пути наших войск вставал другой неприятель — многочисленные мелкие и узкие речушки, рожденные снеговыми горными вершинами. Казалось, наступление должно было застопориться. Но оно не только не приостановилось, но набирало все более стремительные темпы. Вся изобретательность, сноровка, изворотливость, хитрость и находчивость, бесстрашие — будто все, что накопили наши солдаты и выстрадали за долгие годы войны, теперь слилось в единую несокрушимую силу, перед которой отступали все преграды. Высокий темп наступления только подогревал бойцов, веселил их души.
У забаровцев в эти дни произошло знаменательное событие. Когда дивизия получила приказ совершить марш в Венгрию, Шахаева и Наташу отправили в глубокий тыл, в румынские города и села, освобожденные дивизией, где сейчас готовились к открытию памятников погибшим советским воинам. Демин давно уже подумывал об отдыхе парторга. Теперь такой случай представился. Проводить старшего сержанта и Наташу собрались все разведчики. Забаров обнял парторга, поцеловал его. А Никита Пилюгин неожиданно попросил:
– Привет там… передавайте…
– Возвращайтесь быстрее, — Аким взглянул на Шахаева, и тот, поняв этот взгляд, сразу ответил:
– Не беспокойся, Аким, обязательно догоним!
– Товарищ старший сержант! — вдруг окликнул его Ванин. — Вы… еще здесь нас догоните, на румынской земле?
– Обязательно, Ванин! Мы еще на румынской земле разберем… тот вопрос., ясно? — серьезно и многозначительно ответил Шахаев.
– Спасибо, товарищ старший сержант… — необычно тихо сказал Семен, пожимая руку парторга.
Проводив Шахаева и Наташу, разведчики двинулись в путь.
Наступление развивалось: горные реки преодолевались неожиданно легко и быстро. Саперы прокладывали мосты на естественных сваях от камня к камню, от одного поваленного бука к другому, — таких мостов было много. По ним двигались войска: пехота, танки, артиллерия, машины с боеприпасами и, наконец, обозы. Под куполом неба — неумолчный рокот наших самолетов. Они, как казалось, спокойно и величаво плыли на юго–запад, первыми пересекая рубежи новой страны.
– Как здорово летят, черти! Гляньте, ребята! — говорил Ванин, задрав кверху голову и щурясь на солнце. От ватных брюк разведчика шел пар: переходя по бревну через ручей, Семен поскользнулся и бултыхнулся в воду. Настроение его, однако, нисколько не испортилось. Напротив, разведчик стал еще более болтлив, непрестанно задирал шедшего рядом с ним Никиту, пугал несуществующим распоряжением об откомандировании Пилюгина из разведроты, дурил и вообще был «в форме».
Разведчики по обыкновению шли впереди полков. Но в одном месте они были удивлены. Переправившись через очередную горную речушку, они увидели на ее правом берегу наших пехотинцев и артиллеристов.
– Как вы сюда попали? — спросил Забаров капитана Гунько, с биноклем в руках примостившегося на ветвистом дереве.
Артиллерист засмеялся.
– Завидно?
– Нет. Просто удивительно, как это вас… угораздило?
– Ничего особенного. Мы идем рука об руку со второй стрелковой ротой. А ею командует чудесный офицер.
– Кто же? — спросил Федор.
– Младший лейтенант Фетисов.
– Фетисов? Младший лейтенант? Верно? — переспросили разведчики хором.
– Он самый. За Мурешул получил орден Красного Знамени и офицерское звание. Из своей бронебойки он там пять немецких танков угробил.
– А что же сейчас он придумал для переправы через эту реку? — спросил Забаров, наверняка зная, что переправа не обошлась без какой–нибудь выдумки Фетисова.
– Штука простая. Под Тыргу–Мурешем при разгроме немцев его рота захватила много немецких плащ–палаток. Он, Фетисов, пропитал их каким–то машинным маслом, что ли, и палатки стали почти непроницаемыми для воды. Ну… нашелся в роте искусный шорник. Вместе с Фетисовым сшили они большие мешки, вроде, как бы сказать, наволочек. Да, а потом и соединили их. Теперь мешки набиваем сухой травой, и пожалуйста — плыви куда хочешь! По шесть человек перевозят…
– Прямо–таки Ноев ковчег! — позавидовал Ванин.
– А пушки як же? — допытывался Пинчук, который, оставив за себя ездового, на этот раз решил идти вместе с разведчиками, полагая, что будет им необходим в столь трудное время.
