Уже командиры гремели походным снаряжением и писарь Горев уложил в телефонную двуколку портфель с приказами, когда хозяйка с басистым ревом ворвалась в комнату.

Сквозь всхлипывания с трудом удалось понять: ночью вскрыли заднюю кладовую, утащили сало, телячью ногу, разбили банку с брусникой, унесли болотные сапоги покойного мужа.

Алексей вызвал старшину. Старшина возмущенно отвергал виновность батарейцев. По деревне бродят разные люди. Батарейцы пришли усталые, завалились спать и еще не успели разглядеть, где что.

— Осмотри с каптенармусом до похода незаметно все телеги. И ты, Моисей, — обратился он к Крамареву, — пройдись по узлам на орудиях.

— И кстати лишнее все снимите, — добавил Синьков.

— Пеший не возьмет, на руках тридцать верст тащить, — сказал Савченко.

— А может, уже и съели, — прибавил Фертов.

— Вы куда гнете? — обернулся к нему резко Синьков.

— Федоров сальцом закусывал. А откуда? В пайке что–то не выдают.

— Где Федоров? — спросил Алексей старшину.

— Послал его посмотреть выезды из деревни. Мост там, весь трясется.

— Приедет — ко мне.

Федоров подскакал к крыльцу, когда командиры расходились по коням. У него был боевой вид, но никто не слушал его рапорта, никто не смотрел в его безусое радостное лицо. Все рассматривали широко раздувшиеся кобуры у седла и мешок, притороченный к луке. Всем бросилось в глаза, что ничего этого раньше не было.

Алексей ткнул нагайкой в кобуры и сказал:

— Чего набил в кобуры? Чтобы коню было легче?

— Бельишко закатал, товарищ комиссар.

— Покажи бельишко, — предложил Алексей.

Федоров решил взять смехом. Он повернул коня, как бы становясь в ряд, и буркнул:

— Нестираное, вонят здорово.

— Покажи сейчас, — вплотную подошел Алексей.

Он начал, а Федоров кончил развязывать ремешки.

По лицу было видно — ему уже все равно. Больше того — он чувствовал себя героем. Пускай же все смотрят!

В кобуре, в газетной бумаге, были две большие, сложенные мякотью внутрь пластины сала.

— Ваше сало? — спросил Федоров хозяйку, которая вышла на крыльцо.

Хозяйка перекладывала сало в руках. Это не похоже было на ее сало. Но это было все–таки сало.

— Возьмите… Кажи другую, — сказал Алексей.

В другой кобуре была смятая в комок, неощипанная курица. Ее приветствовали взрывом смеха. Веселей всех смеялся Федоров.

— Ваша курица?.. Но позвольте… В кладовой ведь не могла быть птица.

— Он и в курятник дорогу найдет, — подсказал Савченко.

— Савченко, на место! — скомандовал, не выдержав, Синьков.

Савченко, мигая и оглядываясь, побрел к орудиям.

— Где ты взял все это? — спросил Федорова командир.

— На деревне… купил.

— А почему у курицы голова отвернута? Разве так продают?

— Хозяйка, наверно, стерва была…

— Сам ты стервец! — крикнул Алексей. — Я тебя под суд отдам. Сколько с нас причитается за все? — спросил он хозяйку. — За все, и за сапоги.

— Денег таких нет, — намекнул Синьков.

— Полгода зарплаты отдам! — хлестнул нагайкой Алексей. — Если кто что еще — трибунал! Никого не пожалею!

Хозяйка спросила какую–то скромную сумму, и казначей расплатился с нею, взяв расписку. Алексей, мрачный, как зимняя туча, поехал вперед. Как пришибленный, ехал за ним Федоров. Он порывался что–то сказать комиссару, но, увидев отяжелевшее, злое лицо Алексея, опустил поводья.

Остановившись у гулкого телеграфного столба, Сверчков пропускал мимо себя батарею. Цепью тяжелых, медленно перекатывающихся ходов шли орудия и зарядные ящики. Груженные горами красноармейского барахла, ныряли в ухабах выносливые обозные фурманки. Щелкая железом, прыгали по буграм двуколки. Знакомая картина. Окрики старшины, фейерверкеров, мерная поступь командирского коня. Память легко перелетала отсюда, с лифляндских долин, через события восемнадцатого года к батарейным позициям в Полесье. Такие же щербины крыш, портящие линию горизонта, рощицы у рек и ручьев, ползущая по проселку одинокая телега, рваное небо — то небо, которое легко можно не замечать в городе, — и тяжелый шаг перегруженных лошадей.

