Глава 5
1
Митя Палёный сказал, чтобы собирались в лагерь. Мишко заикнулся было, что он уже давно вышел из пионерского возраста. Но Митя обозвал его «формалистом несчастным» и добавил:
— Ты едешь не отдыхать, а заботиться о здоровье других!
По затравеневшему проселку простучала ступицами школьная бричка, запряженная Машталюрой и Синхронным. На бричке лежали мешки с мукой и пшеном; торбы с солью, салом, цибулей; большой, точно колокол, казан, глубокие миски из алюминия, белые ложки с закрученными в штопор ручками. Ложки взяты в столовой. Закрутили их нетерпеливые руки посетителей.
Отстав от брички, по заросшей пышными травами обочине шли ученики разных классов. Колыхалось пионерское знамя. На нем по ярко-алому полю золотом вышит костер: пять поленьев — пять континентов планеты, а над ними — три языка пламени, символизирующие три поколения: пионеры, комсомольцы, коммунисты. Гудел барабан, трещал ослабевшими жильными струнами. Он призывал идти в ногу. Но строй топал вразнобой, разбредался по сторонам. Девчата собирали цветы для венков, хлопцы певучими лозинами подсекали травяные головки. Лагерь расположился на поляне, в северной части кудлатого леса. Поляна устлана густым разнотравьем, усеяна частыми кротовыми холмиками. Кругом крупные ромашки, алеют жаркие воронцы. Воронцы похожи на маки. Только окраска лепестков гуще и стебли, покрытые зелеными волосинками, темней.
Мишко подолгу присматривался к цветам. У ромашек середки желтые, пушистые, словно только что вылупившиеся утята. Белые лепестки — это лопнувшее и распавшееся на ровные дольки яйцо. Мишко наловчился брать лепесток на язык и пищать молодым петушком.
Если же выдернуть из чашечки воронца лепесток, можно заметить: нижняя его часть — черная, Вытянешь руку, посмотришь, и кажется: над темным фитильком алеет пламечко.
Лес смешанный: дубки с полированными жестяными листьями, бересты с шероховатым листом, светло-зеленые клены, ясени, лесные орехи, дикие яблони-кислицы и груши-дули. Кое-где абрикосы с мелкими плодами. Здесь их называют жердёлами. Много белой акации. Она уже отцвела.
В ряд поставлены четыре брезентовые палатки. В палатки натаскали пахучего сена. К стволам дубков прибили рукомойники. В центре поляны расчистили место для линейки, поставили высокий шест с роликом наверху — для подъема флага. Вкопали два столба для волейбольной сетки и два для турника.
Трещал барабан, поднимался флаг — все, как в настоящем лагере. Вот только продуктов маловато!
Митя Палёный скор в решениях. Заметив дрожки председателя колхоза, он вышел на дорогу. Разговор был деловой, короткий. Митя, выделяет пятнадцать ребят на прополку проса. Колхозная подвода привезет в лагерь освежеванного валашка, два лантуха картошки и пять паляниц.
Над лагерем витал смачный дух жареной картошки и баранины. Жить стало веселее. А просо все так же задыхалось в зарослях сорняков: ребят на прополку Митя не выслал.
Мишко совестил Митю, говорил, что надо бы трошки поработать. Митя ответил:
— Иди, если тебе охота!
— А как же дальше будем жить?
— Чудак, мы только одного обдурили. Еще ж четыре председателя в запасе!
Затем Митя перешел на крик:
— Что ты вытаращился? По-твоему, нехай дети сидят голодные — только чтоб честно, да?! Председатели колхозов, паразиты, обязаны сами о нас заботиться!
— Чего же ты раньше молчал? Договорился бы через Торбину — вот и заботились бы! А работать в поле тоже надо. У нас руки к осоту привыкли, колючек не боятся.
— Смотри, как заговорил, сопляк прибитый! На кого кричишь, кого учишь?! Мало каши ел, чтобы меня учить!
С тех пор они не могли смотреть в глаза друг другу,
Рася тоже отличился.
К колодцу, что на раздорожье, ходят и люди и скот. У позеленевшего сруба стоит на камнях длинное дощатое корыто. Под корытом куры копают червей. Они прибегают сюда от вагончика, что маячит на пригорке.
Рася в свой черед отправился к колодцу с двумя ведрами. Вернулся без воды, но не пустой. В каждом ведре — три курицы со свернутыми шеями. Сверху он прикрыл их лопушинами.
Митя потирал руки, хвалил Расю. Тот похвалы принимал охотно, но от Мишка взгляд отводил. Когда спускались к криничке, что синеет на дне оврага, Мишко сказал другу:
— Поймают — судить будут. Думаешь, хромой заступится? — Он впервые так назвал Митю. — Нема дурных, умоет руки!