– Орудия перевозим так: соединяем четыре «лодки Фетисова», как мы теперь называем эти сооружения, настилаем на них доски и — «раз–два, взяли!» — закатываем на них пушку. Вот и все!
– Добрэ! — похвалил Петр Тарасович, с завистью поглядывая на спрятанные в кустах огромные пестрые мешки и сожалея, что не ему первому пришла в голову ата простая идея. Как–никак, а хозяйственное самолюбив Пинчука было немного ущемлено. Ему сейчас страсть как хотелось увидеть «вновь испеченного» офицера, но времени не было: Забаров торопил вперед.
Самым, однако, удивительным было не то, что два подразделения переправились на трофейных плащ–палатках, — на фронте бывают чудеса и помудрее, — а то, что переправа проходила под сильным огнем врага и плацдарм был занят после короткого, но жаркого боя. Oб этом свидетельствовали трупы вражеских солдат в прибрежных кустарниках. Зная исключительную скромность Гунько и Фетисова, Забаров сам сообщил по радио в штаб об их подвигах.
В полдень разведчики остановились в одном большом графском имении. За три часа до их прихода здесь полноправной хозяйкой была паника: залы, коридоры и все комнаты были завалены книгами, исковерканной мебелью, оленьими рогами, перинами, подушками, распоротыми тюфяками, портретом и, картинами. В углах валялись вверх ногами белые и бурые медведи, набитые трухой, свернутые кое–как медвежьи и тигровые шкуры.
– Кому принадлежало это имение? — обратился Ванин к румынам и венграм, столпившимся во дворе и с любопытством наблюдавшим за разведчиками.
– Графу Эстергази, пан офицер! — охотно ответили две молоденькие венгерки.
«Пан офицер» приосанился. Прищурил на девушек озорные, плутоватые глаза, солидно вымолвил:
– Что за черт? По Трансильвании шли — и там с этим графом встречались, тут — то же самое!
– И в Венгрии и в Австрии у него есть усадьбы. И еще в Словакии.
– Вот так паук! — возмутился разведчик. — И как вы его терпели?
Минут через десять, вынув из своих карманов два нарядных платочка, он подарил их венгеркам. Те вспыхнули, но платочки взяли.
– Кессенем сейпен, пан офицер! Спасибо!
Ванин уже готовился завести с мадьярками длительную беседу. Но ему помешали. Пинчук позвал в дом, сказав:
– Пойдем, Семен, бо скажу Вере. Вона тоби задаст!..
– Никита, за мной! — скомандовал Ванин Пилюгину, не желая оставлять его одного с этими хорошенькими девицами. — Что уставился? Румынку влюбил в себя, чертов молчун, теперь венгерочку туда же?.. А ну, марш за мной!
В доме разведчики вместе с пожилыми румынами и венграми решали сложную проблему.
– Что ж, теперь у нас будет советская власть? — спрашивал один крестьянин, который знал русский язык и, судя по всему, был вроде уполномоченного от его односельчан.
Петр Тарасович подумал. Он пожалел, что нет сейчас с ним Шахаева.
– Сами решите, яка власть для вас найкраща, — сказал он с достоинством, вспомнив, что так отвечал иностранцам парторг. — У вас своя голова на плечах.
– Так, господин офицер, так, — соглашался крестьянин, кивая плешивой головой. — А что делать теперь с имением графа?
Пинчук ответил не колеблясь:
– Только не растаскивать. Воно теперь не графское, это имение, а ваше. Построите в нем техникум сельскохозяйственный. Агрономов будете готовить для кол… — Петр Тарасович хотел сказать «для колхозов», но быстро поправился: — для крестьян.
Ванин, которому было обидно, что Пинчук монополизировал беседу с крестьянами, решительно возразил:
– Почему же сельскохозяйственный? Тут и строительный техникум можно было бы разместить. Или, скажем, ремесленное училище какое. Помещение в самый раз. Выбросить только разную графскую дрянь — и все. Так ведь, Аким?
– Собственно, что вы спорите? Ни под сельскохозяйственный, ни под строительный техникум это здание не подходит, — сказал Аким. — Всякому человеку, мало–мальски разбирающемуся в делах государственных, ясно, что если уж открывать в этом здании училище, то только педагогическое…
– Ишь ты, очкастый! Видал, куда гнет! — расхохотался Семен.
