Настя Черных уехала из Докукина тринадцатилетним подростком со светлой косичкой и выдающимися коленями. Ехала она сразу на место к богатой барыне, которая приглядела ее в деревне за необычайную белизну зубов и чистоту рук, и деревенские подруги завидовали ей.

В генеральской квартире на Крюковом канале было много порядка и еще больше работы. Подгорничной полагалось вставать до света, без шума, чтоб никого разбудить, мести полы, мыть подоконники, наливать воду в вазоны, чистить обувь, пересматривать верхнее платье в передней — нет ли уличных пятен и брызг, мыть тряпки, вытирать пыль с больших небьющихся предметов. В семь утра с пучком перьев шла по парадным комнатам старшая горничная Соня. Она смахивала пыль с зеркал, с фарфора и безделушек, занимавших каминные доски, французские горки, столики маркетри и японские этажерки. Когда вставали хозяева, Настя принималась за уборку спален. Вечерами она сидела за букварем, подаренным ей генеральской дочерью Надеждой, воспылавшей вдруг просветительской страстью.

Соня ходила в белой наколке, и щеки ее полыхали румянцем. То сдержанная и задумчивая, то шумная, раздражительная, она твердила на кухне:

— Страсть какая я нервная! — и притоптывала каблучком.

Однажды генерал в мягких туфлях прошел по залу. Соня не слышала генеральских шагов, испугалась, ахнула, уронила дорогую гарднеровскую пепельницу, но поймала ее на лету.

— Тебе, Соня, замуж надо, — сказал, останавливаясь, генерал. Он посмотрел на девушку дольше, чем обычно, и двинулся дальше, насвистывая полковой марш.

Яркий Сонин румянец перешел в багровый.

И, по стечению роковых обстоятельств, в ту же ночь Соня переночевала в комнате приехавшего на побывку юнкера Владимира, генеральского сына.

Генеральшино око было недремлюще и зорко. Она установила не только то, что сын ее, которого она, конечно, не почитала невинным ребенком, затащил к себе насильно, порвав кофточку и лиф, горничную, а также и то обстоятельство, что Соня пришла к нему девушкой. Барыня долго терзалась, не зная, как поступить. Это было лучше, чем если бы юнкер шатался по бог знает каким домам и притонам. Но все–таки это был непорядок. К вечеру барыня поехала в Гостиный двор и привезла Соне материал на платье, перчатки, душистое мыло и дешевый одеколон. Соне суждено было в этот день наливаться румянцем. Она поцеловала сухую руку барыни с дочерним чувством и всю ночь проплакала.

В ту пору Насте было уже семнадцать лет. Соня иногда тянула за ухо подгорничную, но у себя в комнате кормила леденцами и рассказывала сны, от которых у Насти в памяти ничего не оставалось, кроме черных кругов, оранжевых подсолнечников и машущих огненными крыльями птиц.

Когда Владимир вернулся в училище, барыня, переоценив положение, решила расстаться с Соней до каких–либо осложнений и вежливо отказала девушке от места. Соня притихла, опять преданно поцеловала генеральше руку и ушла в тот же вечер, собрав вещички в черный шелковистый узел. Покорность девушки смутила барыню. Она даже не пересмотрела вещи горничной, заменив этот обязательный акт порядка беглым обзором столового и носильного имущества.

Новая горничная продержалась не более полугода, и входившей в возраст Насте было предложено занять это место. Настя была в это время высока и дородна, у нее были мягкие светлые глаза, тоненький, но во всю щеку румянец и на голове — целая перина легких волос. Только большие руки и немного припухлый туповатый нос смущали барыню.

Все семь дней недели Настя работала так, как будто проходила испытание.

Она боялась каждой безделушки, каждой поверхности, на которой могла осесть предательская пыль, каждого угла, где могла завестись паутина. Генеральша заглядывала даже в ее комнатку с окном на помойку. Она не ленилась нагнуться, посмотреть под кровать, под стол–угловичок — обыкновенный стол в комнате для прислуги не помещался, — она пересматривала простыни Настиной постели, поучительно объясняя:

— Если будешь чистой сама — будешь всюду соблюдать чистоту.

Настя носила Сонину крахмальную наколку и плоеный передник и целый день не покладая рук отыскивала пыль.

Квартира генеральши была для Насти кораблем, а город — чужим, неприветливым морем, о котором трюмные пассажиры знают, что это море опасно, и больше ничего.

Впрочем, генеральша позаботилась и о том, чтобы Настю не потянуло в это море. Она рассказывала о городе так, как если б это были джунгли, в которых молодую, неопытную девушку ждут все страсти–мордасти, И ей почти удалось убедить в этом Настю. Молодость Насти шла так, как проходит жизнь домашней кошки, которую не выпускают даже на парадную лестницу. Избегла Настя и другой опасности. Однажды при выходе из ванной Владимир показал ей язык. Настя улыбнулась и прищурила глаза. Владимир уверился в легкой победе, ночью знакомым путем проник к ней в комнату. Настя дрожала крупной дрожью, зубы ее щелкали. Девушка лежала холодная, вялая, влажная, как в лихорадке.