И вот раздастся команда, и эти люди, со звездочкой вместо кокарды, установят гаубицы, телефонисты забросят в леса, в окопы провод, командиры сядут у цейсовых труб, и батарея опять откроет могущественный артиллерийский огонь.

Есть ли какие–нибудь сомнения в этом? Никаких. И своя пехота не ворвется на батарею, чтобы штыком проткнуть приказывающих стрелять командиров, Здесь есть сила, способная привести в подчинение одинокого бунтаря, ослушника новой дисциплины. За комиссаром стоят коллектив, трибунал, Особый отдел. За ним стоит группа спаянных одной идеей и волей людей, наиболее культурных, грамотных, ведущих за собой всю массу. Да, всю массу. Может быть, кроме таких, как Савченко, Фертов, Коротковы.

Батарея — опять орудие боя, верное и сильное. Это опять — армия, хотя здесь те же люди, которые в семнадцатом отказывались идти в наступление, которые убивали офицера за выстрел, срывающий перемирие, заключенное самими солдатами. Здесь есть то, чего не хватало армии царя. Солдаты отказывались повиноваться — и офицеры упали на дно, как падают весной камни, занесенные на лед еще зимою. В Красной Армии дисциплина еще недостаточно сильна, но ее нельзя уничтожить вовсе, покуда в частях существует проникнутый одной идеей партийный коллектив.

Мимо уже катился батарейный обоз. Не хватало зарядных ящиков. На сотне крестьянских телег, укутанные в сено, продвигались за батареей бомбы и шрапнели. На облучках, покуривая трубку, в тулупах, в валенках и сапогах, в черных барашковых шапках, сидели бородачи и деды. Мобилизованные Советами, они отсчитывали километры, пробиваясь за армией. Они заплетали думу об оставленных домах с мелкой и тряской тревогой обозного похода, с дымом своих трубок. Они кормились из красноармейского котла, доедали домашнее, копили деньги, выплачиваемые интендантством. Но среди них, к удивлению Сверчкова, не было ни уныния, ни ропота. Они ходатайствовали только о коротких переходах и о стоянках в деревне, где есть крыша для человека и навес для коня.

В деревушке Федоров зашел к комиссару. Алексей смотрел на него гневно.

— Ну, что?

— Товарищ комиссар, это ж не ее сало. Купил я сало. А кура — не знаю чья… Ну, это верно — куру на огороде поймал, голову отвернул.

— У кого купил сало?

— Не могу сказать, товарищ комиссар… А только купил.

— Чего же ты там не говорил? Где ж теперь проверить? У крестьянина купил?

— Не могу сказать А только крестом–богом клянусь.

— Иди ты со своим крестом–богом!

— Что б я сдох…

— У кого, говори? — Алексей взревел, не выдержав. Синьков, готовясь к успокоительному жесту, подвинулся ближе.

— Эх ты, рвань! — вмешался вестовой Симонов. — Скажи прямо — Фертов продал.

— А ты заткнись, сука! — ругнулся Федоров. — Кто тебя за язык тянет?

— Зови Фертова, — скомандовал Алексей. — А ты, Константин, — отвел он в сторону Каспарова, — посмотри с фейерверкером вещи этих трепачей.

Фертова пришлось оторвать от игры в трынку. Он вошел, большой, под потолок, и мягкий, как соломенное чучело. Увидев Федорова, насупился. Федоров не смотрел на него вовсе.

— Фертов, сало Федорову продавал? — спросил Алексей.

— Продавал… Кажется…

— Сам где взял?

— Купил. Где же иначе? Там целый базар, в деревне.

— Почем платил?

— Полторы желтухи за фунт.

— А ты почем купил?

— По керенке…

Видно было — Федоров не врет и не понимает, почему Фертов изменил цену.

— По дружбе, значит, уступил? — съязвил Алексей.

— А в чем дело, товарищ комиссар? — вскинул голову Фертов. — Почем хочу — продаю, почем хочу — покупаю.

Комиссар молчал, и Фертов медленно переступил высокий порог, не закрыв за собою двери. В окно было видно: вся компания — Савченко, Фертов, Плахотин отправились к орудиям. Возвращался Каспаров. У Савченки и Фертова, кроме чемоданчиков, оказались мешки, привязанные к ходу орудия. Взводный свалил их на снег. Из мешков текла сукровица.

— Чего ты, дурак, там не сказал? — напустился Алексей на Федорова. — Они ведь спали рядом, а там за стеной и кладовая. А теперь тоже скажут — купили. Снять вещи с передков! Пусть на плечах тянут, — рассердился Алексей и отправился к обозникам, приехавшим с сеном.