Через час, дружески распрощавшись с крестьянами, разведчики тронулись в дальнейший путь. Шли быстро, поддаваясь общему, обнявшему всех, стремлению первыми достигнуть границы нового иностранного государства. Один за другим мелькали маленькие румынские города и села. Горные стремнины, вражеские засады — все оставалось позади. И уж вот она недалеко, Венгрия! Но опять встретилась какая–то река. Тут враг вновь дал ожесточенный бой нашим войскам.
Первой форсировала реку рота младшего лейтенанта Фетисова. Ей пришлось в течение десяти часов отбивать бешеный натиск не только пехоты, но и немецких танков. Генерал Рупеску, вышедший со своим корпусом вслед за дивизией Сизова, решительно отказался начать немедленное форсированно реки, ссылаясь на страшную усталость своих полков, на нежелание румын покидать пределы родной земли. Но два румынских полка, не подчинившись приказу Рупеску, переправились вместе с русскими. Сизов ночью перебросил на западный берег реки все свои части, и враг не выдержал, начал отступление. Роты, свернувшись в походные колонны, устремились на запад.
Ванин, воспользовавшись попутной машиной, мчался обратно к реке, навстречу двигавшимся вперед нашим войскам. Разведчик вез в штаб армии пакет. Его спутниками были два корреспондента армейской газеты, с которыми он познакомился еще во время своего пребывания в госпитале. На трофейной «татре» они спешили в редакцию, чтобы оперативно поместить в газете материал о подвиге солдат Фетисова. Семен не знал, что в пакете, который он вез, находились наградные листы на всю роту во главе с ее командиром — младшим лейтенантом Владимиром Фетисовым.
Однако переправиться на левый берег было не так–то легко. Паром перевозил в первую очередь раненых и поврежденную технику. Лица журналистов вытянулись. Корреспонденты хотели было обратиться к начальнику переправы, но Сенька отсоветовал делать это, уверяя, что такая попытка наверняка кончится провалом. Хитрость разведчика спасла положение. Ванин быстро сориентировался в обстановке. В его голове немедленно созрел план: переправить журналистов под видом тяжелораненых. Изложив свой замысел, он получил согласие действовать. Журналисты легли в кузове «пикапа». Ванин накрыл их шинелями, валявшимися на дне кузова, и приказал тихонько стонать, а если станут проверять — стонать как только можно… Сам он забрался в кабину, дал газ и тронулся к парому вслед за санитарной машиной.
Перед самым паромом его задержал сапер.
– Кого везешь?
– Не видишь, раненых, — грубовато ответил Семен.
– Чернов, проверь! — крикнул кому–то сапер. — Может, врет он…
Ванину стало тоскливо: этак могут и по шапке надавать…
Однако в кузове, как по команде, раздались дружные стоны, выражавшие крайнее страдание. Высокий солдат в маскхалате, должно быть Чернов, махнул рукой:
– Раненые.
И «пикап» Семена проскочил на паром.
План удался. За это корреспонденты угостили разведчика доброй чаркой коньяка после того, как он отнес пакет в штаб. Расстались они друзьями.
2
Старинный город стоит на границе Румынии с Венгрией. Древний замок возвышается над ним, бросая на землю, на деревья мрачные зубчатые тени. Ветер жутко свистит в бойницах его башен, спугивая таких же древних его жителей — воронов.
Перебив ночью сонных немецких патрулей, забаровцы пробрались в замок. Теперь ребята осматривали это сооружение.
В зале, где в давние времена один завоеватель подписывал акт о капитуляции своего противника, бойцы задержались.
– А капитуляция была безоговорочной? — полюбопытствовал Ванин, обращаясь к Акиму.
– Тогда, кажется, и слова такого не было, — ответил Аким.
Между тем Ванин развалился на железной ржавой кровати, на которой, как свидетельствует мемориальная дощечка, почивал завоеватель, и с подчеркнутой развязностью задымил сигаретой.
– Аким, я похож на Бонапарта? — спросил он.
Аким промолчал. Он вспомнил про Наташу и загрустил. По времени Шахаев и она должны были уже возвратиться.
Ванин, очевидно поняв состояние друга, оставил его в покое, обратился к Никите, перечитывавшему уже, кажется, в десятый раз письмо отца. Толстые губы Пилюгина шевелились. На обожженном ветром лице солдата была скупая, робкая улыбка.
– Никита, удели мне внимание, оставь письмо–то.
– Что? — не понял Никита и заморгал глазами.
