Глава XVI
РАНТОВЫЕ ГВОЗДИ
Тихон Порфирьевич Шипунов любовался своим умением появляться неожиданно и беззвучно. За эти американские неслышные ботинки с каучуковой подошвой в два пальца он заплатил уйму денег. Анастасия Григорьевна старательно выщипывала у туалета брови. Шипунов подошел и звонко чмокнул ее в открытое плечо.
Анастасия Григорьевна вздрогнула, уронила серебряные щипчики, инстинктивно запахнула пеньюар и вся съежилась.
— Опять! — раздраженно крикнула она. — Кто вас впустил?
— Сам вошел, — радовался Шипунов. — И, представьте, не заблудился.
— Но я вас тысячу раз просила не входить без стука. Это невежливо. Даже к жене надо стучаться.
— Даже к жене? — удивился Шипунов. — Хорошенькое дело.
— И чмокаете громко, как сапожник.
— Сапожникам теперь завидуют… Они зарабатывают больше, чем профессора…
Успокаиваясь, Анастасия Григорьевна что–то соображала.
— На вас нельзя даже сердиться. Вы — самородок. Но вас надо учить.
Она протянула ему розовые пальцы.
— Учите, Анастасия Григорьевна, пожалуйста, учите.
— Мы будем взаимно, — шепотом заговорила Демьянова. — У меня опять не хватает верхнего материала. Вчера в моей мастерской на два часа раньше кончили работу.
— Надо было из обрезков делать детские тапочки.
— Ах, я не догадалась. Действительно, какая я непрактичная.
— Вы замечательная.
— Глаза у вас сладкие…
— Ай, вы со мной делаете такое… — Он потянулся к ней, но уже не так решительно.
— Нет, нет, — отстранилась Анастасия Григорьевна. — Условие помните? Нейтральная территория. И, пожалуйста, Тихон Порфирьевич, — со слезой в голосе продолжала она, — чтобы дети не знали… Если Маргарита или Петр хоть что–нибудь узнают… и о мастерской… Я все тогда брошу. Все, все… — Она сдавила виски руками. — Тогда все равно.
— Зачем? — скривился Шипунов. — Совершенно незачем. Такие деликатные дети… Хотя Петру уже восемнадцать лет и он, наверное, все понимает и мог бы даже помочь…
— Нет, нет. Вы меня не убедите, Тихон Порфирьевич. Я вас очень прошу.
— Хорошо, — заговорил вдруг деловитым тоном Шипунов. — Замшу я привезу утром. Пришлите ко мне домой Лену.
— Лучше Сашу…
— Нет, лучше Лену. И процентов десять накиньте.
— Опять?
— Все дорожает, дорогая Анастасия Григорьевна. Сахар почем берете? Ну то–то же. Сами накинете двадцать.
— Скоро не будут брать.
— Будут. Женщины хотят нравиться не только офицерам, но и комиссарам.
— Вы думаете?
— А вы как думаете? — Он противно захихикал. — Только с рантовыми гвоздями гораздо хуже. Я хотел с вами говорить. — Он перешел на шепот. Он совсем наклонился к Анастасии Григорьевне. — У вас есть связи с заграницей…
— Никаких, никаких, Тихон Порфирьевич. Это вам насплетничали. Наверное, Ленка… Какие могут быть связи?
— Ну какие–нибудь… завалящие… Послов для этого не надо… Привезти партию гвоздей…
— Не знаю, не знаю, — волновалась Анастасия Григорьевна.
— Вам привозят пудру Коти. Духи у вас, — он взял пузырек со стола, — Амбре антике, — прочел он по буквам.
— Амбр антик.
— Ну, все равно… А впрочем, как? Что значит? Наверное, древние пахли иначе. Почему это — чулки, туфли можно… — Анастасия Григорьевна спрятала ноги под стул, — а гвозди нельзя? Попросите небольшую партию рантовых гвоздей. Мелочь.
— Не знаю, не знаю.
— Иначе придется бросить мужскую обувь. Кстати, вы слышали? Казариновы исчезли… И как долго никто не знал.
— Настя рассказывала Лене… Но куда?
— Или на восток, или на запад…
— Все бегут, все бегут. Не знаю, не знаю, что лучше
— Верьте мне, — постучал в грудь Тихон Порфирьевич, — здесь уже все было, а там еще все будет.