Но Савченко и Фертов шли до самого Мариенбурга пустые, хотя с ходов были сняты принадлежавшие им мешки и ранцы. Федоров сообщил — все у Коротковых на фуражных повозках. Алексей отматерил и решил в Мариенбурге поговорить с ребятами крепко.

В Мариенбурге была дневка. Маленький городишко, в котором от прошлых времен остался только розовый костел и кусок крепостной стены, заметно стегнула плеть войны. Выбитые перестрелкой стекла нечем было заменить. Штукатурка пестрела следами пуль. На огородах — подозрительные круглые ямки. Один квартал лег черным ковром пожарища, подняв кверху щербатые зубья обгорелых труб.

Дома стояли на запоре, ходили через задние двери, в погребах лежала солома, прикрытая тряпьем, — постель на дни обстрела. Бесстрашные старухи в серых платках останавливались на улице, оглядывая гаубицы и зарядные ящики.

Штаб помещался в большом гладкостенном и скучном доме против костела. Двор кишел красноармейцами. У крыльца — верховые лошади и мотоциклеты.

Алексей и Синьков пропадали в штабе у начальника артиллерии, в агитпропотделе. Командиры и красноармейцы раздобыли молока, яиц. На хозяйских сковородах зашипела яичница–глазунья.

Вечером лежали на копнах соломы, зевали, перебрасывались словами, не нарушавшими хода мысли, все еще целиком не оторвавшейся от семьи и города.

— Как думаете? По–старинному, надо бы преферансик, — склонился к Сверчкову Карасев. — Подойдет это в новых условиях?

Сверчков посмотрел на занявшегося командирской картой Каспарова и решил:

— Вряд ли, знаете… Может быть, потом. Ведь они не играют.

Карасев отошел. У печи он проследил случайно отогревшуюся муху. Она заползла в черный зев топки. Карасев лег на койку и накрыл лицо газетным листом. Это был неразговорчивый человек невозмутимого спокойствия. Его так же трудно было вообразить спорящим, как Алексея за роялем. Он никогда не выражал недовольства чем–либо и ничем не восторгался. Слабостью его были лошади. Он сам засыпал овес своему жеребцу и при этом вел с ним какие–то тихие, конфиденциальные разговоры.

Распоряжения были получены на следующий день. Фронт был недалеко от города, но батареям предстояло разделиться и идти до своих участков первой в два, а второй в три перехода.

Воробьев задержал Синькова в сенях:

— Когда же?

— Вечером — партсобрание, пойдем на огороды. — Не задерживаясь, Синьков прошел в комнату.

Ночь наступает на прифронтовой городишко быстро и решительно. Если где–нибудь в доме зажигают свечу, то прежде накрепко закрывают ставни. На улице, спотыкаясь в темноте и чертыхаясь, бредут пехотинцы. Верховые, чтобы подать голос и не напороться на встречного, понукают лошадей чаще, чем требуется. Собаки рвутся с цепей. Все задвижки и все замки защелкнуты. И только в домах, где стоят части и штабы, свет ламп пробивается сквозь щели в ставнях, а во дворах с огоньками папирос и походными фонарями бродят неузнаваемые тени.

— Не теряй связь, — шепчет Воробьев, держа Синькова за пояс. — У тебя больше возможностей. В крайнем случае — записку через Федорова. Этот не выдаст. Продали вы меня в Петрограде, сукины дети!

— Опять старые песни, — досадливо возражает Синьков. — На дорогах, на отдыхах будем встречаться.

— Не понимаешь ты… Я не умею с ними ладить. Я каждый вечер ложусь и думаю — как это я за целый день никому не ляпнул? А когда я подумаю, что дойдет дело до стрельбы, — не знаю я… не знаю! По своим — понимаешь? По своим!..

— Успокойся, — шипит Синьков. — Могут услышать. Мне не легче. Будет случай — не засидимся. Ну, успокойся.

Они держали друг друга за руки в темноте. В недалеких кустах кто–то кряхтел и отплевывался.

Глухие конские хрипы и стук копыт доносились от коновязей.

— По своим стреляй больше бомбами, — шептал Синьков, — и чуть–чуть в сторону. А увидишь, эстонцы, латыши — жарь в лоб, черт с ними! Бей и присыпай шрапнелью. Довольно одного такого обстрела — все тебе поверят. Я тебе говорю как другу.