– Похож я на Наполеона, как ты думаешь?
– Хорошо, что не похож. Наполеона–то все же наши поколотили. Помнишь, Аким читал нам «Войну и мир».
Из города поднялся в замок Пинчук. Он забрался на башню и водрузил там свой неизменный флаг, уже порванный в нескольких местах и полинявший.
– Хай вся Венгрия бачит, что мы идэмо!
Флаг захлопал по вeтру, забился. Пинчук, сняв пилотку, стоял, подставив ветру свою большую круглую бритую голову. Усы его шевелились. Разведчики, поднявшиеся вслед за ним, стояли также без пилоток и всматривались в даль, туда, где белели домики венгерских селений; вот так же вглядывались они когда–то в правый берег Прута, готовясь вступить на румынскую землю.
Семен присел, разулся и, свесив мозолистые ноги, стал нежно гладить их руками.
– Ну ж и потопали вы, друзья мои самоходные! Нет на вас ни одного нетронутого местечка. Ничего!.. Коли надо будет, еще столько прошагаем!.. А то и побольше! Куда хочешь дотопаем, хоть на край света! — Зеленые глаза его вдруг потеплели, голос дрогнул. — Дойдем!
Пинчук улыбался. Но улыбался не так, как всегда — просто, открыто и ясно. Сейчас в его улыбке скрывалось что–то плутоватое, хитрое. Это первым заметил Ванин.
– Вы что–то таите от нас, товарищ старшина? — спросил он, усиленно подчеркивая последние слова, давая понять Петру Тарасовичу, что он, Ванин, строго придерживается воинской субординации и не забывает о повышении Пинчука в звании.
Тронутый такой почтительностью, Петр Тарасович сразу открылся:
– Шахаев с Наташей вернулись! Зараз сюда…
Но Аким уже не слушал старшину. Подошвы eго сапог гремели по лестнице. Развeдчики устремились за ним.
– Аким, шею не поломай! — орал ему вслед Ванин, стараясь догнать дружка.
Аким выскочил из ворот замка и помчался вниз по ступенчатой тропинке навстречу поднимавшимся уже в гору Шахаеву и Наташе. В одном месте он споткнулся, перелетел через голову, потерял очки, но искать не стал, — не чувствуя боли, бежал к идущим ему навстречу улыбающимся девушке и седоволосому Шахаеву. Разведчики не хотели отставать от Акима. Даже Забаров, забыв про свое солидное положение, делал гигантские прыжки и обогнал Акима. Лейтенант, подхватив правой рукой Шахаева, а левой Наташу, легко приподнял их и понес в гору. На ходу передал Акиму раскрасневшуюся, смущенную Наташу, а парторга понес вперед, сопровождаемый громко и радостно галдящей толпой солдат.
– Очень спешили… — говорил Шахаев, растерянно и застенчиво улыбаясь от такой торжественной встречи. — Хотелось вместе с вами вступить в Венгрию. Потом партсобрание надо провести — давно уже лежит у меня заявление Ванина.
К его большой радости сейчас же приметалось что–то такое, от чего стало немножко грустновато, словно бы что–то дорогое он вдруг потерял. Он оглянулся и не увидел рядом с собой Наташи. Покраснел, застыдился и быстро заговорил, расспрашивая, как тут и что, все ли в порядке, все ли живы и здоровы.
– А вам всем привет от гарманештцев! — говорил он взволнованно. — А Никите… — Шахаев помолчал, улыбаясь. — Танцуй, Никита! Вот оно, письмо!
Пилюгин подхватил из рук парторга пакет и, покраснев, отошел в сторону, стараясь уединиться.
– Не прячься, Никита! Все равно не прочтешь. По–румынски она написала, — крикнул ему вдогонку Шахаев, увеличивая смущение солдата.
– Пуд мамалыги надо в один присест скушать. Говорят, сразу по–румынски будешь знать. Попробуй, Никита! — посоветовал Ванин.
Аким и Наташа приотстали, присели на большом светло–сером камне.
– А ты похудела, — сказал он, целуя ее.
– И ты тоже, — отвечала она, улыбаясь ему и своему счастью. Она чувствовала, что знакомое ей нечто большое и значительное вновь наполняет ее грудь.
– Друзья вы мои боевые! — говорил в это самое время парторг, стоя на площадке башни и всматриваясь в серую даль чертами, чуть раскосыми глазами. — Какое счастье быть среди вас!.. И как хорошо, что дальше мы пойдем опять вместе.