— Правда? — умиленно смотрела на Шипунова Демьянова.
На самом деле Анастасия Григорьевна была потрясена исчезновением генеральской семьи. В такой момент покинуть город, квартиру… Но, по–видимому, Казариновы знали, что делали. С другой стороны, становилось невозможно существовать. Если бы не ее предприимчивость, дети бы уже голодали. Это надоумил ее Шипунов — незаметное, полупрезираемое прежде существо, какой–то фельдшер на побегушках у ее покойного мужа. Но именно теперь этот фельдшер внезапно развернулся. У него оказались такие полезные знакомства. Он рыскал по городу, мог все достать и знал все цены. Он не всегда опрятен, надоедлив… Но, господи, чего не вытерпишь в этой жизни. Эту истину Анастасия Григорьевна усвоила уже давно и очень крепко. Жизненный путь не усеян розами.
— Можно? — раздался за дверью голос Воробьева.
Анастасия Григорьевна застегнула ворот пеньюара.
— Это вы, Леонид Викторович?
Воробьев и Синьков показались в дверях, но, увидев Шипунова, остановились.
— Ну, словом, мы у вас в гостиной…
— Я только приведу себя в порядок. И потом дела, дела…
— О, вы — деловая женщина.
— Тихон Порфирьевич, смывайтесь. Я научилась вашему жаргону… О ужас!
— Не забудьте гвозди… Рантовые гвозди.
В гостиной две сестры Поплавские кружились на месте, взявшись за руки. Братья Ветровы листали изученные до застежек семейные альбомы. Маргарита лениво перебирала ноты, разговаривая с Воробьевым.
Анастасия Григорьевна в лорнет осмотрела комнату.
— Дети, на дворе холодно?
— Лютый мороз, — запрыгал на месте Петр, дуя в сжатые кулаки. — Надень боты.
— А вы что будете делать?
— Только не карты, — взмолилась Маргарита.
— Будем танцевать, — предложила Поплавская.
— Найдем дело, — успокоил Анастасию Григорьевну Синьков. — Скучать не будем.
— Ах, если бы я могла половину моих дел передать кому–нибудь. Но, видимо, теперь — пора деловых женщин…
— Мы все рады работать, — вставил Воробьев. — “Товарищи” не дают.
— А вы к ним обращались? — спросил вдруг Олег Ветров.
— И не подумаю.
— Олег, заткнись, — вскрикнула Маргарита.
— Марго…
— Теперь все так, мама.
— Ты дочь профессора…
— То, что “товарищи” могут предложить, мы и сами найдем. В порту бочки катать? Снег чистить?
— Полезнее железки, — сказал Игорь Ветров.
Воробьев шагнул к близнецам, остановился и отошел к окну.
— Леонид Викторович, можно вас на минуту для конфиденциальной беседы?
Анастасия Григорьевна отвела Воробьева в переднюю. Они сели на стульях у трюмо, близко друг к другу.
— Вы опять исчезали?
— Да, около двух недель.
— Маргарита говорила, с удачей?
— Относительно…
— Леонид Викторович, я вам как–то говорила о моей мастерской. Я этим кормлюсь сейчас. Поддерживаю детей… Ах! Этот страх за каждый день!
— Перемелется, Анастасия Григорьевна, — взяв ее за руку, механически и смущенно утешал Воробьев. — Не могут же большевики держаться дольше весны.
— Говорили — две недели… — не отнимая руки, тосковала Анастасия Григорьевна.
— Да… Но сложилось иначе.
— Слушайте, Леонид Викторович, мне нужны гвозди.
— Гвозди? Какие?
— Рантовые, что ли. Словом, сапожные. Такие, каких здесь не делают.
— Ах, вот что, — понял Воробьев. Он помолчал. — Не знаю, Анастасия Григорьевна. У меня такое ощущение, что это был наш последний рейс.
— Но ведь вы даже на аэроплане умудрялись…
— Да, в октябре — ноябре… Тогда у большевиков можно было стащить поезд. Теперь у нас были детские салазки… И нас плохо принимали… В Гельсингфорсе вместо наших друзей мы встретили Чека и Совнарком. Проще говоря, мы едва унесли ноги. — Лицо Воробьева стало хмурым. — Может быть, можно купить здесь, за валюту.