“Может, она больна, — пронеслось в голове юнкера. — Или еще закричит…” Он закурил папиросу, которую предусмотрительно захватил с собой, затем спросил девушку:

— Что с тобой?

Настя принялась дрожать еще больше.

— Тьфу, дьявол! — выругался Владимир. — Ты не женщина, а жаба какая–то.

И ушел.

Настя прижилась к генеральской семье чужеродным телом, ракушкой на днище большого корабля. С утра она прислушивалась к звукам комнат.

Если у генеральши была мигрень или генерал работал в кабинете, она затихала, двигаясь легкой тенью по коврам, отсиживалась на кухне. Если генеральша суетилась, ожидая гостей, Настя ходила за барыней по пятам, проворными руками меняя скатерти, салфетки, смахивая перьями невидимую пыль.

В свободные часы — а они удавались только в летние месяцы, когда генеральская семья уезжала на дачу, забрав с собой кухарку и подгорничную, — Настя читала в своей комнате трехкопеечные книжечки, которые покупала у Лавры, и еще одну, оставленную Соней книгу, у которой не было ни начала, ни конца. В книге говорилось о короле, его министрах, о королевском поваре, знавшем все тайны мрачного дворца. Герои говорили о любви, о власти, о богатстве и счастье. Прочитав затрепанные страницы до последней, Настя возвращалась к началу и на ночь клала книгу под подушку. Днем книга лежала за иконой. Надежда, тихая, некрасивая дочь генеральши, большую часть года жившая в институте, тоже прочла эту книгу и пришла в восторг. Она умоляла Настю дать ей эту книгу в институт. Она гладила Настины руки и заглядывала ей в глаза. Настя вздыхала. Прикладывала Надеждины пальцы к своим глазам, но книги не давала.

Надежда тайком от генеральши ночью перечитала пленительную книгу. Теперь Надежде казалось, что лучшей книги и не может быть в мире.

У генеральши была квартира в десять комнат. В стеклянном шкафу во всю стену стопками лежало белье, простыни голландского полотна, батистовые ночные сорочки. В глубоких стенных шкафах висели на белых эмалевых вешалках нарядные платья, генеральские сюртуки, мундиры с орденами, рейтузы, широкие штаны. У генеральшиной кровати в стене за ковриком монастырской работы был секретный ящик, и в ящике лежали золотые вещи, бриллианты и жемчуга. Насте казалось, что у генеральши есть все, чего только может пожелать душа. Но часто, очень часто она слышала, как в спальне или за столом генеральша говорила мужу сквозь злые, непокорные слезы:

— Мы какие–то несчастные. У нас все не удается.

Но даже и после этого не приходила в голову девушке мысль, что бывают генералы–неудачники.

А между тем генералы–неудачники бывают, и к числу таковых принадлежал Всеволод Игоревич Казаринов. Всю жизнь он и работал, и старался, и учился для карьеры. Для карьеры он кончил Пажеский корпус, где товарищи презирали его за худородство и тощий карман. Для карьеры он ушел из гвардии в армию. Из–за связей он женился на некрасивой, но обладавшей сановитым родством из немецко–русской знати Вере Карловне фон Киршбейн. Он окончил Академию, написал работу о стрельбе с прицелом, покорно посещал рауты, приемы и даже передние великих людей, но дальше начальника дивизии не пошел. Однажды ему предложили корпус в Средней Азии. Петербургское солнце окончательно закатилось бы для провинциального генерала, и Казаринов предпочел невидную штабную должность в столице.

Война бросила Казаринова на фронт. Открывались перспективы. Генерал приободрился, иначе заходил и застучал шашкой. Его провожали на Варшавском вокзале с шампанским и громкими тостами.

Развивалась упорная галицийская битва. Здесь и последовала окончательная неудача. Подвели, конечно, соседи. Дивизия едва унесла ноги, потеряв в бою пятьдесят процентов состава. Генеральская фамилия попала в позорный список тех, на кого направил свой гнев “главковерх”, и с большой карьерой было покончено навсегда.

В Петрограде генерала приняли холодно. Жена — немка. Связи с немцами. Бульварная газетка построила на этом хватающий за сердце фельетон. Все усилия родственников, бывших даже при дворе, не в силах были вернуть Всеволода Игоревича к деятельности. С огнем нельзя было шутить. В немецких симпатиях упрекали не одного генерала, но и многих повыше. Генералу дали понять, что он должен сидеть и выжидать.

Зато Февраль Казаринов встретил с подъемом. Узнав об отречении царя, он даже размахивал красным платком с балкона. Толпа, видя генерала с красным флагом, ревела “ура” и едва не ворвалась в припадке добродушного и безнаказанного буйства в квартиру. Вера Карловна, не веря в добрые намерения уличных патриотов; опьяненных речами, была так напугана, что весь день пролежала с примочками. Но наутро, усвоив случившееся, потребовала от генерала, чтобы он немедленно ехал в Думу и предложил свои услуги Родзянке.