Ветер трепал его прямые седые волосы, откидывая их назад, открывал высокий и чистый лоб. Смоляные брови шевелились. Флаг порхал, хлопал и бился над его головой. Где–то внизу раздавались редкие орудийные выстрелы. На одном уровне с башней замка кружился «ил» — корректировщик. Вокруг него вспыхивали маленькие белые облачка разрывов зенитных снарядов, самолет ловко и спокойно лавировал между ними, продолжая делать свое дело. Выше, невидимые в густой синеве неба, гудели истребители — охрана корректировщика.
– Хлопцы, а гляньте, як Кузьмич своих коней нарядил! Спуститесь и посмотрите. Уздечки покрасил, як за невестой собрался, сообщил Пинчук.
Никита долго ждал удобной минуты, чтобы поговорить с парторгом. Наконец он не выдержал и, конфузясь, попросил Шахаева спуститься с ним вниз.
– Что с тобой, Никита?
– Ничего, товарищ старший сержант. Письмо от отца получил. В колхоз старика приняли. Говорит, не стерпел. Страшно одному стало. Война, люди все сообща, рука об руку идут, а я, говорит, как волк, один… пользы от меня никакой. Подумал–подумал, да и пошел в правление. Теперь, пишет, понял, каким был раньше дураком… Да вот прочтите сами, товарищ старший сержант!..
Шахаев взял из слегка дрожащих рук солдата письмо. Стал читать.
– Ну что ж, Никита, поздравляю! Это хорошо. Это здорово!..
Никита выпрямился, приподнял плечи, счастливый.
– Спасибо вам!
Парторг обнял его. Они расцеловались.
Михаил Лачуга принес прямо на башню еду, несколько бутылок вина. Расстелили палатку, уселись по–восточному, стали обедать.
В приготовлении обеда повару помогала Мотя. Мотя похудела и оттого стала статной, обрела грациозные, плавные движения, голос ее стал нежнее, черты лица смягчились, но конопатинок на щеках и носу прибавилось, они как бы слились в отдельные большие пятна. В ее глазах, не оттененных белыми ресницами, — ожидающе–беспокойный блеск, словно бы она прислушивалась к чему–то невидимому, но ощущаемому ею. Иногда она неожиданно и странно улыбалась, казалось, без всякой причины. В такие минуты взгляд ее был обращен в себя. С полуоткрытым ртом, склонив чуть–чуть набок голову, она ждала чего–то.
– За победу, товарищи! — Шахаев поднял кружку. Золотистое вино заискрилось, плеснулось ему на руку.
– За ваше возвращение! — сказал Забаров, глядя на парторга и Наташу.
Над головами солдат громко и радостно хлопал Пинчуков флаг.
3
Коммунисты разведроты расположились прямо на башенной площадке замка. Тут было ветрено, холодновато, зато безопасно: ни мина, ни вражеские шальные пули не могли сюда залететь. Меж древних бархатисто–замшевых камней, на которых сидели разведчики, сочился свет, озаряя посерьезневшие лица солдат. Невдалеке смутно маячила гора, от которой бежал, юрко извиваясь и стремясь вниз, к утонувшей в легком тумане долине, ручей, сочившийся из отвесной скалы прозрачной студеной водицей, — будто скала эта плакала и никак не могла выплакать свои слезы. На одном уровне с башней медленно, лениво ползло облако.
– Ну что ж, товарищи, начнем? Коммунисты все налицо.
Ванин вздрогнул. Его зеленые, всегда озорные глаза округлились, расширились, лицо побледнело. Голос Шахаева показался Ванину незнакомым, чужим. Семен невольно быстро быстро пробежал глазами по лицам коммунистов–своих боевых побратимов, на какой–то миг увидел близоруко щурившегося и протиравшего очки Акима: «Что думает он сейчас? Наверное, выступит»; Петра Тарасовича, важно щупавшего свои еще более побуревшие усы: «Этот обязательно выступит»; Забарова, сосредоточенно глядевшего на Ванина: «Может припомнить глупые мои проделки за всю мою службу разведчиком»; Шахаева, обнажившего в застенчивой улыбке вспыхнувшие под косым солнечным лучом зубы; комсорга Камушкина, подбадривавшего Семена своим веселым взглядом.
– На повестке дня у нас один вопрос: прием в партию младшего сержанта Ванина Семена Прокофьевича. Нет возражений против такой повестки дня?