— За валюту? Я спрошу…
— Единственно, что могу предложить, — встал Воробьев.
Анастасия Григорьевна у зеркала пудрила нос и под глазами.
— Все дети, дети…
Дети между тем расшалились. Петр гремел на гитаре “Трубачей”, наступая на сестер Поплавских. Синьков гонялся вокруг стола за Маргаритой.
Увидев Анастасию Григорьевну, все притихли.
— Петр, Маргарита. Стόит мне на порог, вы чувствуете себя на танцульке. Смотрите — Олег и Игорь, они всегда держат себя с достоинством.
— На то они большевики.
— Выходит, большевики воспитаннее.
— Вы каждый день ходите к большевикам? — дурашливо спросила Маргарита. — Что они там делают?
— Преимущественно учатся, — ответил Игорь.
— Чистить карманы, — брезгливо обронил Синьков.
— По статистике уголовного розыска, это сейчас делают преимущественно бывшие офицеры, — сказал Олег. — А большевики учатся управлять государством.
Воробьев взлетел со стула:
— Вы… молодой человек… Не следует злоупотреблять терпением.
— Леонид Викторович, — удержала его за рукав Анастасия Григорьевна. — Он ведь не серьезно… И потом — нужно быть терпимым.
— Конечно, терпение, — злобно прошептал Воробьев. — Мы мастера терпеть… Доказательства налицо.
— Да. Нужно было вешать вовремя, — тяжело дышал Синьков.
— Вешали. Но всех не перевешали бы, — спокойно заметил Игорь.
— А вы не дразните, — рассердилась Анастасия Григорьевна. — Я вас перехвалила. Вы ведь для курьеза большевики.
— Черт их знает. Может, они по ночам с обысками ходят.
— Ходим, — так же спокойно сказал Олег.
— Ну, это черт знает что! — Воробьев швырнул стул в угол. — Анастасия Григорьевна, берегитесь этих друзей. Они и к вам придут…
— К знакомым и родным не посылают, — деловито возразил Олег.
— Слышали? Только из уважения к вам я сдерживаюсь. А то бы пересчитали ступеньки…
— Мясник, — обронил Игорь и уткнулся в альбом.
Воробьев стукнул дверью и вышел.
Ветровы, развернув по альбому, сидели, как будто ничего не случилось.
Раздраженный столкновением с Ветровым, Воробьев направился к центру города. На Стремянной в одном из серых, до зевоты скучных домов, какие составляют основную массу старого Петрограда, во втором дворе он потянул черную ручку звонка николаевских времен.
— Здесь проживает господин Август Спурре? Я от его знакомых из Гельсингфорса.
Старая женщина, утиравшая руки грязным передником, отступила, пропуская Воробьева в темную и сырую, как погреб, переднюю.
Если господин Август Спурре не совсем походил на шар, то он во всяком случае успешно стремился к этой совершенной форме. На безбровом, безусом розовом лице быстро мигали маленькие глазки с розовыми кроличьими веками, пухлые губы выдавали сладострастность натуры, а короткие пальцы — любовь к деньгам и чревоугодию.
— Чем могу служить? — спросил он Воробьева без всякого акцента.
Воробьев вынул из бумажника визитную карточку и молча подал ее Спурре.
— Очень хорошо, очень хорошо, — твердил господин Спурре, рассматривая карточку со всех сторон. — Я могу познакомить вас с лицом, которое вас интересует. — Он задумался. — Господин Тенси — очень занятой человек. Допустим… Сегодня у нас среда. Можете ли вы в пятницу, в семь вечера — безобидный час, — зайти на Невский в третье по счету кафе от Владимирского к вокзалу… Там столики, какао, кофе. Я буду с господином Тенси.
Господин Тенси был точен, и в семь вечера в пятницу они втроем пили горячее, но скверное какао в подвальчике дома против кино “Колизей”.
— Меня интересуют две вещи, — цедил сквозь зубы американец, глядя прямо в лицо Воробьеву, — разумеется, только в плане частных интересов.
Воробьев счел за лучшее сказать, что он совершенно незнаком с английским языком. Спурре переводил ему фразу за фразой. Воробьев не пожалел об этой предосторожности.