Партсобрание не затянулось. Еще утром наскоро были обсуждены основные вопросы в присутствии инструктора политотдела. В ту пору партийные организации в армии еще не построились в строгую систему, которая, как стальной каркас небоскреба, гибкая и могучая, держит на себе все здание. Еще только нащупывали формы работы. Еще немало погруженных в тревогу за свою часть комиссаров ломало голову над тем, что впоследствии соответствующим циркуляром утверждалось как азбука политработы в войсковых частях. Еще не все уже изданные циркуляры дошли до сознания тех, кому надлежало проводить их в жизнь. Еще нередко комиссары готовы были устроить митинг, вместо того чтобы разработать вопрос в спокойной деловой обстановке. Алексею нравилась система работы, о которой горячо говорил, цитируя Ленина, Чернявский. Дисциплина строится в Красной Армии, как и в партии, на сознательности. За дисциплину и за сознательность надо бороться так, чтобы они слились в одно. Когда Алексей говорил об этом Синькову, тот презрительно усмехался и ничего не отвечал. Сам он привык считать, что сознательность рядовых бойцов и военная дисциплина — это разные, непримиримо враждебные друг другу начала и не быть им водном яйце, как желтку и белку, — никогда. Алексей считал, что это у Синькова от упрямства. На собственном примере видел он, как нелегким и извилистым путем все же пришел он к этому единству, а раз пришел он — придут и другие.

Он не жалел часов, чтобы растолковать свои мысли общему собранию и даже отдельным красноармейцам. Но нетерпение теснило его грудь, если кто–нибудь речистый, но путаный уводил собрание от ясности, от точных формулировок. Знал этот грех в прошлом и за собою и держал себя в руках.

На отдыхе часами думал — как бы приблизить свои мысли и приказы командования к сознанию малограмотного бойца? С чем сравнить, как связать с простыми, ясными для всех интересами?

Получив орудия, батарея легко развернулась в двухбатарейный дивизион. Сверчков стал командиром первой батареи, Воробьев — второй. Но партийная организация не была приспособлена к новым условиям. А между тем могло случиться, что батареи по нескольку недель и даже месяцев будут разделены расстоянием в десятки километров.

“Надо бы помощника комиссара”, — думал с досадой Алексей, но такая должность не была предусмотрена штатами. Можно было возложить часть работы на председателя батарейной ячейки, но нужно было найти такого человека. Командир батареи Воробьев тяжел и силен, самолюбив и несговорчив. Он задавит своим авторитетом слабодушного парня. Каспаров предложил послать его самого во вторую батарею. Но Алексей отклонил эту мысль. Он не хотел лишиться помощи Константина, к которому привык и привязался. Решено было послать члена бюро Сергеева и для этого перевести его из первой батареи во вторую. Алексей и Каспаров долго сидели с Сергеевым на завалинке, обсуждали вопросы работы на отрыве.

В эшелоне и на походах дивизион успешно снабжался всем необходимым. Порция хлеба и сахара на фронте выросла. Но махорки не было ни в Альтшванебурге, ни в Мариенбурге. Покончив с петроградскими запасами, красноармейцы курили сухой лист, собирали крошку по карманам и материли снабженцев и штабы. Алексей слышал, как бранились и партийцы и командиры. Надо было воевать в штабе, у интенданта и одновременно подтягивать свою публику.

В Мариенбурге в отделе снабжения Алексею сказали, что больше чем на треть фуража от довольствующих организаций ему рассчитывать нечего. Провиант, снаряды — об этом заботы нет, все это будет. Но фуража не хватит.

— Ищи всюду, покупай, — сказал ему комиссар группы.

— Забирать можно? — угрюмо спросил Алексей.

— Нет, нельзя! — сказал комиссар.

— А если лошади будут падать?

— Отвечать будете. По всей строгости. И ты и командир.

— Достанем, товарищ комиссар, — сказал Синьков.

Какой у него временами скрипучий голос!

— А если продавать не будут? — настаивал Алексей.

— Сделай, чтоб продавали. Даром не бери.

— А впереди по деревням фураж есть?

— Пока есть. Дальше будет хуже.

Из большой деревни, полукольцом окружившей барскую мызу с лепным гербом над крепостными воротами, батареи вышли разными дорогами. Управление дивизиона шло с первой батареей. На площади прощались. Алексей и Синьков отдавали последние приказания и советы. Красноармейцы, держа лошадей в поводу, шутливо собирали свободной рукой слезы с глаз. Кричали уходящим уже издалека:

— Бей белого, не жалей!

— Крой их в хвост и в гриву!

— В Ригу придем — встретимся.

Савченко сделал руки рупором и закричал:

— Как Псков возьмете — нас подождите.

Все на него оглянулись…

Почувствовав, что переборщил, Савченко спрятался за гаубицу.

— Дурак, — не то про себя, не то комиссару сказал Синьков.

— Нет, это, брат, не дурак. Это — другое, — сказал Алексей.

К нему подошел Каспаров. Он держался рукой за луку комиссарского седла, и они долго разговаривали на ходу.