Голос председательствующего звучал для Ванина глухо, отдаленно, но удивительно точно попадал в цель — в усиленно бьющееся, всегда такое отчаянное и вдруг вот сейчас, в кругу своих же дружков–приятелей, струхнувшее сердце Семена.
– Слово для информации предоставляется парторгу роты старшему сержанту Шахаеву, — торжественно объявил Пинчук, которого почему–то почти на всех партийных собраниях избирали председателем. Сейчас он не удержался, чтобы но взглянуть своими добрыми глазами на вконец растерявшегося Семена.
Шахаев поднялся с камня, не спеша расстегнул свою знаменитую полевую сумку, и Ванин даже не заметил, как в руках парторга оказался столь знакомый лихому разведчику лист: когда–то чуть не целую ночь просидел над этим листом Семен.
– В нашу партийную организацию поступило заявление от младшего сержанта Ванина с просьбой принять его кандидатом в члены партии.
Парторг прочел заявление, анкету, рекомендации: две — от коммунистов (Шахаева и Забарова) и одну — от комсомольской организации.
– Может, послухаем Ванина, товарищи? Хай расскажет свою автобиографию.
– Мы, собственно, Ванина и так хорошо знаем. Не первый год служим вместе. — Аким снял очки и вновь принялся протирать их. — По–моему, не следует заслушивать.
Однако любивший во всем порядок Пинчук запротестовал:
– В таком диле, товарищ Ерофеенко, торопиться нельзя. Мы не в бою зараз. Трэба все як следует обмозговать, обсудить, а потом уж и решать. Хай Сенька… простите, хай товарищ Ванин расскажет нам свою биографию. Послухаем, товарищи? Добра. Слово предоставляется командиру отделения разведчиков гвардии младшему сержанту Ванину. Прошу, товарищ Ванин! — Пинчук сел на камень.
Семен встал, оглянулся вокруг, с минуту помучил в руках выгоревшую пилотку, потом положил ее рядом с собой на камень.
– Давай, Семен, рассказывай! — ободрил Пинчук, не выдержав до конца взятого им самим официального тона. — Мы слухаем тебя. Давай. Тут усе свои.
– Родился я… значит, — Ванин прокашлялся, но голос его не стал от этого громче, — родился, значит, в городе Саратове, в семье рабочего–судостроителя, в тысяча девятьсот двадцать третьем году. Окончил семилетку, потом пошел работать на шарикоподшипниковый. Началась война–добровольцем уехал на фронт. Стал разведчиком.
Ванин замолчал.
– Все?
– Все.
– Дуже мало, — разочарованно пробормотал Пинчук и нахмурился. — Яки вопросы будут к Ванину? — И, не дожидаясь, когда слово возьмут другие, сам строго спросил: — Почему прямо из семилетки на завод пошел? Отчего не вчився бильш?
– Да по дурости. Учиться надоело — захотелось скорее работать… Старшего брата, Леньку, в армию призвали… А потом — мать. Тяжело ей стало с тремя — у меня ведь два младших братишки… Пошел работать — все помощь маме… — Голос Ванина оборвался: разведчики с удивлением глянули на его как–то вдруг обрезавшееся лицо, на вздрагивающие побелевшие губы. Таким они видели Ванина впервые, словно он взял да и показал им сразу все то, что так долго скрывал за постоянным балагурством: большое, доброе и нежное человеческое сердце.
Петр Тарасович собирался было задать Ванину еще несколько вопросов насчет того, нет ли кого из родственников Семена, лишенных права голоса, уехавших за границу; не подвергался ли он, Ванин, на своем заводе административным и профсоюзным взысканиям, не имел ли отклонения от генеральной линии партии и так далее, то есть все те вопросы, которые требовалось, как думал Пинчук, задавать в подобных случаях для полного порядка. Однако Петр Тарасович сразу же забыл о своем намерении и только спросил, тихо и отечески ласково:
– А що ж, Семен, батька твий не робив, чи що?
– Нет у нас батьки. Вообще–то он есть… только…
– Бросив?
– Бросил… Связался с какой–то и уехал. Куда — не знаем. В Астрахань будто… В общем, бывает…
– Бывает, — подтвердил Пинчук глухо и заторопился: — Яки ще будут вопросы? Нэмае бильш вопросов? Сидай, Семен. Кто желает слово?
– Да что тут говорить? Не знаем, что ли, мы Ванина!.. Вот хоть один факт взять: при каких обстоятельствах он был ранен? Я думаю — и напоминать не надо, все и так помним. — Камушкин даже покраснел от возбуждения. — Давайте голосовать!