Видно, Валька все разболтал отцу, когда относил домой патефон (боялся, что здесь могут «скрутить головку»). Торбина, наверно, позвонил в колхозы. На другой день привезли кадочку меда, мешок муки, макитру животного жира.
Валька принес новость: приехал харьковский театр. Ставят «Без вины виноватую» — так он сказал. Артист, который изображает Гришку Незнамова, ухлестывает за Дорой. Говорят, видели их на горе.
В груди у Мишка стало холодно, точно ледяной воды туда плеснули.
Дору не взяли в лагерь. Митя Палёный не взял. Он ее «купеческой дочкой» зовет. Говорит, батько кустарем был, бубликами торговал. Панского, мол, она роду.
— Паны — на троих одни штаны! — сердился Мишко.
Но Дору все-таки не взяли. А теперь какой-то субчик вокруг нее увивается!
2
Ипподром отделен от конюшен зеленой стеной лесополосы. Деревья уже кое-где прихвачены желтизной. В стене есть пролом, через который выводят скакунов, взяв их с обеих сторон за поводки у самых мундштуков; через этот же пролом выводят рысаков, запряженных в невесомые беговые качалки с тонкими высокими колесами на резиновом ходу. На качалках, туго натянув вожжи, сидят сосредоточенные, ничего не видящие, кроме своих коней, наездники. А на скакунов садятся по-детски легкотелые жокеи в шутовских нарядах, сшитых из кусков материи разного цвета. Ноги обтянуты плотными, словно чулок, сапожками. На голове фуражечки из разноцветных долек.
С южной стороны ипподрома — деревянные трибуны с брезентовым навесом. Они недавно подновлены: кое-где белеют свежеструганые доски, вставленные взамен проломившихся. На верхней площадке стоит небольшой столик, покрытый кумачом, и несколько стульев вокруг — для жюри.
За трибунами — фанерная будочка-скворечник. Из нее выглядывает продавщица. Она подает кружки с пенным пивом.
Валька Торбина подошел к будке, разыграл дурачка. Он спросил:
— Пиво е?
— Е.
— Наливай!
Продавщица налила.
— Сколько стоит?
— Руб пятнадцать.
— Выливай!
Хлопцы, волочившиеся за Валькой гурьбой, покатились со смеху. А тетка, торгующая пивом, спокойно пристыдила:
— Отакий здоровый и такий дурный!
По беговым дорожкам ходили мужчины в синих халатах, с частыми грабельками в руках. Они выравнивали дорожки, разминали комья; поддев грабельками, отбрасывали в сторону веточки, камушки.
На трибунах — районное и конезаводское начальство. Много учителей и еще больше учеников.
Мишко посмотрел в сторону Доры. Она сидела справа, опустив голову. Какая тяжесть ее гнетет? Что с ней?
Синеет ее суконный жакетик. Белый воротник кофты лежит на воротнике жакета. Как ей идет белое! Шея, лицо такой свежести, будто Дора только что умылась криничной водой. Мишко даже наклонился вправо, толкнул Вальку. Валька удивился:
— Спишь?
Чтобы отвлечь внимание друга, Мишко указал вниз, на сухонького тренера, нервно стегающего себя хлыстом по голенищу блестящего сапожка. У тренера темные, глубоко сидящие глаза, горбатый нос. Это отец Гафийки.
Мишко шепнул:
— Полюбуйся на будущего тестя!
Валька улыбнулся:
— Чистый филин! Наверно, злой, как дьявол. Но не беда, мы его возьмем в шоры!
Мишко думал, что отвлек внимание дружка, но тот заметил:
— Дора скисла. Вид у нее такой, будто решает задачу с одним неизвестным. Кто же этот икс? Не догадываешься?
— Откуда я знаю?..
К трибунам подвели чистокровок — жеребца и кобылу. Скакуны. Ножки у них тонкие, точно спички, вот-вот хрустнут. Брюшины подтянуты, шеи узкие, лебединые. Хвосты легкие. Им только по ветру летать.
Трибуны всполошились, загалдели. Скакуны нетерпеливо перебирали ногами, прядали острыми ушами.
Что за лошади? Почему их так восторженно встречает народ?
В Белых Водах перед сеансом часто крутят киножурнал.
Брусчатка Красной площади. Вдоль ГУМа стройные армейские ряды. Справа кремлевская стена, темные плиты Мавзолея Ленина. Спасская башня, гигантский циферблат, золотые стрелки. Вот посыпался металлический перезвон курантов. Сердца сидящих в зале замирают. И вдруг грохот, обвал аплодисментов... Крути журнал сотню раз, все равно буря не утихнет. Чем она вызвана? Смотрите внимательнее. Из Спасских ворот выезжает нарком обороны. Под ним танцует, цокая точеными копытцами, гнедой скакун. У скакуна тонкие ноги в белых чулках. Правая нога взаправду белая, левую забинтовали для пары. Лебединая шея выгнута дугой, на лбу белая звезда...