Генералу пришлось пешком пробиваться сквозь толпы у Таврического. Его толкали и прижимали к стенам, но к Родзянке он так и не пробился. Вернувшись домой, усталый, растерзанный, но радостный — все, кто его обижал по службе, летели к черту, — он письменно изложил свои патриотические чувства председателю Государственной думы, назвав себя “генералом–республиканцем”. Он ждал. В газетах мелькали полковничьи фамилии удачников, занимавших виднейшие государственные места только в силу своего былого либерализма. Он ждал, что его назначат по крайней мере командующим округом. Он готов был ехать даже в Казань.

Но ответа не было.

Генерал написал Энгельгардту. Это было труднее всего. Генерал–лейтенант направлял что–то вроде прошения, во всяком случае предложение своих услуг, пусть члену Государственной думы, но по чину простому полковнику. Это был тот максимум уступок, за которыми даже для генерала–республиканца шло уже прямое унижение.

Но ответа не было.

Мало того, очищая, в угоду времени, свои ряды от престарелых, сугубо реакционных и пользующихся дурной репутацией генералов, столичный штаб предложил Казаринову перейти на пенсию. Всеволод Игоревич заперся в кабинете и не показывался даже домашним.

В это время с Юго—Западного фронта примчался Владимир. Он был зол, нервен и выражался так, что Вера Карловна только воздевала руки кверху. Он кричал, что фронт разваливается, дисциплины нет, солдатня распоясалась, что у Временного ни черта не получится и порядок будет восстановлен только… немцами.

Вера Карловна положила ложку, не доев суп, и спросила робко:

— Какими немцами?

— Самыми настоящими, — сказал Владимир. — Ждите, мамаша, гостей.

— Они придут сюда? — Она показала пальцем на пол около себя.

— И сюда, и туда…

— Так, может быть, это будет хорошо? — все еще робко спросила она мужа.

Генерал молчал.

У Временного действительно ничего не получалось, власть захватили большевики, но немцы не дошли до Петрограда. Вера Карловна никак не могла этого понять. Они остановились где–то у Пскова. Псков — это почти Луга. А в Лугу ездят на дачу, за грибами и за молоком…

Но немцы все–таки не пошли дальше Пскова.

Когда девятнадцатилетним парнем Алексей впервые попал в Петербург, Настя вышла к брату на черную лестницу. У него за плечами висел латаный мешок с вещичками, а на ногах были сапоги с таким количеством пыли, какого нельзя было собрать во всей генеральской квартире за неделю. Настя была в белой наколке и держала руки под плоеным передничком. Она пообещала приехать к брату на Ломанский, но к себе Алексея не позвала.

Когда Алексея увозили в запасный дивизион, Настю отпустили на вокзал, и она поливала лицо брата слезами так, что Алексей удивился и растрогался.

Впервые Алексей побывал в генеральской квартире в шестнадцатом году. Артиллерист, фейерверкер, и еще с георгиевской медалью, — это не чернорабочий парень с завода. Генеральша учла момент и разрешила Насте принять брата. Генерал вышел на кухню и с порога беседовал с солдатом. Он был в венгерской тужурке и заячьих туфлях. Сперва Алексей отвечал только “никак нет” и “точно так”. Но человек на пороге, несмотря на лампасы, все меньше походил на генерала и все больше на брюзгливого старичка. Алексей стал рассказывать барину о житье–бытье в окопах. Солдатская беседа пришлась Всеволоду Игоревичу по вкусу. Как и ожидал генерал, на фронте после его ухода стало еще хуже. Оскандалились самые признанные авторитеты.

Генеральша предложила Алексею ночевать в комнате Насти. Настя могла переспать с кухаркой, Пелагеей Макаровной. Наутро Алексей принес дров и сбегал за зеленью. Он был веселый и пришелся по вкусу и на кухне, и у барыни, прожил у генерала целую неделю и отправился в Докукино к матери.

Настя смотрела на брата во все глаза. Был он свободен на язык и во всем подмечал смешное. Генерала он называл гусаком, а потом пасечником, а генеральшу — драной кошкой. Пелагее Макаровне он гадал на картах, лопотал что–то про женихов и машину, от чего она смеялась неудержимо, и необъятный живот Пелагеи качался под синим фартуком, как всходящее тесто. Богу он не молился, научил всех на кухне играть в очко, а о царице позволил себе такое выражение, что и Настя, и Пелагея закрыли уши и крестились долго, одна на иконы, а другая — с переполоху — на порог.

Генерал сказал Насте, что у нее прекрасный брат и она должна гордиться тем, что он георгиевский кавалер. А Настя ночью долго била поклоны перед иконой, за которой пряталась книжка о королевском поваре, и молила бога, чтобы он направил Алексея на путь истины. На дорогу она дала ему неразменную десятку, а Пелагея, с разрешения барыни, напекла пирогов с кашей и грибами.