Ванин потупился и развел руками:
– Ну, это тут при чем? Стоял ближе всех, вот и… шагнул к товарищу лейтенанту. Другой бы стоял, другой так жe…
– Прав Камушкин, — сказал Пинчук. — Що тут много балакать? Приступим к голосованию. Кто за тэ, щоб принять Ванина кандидатом в члены нашей партии, прошу поднять руки. Голосують только члены партии, — не удержался Тарасович, покосившись на Акима, который все еще был кандидатом.
Семен не видел, как поднялись руки, как просияли лица его товарищей; они вдруг все зашумели, окружили его, сгрудились плотнее, не дождавшись даже, когда председательствующий Пинчук громоподобно объявит: «Принят единогласно!», — ничего не слышал разведчик, кроме гулко и тревожно бьющегося в груди сердца.
– Ну, Семен, поздравляю! — над Ваниным склонилось лицо Акима, и было это лицо такое хорошее, такое славное, что Ванин порывисто обвил руками худую шею товарища и долго не отпускал Акима от себя. Большая, грубая и теплая рука тряхнула Семена за плечо, глухой голос вспугнул на мгновение застывшую тишину:
– Поздравляю, Ванин!
– Спасибо, товарищ лейтенант!.. Спасибо, товарищи!
Шахаев стоял в сторонке и улыбался. Седой, коренастый, узкоглазый, он был бесконечно родным для Ванина. Откуда–то появились и беспартийные разведчики, — должно быть, поднялись на башню, чтобы поздравить его, Ванина. Зачем–то присел рядом громадный и неуклюжий Пилюгин.
– Ты что… Никита?
– Вот… пришел поздравить…
– Спасибо, спасибо, Никита!.. Только — знаешь что?.. Виноват я перед тобой. — Ванин говорил быстро и сбивчиво. — Ругал тебя часто, подсмеивался… Такой уж характер, знаешь, дурацкий. Не могу без этого… самого, без шуток… Но ругань и смех — это еще полбеды, Никита. Всех ругают и над всеми смеются, когда есть за что. А вот не верил я в тебя–это плохо… Шахаеву да лейтенанту говори спасибо: они поумнее меня оказались…
– Да брось ты, Семен, с кем греха не бывает!
Но Ванин перебил сердито:
– Нет, Пилюгин, меня нечего оправдывать! Не нужны мне сейчас адвокаты, да и никогда я в них не нуждался. Нужно, сам оправдаюсь… Говорю, виноват перед тобой — значит, виноват. — Ванин замолчал, торопливо развертывая кисет. — Давай закурим вот.
Пилюгин крепко сжал плечо Семена.
– Ты мне тоже немало помог. И твоя ругань на пользу пошла, ведь совсем слепым я был, как кутенок…
– Что–то жарко… — Ванин расстегнул ворот гимнастерки. — Вот хорошо! Гляди, Никита, какое облако!.. Будто живое, глянь! Ползет, как белая медведица, осторожно, мягко… Аким! — позвал он друга. — Погляди, ведь здорово, а? Ну, глянь же!..
4
Утреннюю тишину, лениво и блаженно дремавшую в прохладе синих лесов и гор, вспугнул мощный артиллерийский залп. Он ударил внезапно, бодро, молодо, как первый весенний гром; потом отдельные залпы слились в единый, оглушающий, приподнимающий, освежающий гул. Из–за леса, точно стаи гигантских птиц, потревоженных этим гулом, появились самолеты–штурмовики, и в воздухе стало шумно, тесно, оживленно.
Разведчики сидели в боевом охранении и с нетерпением ожидали конца артиллерийской подготовки. Они должны были вместе с пехотинцами войти в первое венгерское селение. В длинном извилистом окопе собрались почти все разведчики. Пинчук тоже находился здесь, оставив Кузьмича командовать хозяйством. Он часто посматривал на светящийся циферблат своих часов и качал головой, словно командующий, который видел, что его войска опаздывают или начинают слишком рано дело.
– Вы что, товарищ старшина, поглядываете на часы? — осведомился Ванин, вновь, как на румынской границе, принарядившийся, прицепивший к гимнастерке все свои ордена и медали. — Недовольные чем, должно?