Посмотрите теперь вниз, на беговую дорожку. Там, косясь на трибуны, стоят лошади-красавицы. На лбу кобылицы белое пятно, на правой ноге жеребца — белый чулок. Это мать и отец скакуна, который носит на своем стройном теле самого наркома обороны.
Рабочие конезавода подарили народному комиссару — своему земляку, бывшему пролетарию — лучшего коня, Этот конь взял большой приз на московских скачках.
Ударил колокол. Кони рванули. Трибуны замерли. Было слышно, как шелестит песок под резиновыми колесами. Дора, видно, загадала на светло-серого: когда он отставал, щеки ее бледнели, когда вырывался вперед — их заливала краска. Дора захлопала в ладоши, когда светло-серый рысак у финиша оставил главного соперника почти на корпус позади.
Заезды окончились.
Начинались скачки. Гафийкин батько ругал жокеев, кидал непонятные слова, грозил хлыстом.
Дора задумала на последнего и все три круга сидела совсем белая. Но она опять выиграла. Ее скакун вырвался на целую голову! Она посмотрела в сторону Мишка, чуть было не улыбнулась ему на радостях. Но вовремя спохватилась, опустила взгляд. Мишко тоже насупился. Он не знал, с кем она приехала и с кем уедет. Только и оставалось, что повторять своё привычное: «Яке мени дило, яке мени дило?!»
Когда Мишку плохо, всегда появляется Рася. Он договорился с шофером полуторки из «Заготскота» подбросить их двоих до Белых Вод. Только до края села. А там они двинут огородами до речки, затем перейдут греблю у водяной мельницы. И считай, дома.
Когда доехали, он потащил Мишка с собой:
— Ходим, ходим, матери нема!
Сидели под низким потолком, не зажигая света. Рася нашарил под припечком бутылку самогона, заткнутую очищенным кукурузным початком. Он вынул зубами початок, поставил на стол глиняную миску с солеными, защитного цвета помидорами,
— Мать первачу нагнала. Давай спробуем, га? Или мы не люди? Ты живи проще, как все... Чего нудишься?..
— Цыть, Рася, замолчи! Хочешь напоить, так наливай, не болтай попусту.
— Да чего там напоить! Угощаю, и все. Из слив. Все хвалят — аж на землю падают!
Выпили чуток, а хмель ударил в голову сильно. Когда проходили мимо окон Адольфа Германовича, Мишко окликнул:
— Эй, Буш, где прячешься? Иди, я тебе усы выдерну!
— Чего ты его так не любишь? — спросил Рася. — Он же тебе «видминно» ставит!
— За что? Выучи лучше меня — тебе не поставит. Почему так? А потому, что все говорят: «Вон какой хороший ученик Супрун!» И он туда. Инерция. Ты слыхал, Рася, про инерцию? Вот она и есть!.. А куда мы идем?
— До дому!
— Ни, пойдем в кино!
— Там Корон. Он злой, как щука!
— Пойдем, я его возьму на крючок!
На аллейке у клуба людно. Здесь толпятся и те, что пришли на второй сеанс, и те, что вышли с первого. Данько назвал это место скотопрогоном. Скотопрогон и есть: толкотня, галдеж. Над головами в свете электрических лампочек — дым от цигарок.
Скотопрогон не обидное слово. Часто свою любовь люди прикрывают показной грубостью.
Хорошо подчас потолкаться в человеческой гуще. Уютно. Пахнет одеколоном, папиросным дымком, терпким любистком. Когда идет последний сеанс, скотопрогон вымирает начисто. Слышно, как верещат сверчки в лебеде, квакают на реке лягушки, где-то мычит неприкаянный телок.
Данько теперь далеко — в летной школе. Вспоминает ли скотопрогон?
Яшка-корешок схватил Мишка за грудки и оттащил в тень под акацию.
— Эх, чубук несчастный! Его любят, а он и ухом не ведет. Да ты хватил?! Все равно ничего не поймешь, бывай!
Яшка хотел было перепрыгнуть через клумбу с сухими стебельками когда-то пышных цветов.
— Да я же слушаю, — взмолился Мишко. Мгновенно мелькнула догадка. В голове стало ясным-ясно. — Говори!
И Мишко услышал то, чего ждал столько времени. Но он не смеялся от радости, не ломал деревьев, не бил окон. Он стоял и слушал.
А Яшка-корешок, заглядывая снизу в лицо Мишку и держа его за лацканы пиджака, торопливо рассказывал обо всем, что узнал сегодня.