— Пусть этот бык думает, что мои личные дела — это все. Второе придет после некоторой проверки. Это не переводите, — тем же тоном цедил Теней.
“Ах ты, гнида”, — подумал Воробьев, хотя на гниду этот массивный толстоносый человек в мохнатом туристском костюме походил меньше всего.
— Я — любитель искусства. Мы, американцы, тратим уйму денег на все это… — Он сделал широкий жест растопыренными пальцами мясистой руки. — Во время такой разрухи гибнут мировые ценности. Нетопленные квартиры. Отсутствие ухода, прислуги. У вас даже музеи не имеют дров. Я охотно покупаю для себя и для друзей предметы искусства. Но настоящие, — он поднял руку, сверкнув рубином большой запонки. — Настоящие… Тициан, Мурильо, Гальс, Дюрер и Рембрандт, особенно Рембрандт, — у нас в Штатах тысячи три Рембрандтов. Можно лучших русских художников. Ну, кроме картин, скульптура, ювелирные изделия, фарфор: Гарднер, Чельси, Мейсен и вот этот, ваш Петербургский. Редкие книги. У вас — Коран Османа, есть Эльзевиры. Старинные иконы, византийского и грузинского письма.
— Но ведь я ничего в этом не понимаю.
— И нечего понимать. Зато вы знаете город. Вы найдете пути. Оплата валютой. Можно белой мукой, сахаром, рисом. Очень хороший бизнес для вас…
— Не пренебрегайте, — сказал Спурре, когда они остались одни. — У них три тысячи Рембрандтов. Он написал не более пятисот полотен. Вот сделайте выводы из этой арифметики, — он мелко и хитро захихикал.
Воробьев был в дурном настроении. Он ожидал другого. Но, судя по не переведенной ему фразе, будет и что–то другое. Все равно — деньги нужны. Не заходя домой, он поднялся к молодому художнику Коле Евдокимову и, не здороваясь, с порога спросил его:
— Вы можете добывать картины, ну, всяких там мастеров, старые иконы и все такое?.. За муку, рис, сахар… — И, прежде чем тот успел ответить, заявил: — Мы с вами будем искать. Доход поделим.
Евдокимов не скоро понял, чего от него хотят. Но и сам он и его друзья нуждались в самом необходимом, и вскоре к мистеру Тенси потекли иконы в древних ризах из купеческих квартир на Гороховой и Вознесенском, картины с Потемкинской и Фурштадтской, фарфор и бронза из Царского Села. К делу приспособили и Синькова. Голод подстегивал этих добровольных комиссионеров и открывал двери квартир, когда–то многолюдных, а теперь оставленных на одиноких бабушек, тетушек и прислугу. Тенси платил скупо, но аккуратно.
Через месяц Тенси познакомил Воробьева и Синькова с иностранцем, которого он отрекомендовал как своего друга.
— Вы сильные и смелые люди, — не то спросил, не то сказал утвердительно друг господина Тенси.
Воробьев пожал плечами.
— Мне сказали, что на вас можно положиться.
Воробьев ждал.
Это молчание понравилось иностранцу.
— Нам нужно два человека для одного дела, которое может не понравиться вашему правительству, но нужно для общего успокоения и порядка.
— Пожалуйста, — просто сказал Воробьев.
После этого разговора каждые три дня, захватив рыболовную сеть и удочки, друзья отправлялись под вечер с Елагина острова к финским берегам в небольшом ялике, который обычно стоял на замке у моста. Во тьме, мигая крохотным огоньком, к ним подходил быстроходный катер. На носу стоял неразговорчивый финн с трубкой в зубах и в кожаной ушанке, молча принимал небольшой пакет и вручал Воробьеву такой же.
Высокий черный человек в назначенный час поджидал Воробьева в Летнем саду на пустынной набережной Фонтанки. Он принимал и отдавал пакеты, оглядываясь во все стороны. Это был Леонид Иванович Живаго, мелкий служащий одного из посольств.
Однажды лодка была обыскана сторожевым катером порта. Пакет своевременно пошел на дно. Такова была инструкция. Молодые люди ловили рыбу. Это было более чем естественно в эти трудные годы. Это могло быть спасением от голода.
За эти ночные поездки платили куда лучше, чем за поддельного Веласкеза или подлинного Репина.