– Мабуть, пора…
Едва артиллерийский вал откатился в глубь вражеской обороны, над виноградниками поднялись советские стрелки. Их было не так уж густо, но бежали они вперед быстро, и «ура» гремело бодро, весело и молодо, как первый артиллерийский залп. Охваченные великой силой боевой радости, разведчики выскочили из окопа и, перепрыгивая через воронки и сухие, свесившиеся и трещавшие под ногами виноградные лозы, полетели вперед как на крыльях, тоже крича «ура». Они легко обогнали пехотинцeв и, не встречая сопротивления, бежали все быстрее и быстрое.
Разведчиков заметили мадьяры, повыскакивали из бункеров, что лепились по обе стороны дороги на подступах к селу.
Одна смелая венгерка остановила Акима и, приподнявшись на носки своих сафьяновых сапожек, поцеловала его. Тот растерялся, снял очки и не знал, что делать.
– Мы вас очень, очень ждем! — сказала девушка по–венгерски. С ее круглого румяного лица доверчиво смотрели большие, ясные и влажные глаза, цвет которых даже трудно было определить: они все время странно менялись–то казались карими, то темно–синими…
Когда Аким отошел от венгерской девушки, его место тотчас же занял Семен, как бы невзначай позванивавший своими орденами и медалями.
Пинчук направился в село. На дороге заметил большой иллюстрированный немецкий журнал. Приподнял его, на обложке увидел портрет Гитлера. С гадливостью бросил журнал на землю и, прицелившись, с удовольствием припечатал свой сапожище так, что его каблук пришелся прямо на усики и кособокий рот фашистского фюрера. Потом Петр Тарасович вспомнил что–то, полез в карман, вынул большой потертый бумажник, извлек из него фотографию выпускников седьмого класса, ту, что подобрал в сорок третьем году в своей школе, и, глядя на девочку с вмятыми немецким сапогом косичками, сурово сказал:
– Ось за тебя ему… проклятому! — и стал с яростью втаптывать в землю фашистский журнал с портретом фюрера… — Як цэ они… — он задумался… — ага, «хайль». Так вот подыхайль, Гитлер. Так со всяким будет, хто пиде до нас разбойничать! Со всяким!
Свершив этот акт правосудия, он не спеша, вразвалку направился к дому, в который перед тем зашли Забаров, Шахаев и другие разведчики.
– Отдохнем тут малость, — задумчиво проговорил какой–то солдат из молодых.
Забаров посмотрел на него пристально, потом сказал:
– Отдыхать нам не придется. Нас ждут. Ну, пошли, товарищи! Задерживаться не будем…
И разведчики, выйдя со двора, двинулись дальше.
Шахаев взглянул на Федора.
«Да, этот нигде не задержится!» — почему–то подумал про него парторг.
– Не будем задерживаться! — вырвалось вдруг у Шахаева, и он радостно засмеялся.
Петр Тарасович вернулся, чтобы «подтянуть свои тылы», как он для солидности называл свое хозяйство. Кузьмича, Михаила Лачугу и Мотю он застал на старом месте.
Однако лошади сибиряка были запряжены, и сам Кузьмич, торжественный, уже сидел на повозке, очевидно ожидая команды. Старик обрадовался, завидя вернувшегося Пинчука.
– Тронулись, стало быть, товарищ старшина? — нетерпеливо спросил он.
– А все собрал?
– Все как есть до мелочей!
– Ну, хай будет так. Тронулись, Кузьмич!
Они проехали город, и колеса Кузьмичовой повозки, ошинованные им самим еще на Волге, с веселым и смелым грохотом покатились дальше к границам второго иностранного государства. Повозку обгоняли тяжелые танки, «катюши», уже не прикрытые брезентом, как это было раньше, машины с боеприпасами. В воздухе стайка за стайкой плыли штурмовики, веселя солдатскую душу.
Пинчук вынул из кармана бумажку, на которой уже успел записать некоторые мадьярские слова, позаимствованные от пленных венгерских солдат и от местного населения Трансильвании. Петр Тарасович полагал, что вовсе не лишне было бы знать язык народа, которому он, Пинчук, и его товарищи несли освобождение.
– «Йо» — цэ будэ добрэ по–мадьярски. «Йо напот» — здравствуйте. «Мадьярорсак» — то будэ Венгрия. «Оросорсак» — Россия.
Петр Тарасович замолчал и задумался. Он морщил лоб, дергал себя за свисающий ус, напрягая память. Ему очень хотелось вспомнить, как будет по–венгерски слово «дружба».
Вена — Москва
1946 — 1953