После скачек Дора подошла к Яшке и попросила подвезти до села. Она была ласковая, добрая. Когда подъехали к реке, предложила сойти с велосипеда. Затем поманила Яшку в заросли верболоза. Она смотрела на него хмельными глазами, и Яшка обалдел от счастья. Когда сели у воды, Дора прижалась к его плечу. Она плакала долго и шумно. Яшка осмелел. Он гладил ее волосы, целовал в голову. Дора повторяла:
— Який ты добрый, який добрый, Яшко!.. — Затем она поправила волосы, вытерла глаза и сказала холодно: — Я люблю его. Как мне жить? Скажи, Яшко, как мне жить? Сколько сделала ему зла! Никчемная дивчина!..
Оторопелый Яшка отодвинулся.
Не добежав до угла, Мишко свернул влево и школьным двором добрался до сарая. Здесь начинается забор, который тянется вдоль Ракетной. В самом начале забора есть планка, она держится только на верхнем гвоздике. Можно отвести ее, просунуться боком — и ты на той стороне.
За забором — широкая яма, заросшая высокой лебедой. Перебегая ее, Мишко споткнулся о веревку. И сам упал, и козу всполошил. Коза отпрянула в сторону, мекнула и легла снова.
Вот Дорина хата. Калитка. Темные окна. Мишко прижался спиной к глухой стене. Сердце стучало так, что казалось, стена вздрагивает.
Яшка-корешок сказал, что Дора сейчас в клубе. В дверях на контроле в последнее время стоит Дорина тетя. Она пускает племянницу в кино без билета. Иногда после сеанса они, взявшись под руки, идут за реку, в дом тети. Что, если и сегодня она пойдет к тете?
В доме, что стоит выше Дориного, скрипнула дверь. На высоком крыльце появилась Ларка Луговая, батько ее конюхом работает в райисполкоме. Мишко узнал Ларку по голосу. Она звала меньшую сестричку, которая присела «на хвилинку» за копешкой соломы:
— Нюська, чи ты провалилась там?! Вот я тебе буханцов надаю!
Проскрипело крылечко под босыми Нюськиными ножками. Треснул в сенях подзатыльник. И все смолкло.
Черный пес, спущенный на ночь с цепи, приостановился, порычал на Мишка и побежал дальше, не растрачивая дорогое время на пустяки.
Каблуки Дориных туфель гулко стучали по утоптанной меловой дорожке. Дора шла по боковому переулку, от почты, прямо к пилипенковской калитке. Мишко боялся, что, прежде чем он успеет что-нибудь сказать, Дора скроется за деревянным щитом двери. Он торопливо вышел из тени. Дора опасливо замедлила шаги. Подошла вплотную. Постояли молча. Так же молча направились к низкому заборчику. Дора метнулась во двор, поспешно защелкнула калитку. Мишко остался на улице. Они долго смотрели друг на друга, держась за планки низкой калитки. Губы Доры вздрогнули, улыбнулись. Улыбка была совсем незнакомая — в ней и горечь, и радость, и испуг. Дора протянула руку, дотронулась до груди Мишка. Сдерживая дыхание, проговорила шепотом:
— Ой, Михайло, який ты!.. Який ты!..
А «який» — так и не объяснила. Убежала, скрылась в хате с черными окнами.
Вот и все.
Мишко медленно, на подрагивающих ногах, пошел вниз. Невесомое тело как бы истаивало, растворялось в прохладном воздухе. Из лебеды поднялась знакомая коза, проводила Мишка пристальным взглядом.
Облокотясь на перила, долго смотрел в мутно поблескивающую воду. Вон там, в куге, стоят Расины переметы. Завтра Рася, упираясь в песчаное дно длинным шестом, подойдет к ним на плоскодонке и начнет снимать с крючков серых щурят с утиными носами, полосатых окуней. Может, сазан попадется.
Проходя мимо лавки, увидел в деревянной будке сторожиху тетку Хибрю. Она куталась в тулуп, хотя до морозов еще далеко. Руками Хивря сжимала прохладный ствол винчестера. Мишко остановился и спросил:
— Как дела, теточка, поспать неохота?
Хивря вяло гавкнула из будки:
— Проходь, вышкварок, а то пальну меж очи! Спать будешь со шлюхами, а меня не чипай!
— Тю, дурна, про что подумала! Голодной куме хлеб на уме.
Он добрел до своего забора, сел на лавочку. Руки раскинул, ноги вытянул.
Из-за соломенной крыши выкатилась багровая луна. Большая, больше солнца. Но светит слабо и совсем не греет. Можно смотреть на нее не мигая. На луне — тени. Присмотришься, ясно увидишь две фигуры. Мать говорила, это Каин и Авель. Каин нырнул брата в живот вилами, поднял его над собой. А за что? Почему не жить в ладу? Неужели мало людям места? Каин, видно, никогда никого не любил. Поэтому он злой и жестокий. Когда любишь, все ласково кругом, словно смотришь на мир через Расино стеклышко.
