9
Якушев потерял счёт дням. Он то впадал в оцепенение и бездумно сидел, уставившись в стену камеры, то приходил в ярость, когда вспоминал об Артамонове: «Щенок! И этот князёк Ширинский-Шихматов тоже. Я знал его отца, несчастный рамолик… Но почему тянут следствие? Кажется, все ясно».
Когда за ним пришли, Якушев почувствовал облегчение. Скоро все кончится. Сюда, в эти четыре стены, он не вернётся. Он думал, что конвоиры ждут за дверью камеры. Но его вёл тот же надзиратель, и это было странно. Когда же он очутился в комнате, где происходил первый допрос, и увидел знакомого следователя-инженера, то не мог поверить глазам. И разговор был неожиданным.
— Вы говорили Артамонову и Щелгачеву: «Я против интервенции»?
— Говорил. Мне отвратительна сама мысль об этом.
— А им — нет. Они согласны отдать Россию Антанте, кому угодно, лишь бы им возвратили их чины, имения. Как вы думаете, для чего вы им были нужны? Почему они и сейчас ждут вас? Кстати, это нам известно. Вы им нужны. Через вас они хотят руководить контрреволюционной организацией внутри Советской страны, террористами, диверсантами, шпионами — вот для чего вы им нужны.
— Но я сказал им, что против террора!
— Да, вы так говорили. Вы говорили и о правительстве из спецов. Смешно! Они только и ждут, чтобы опять сесть на шею народу, а вы им: «Нет, это мы, спецы, войдём в правительство, а не вы, эмигранты». А их цель другая: «Помогите вернуться, а там мы вам покажем, кто будет править Россией».
«К чему он это говорит, — подумал Якушев. — Скорее бы кончилось».
— Что бы вы стали делать, если бы очутились на свободе?
Это было неожиданно. Якушев ответил не сразу.
— Думаю… Думаю, что был бы лоялен в отношении советской власти, честно работал бы по специальности.
— И только? А если к вам явится кто-нибудь оттуда, из эмиграции? Или из подпольной организации?
— Пошлю его к черту. Ведь они подвели меня под расстрел.
— Только поэтому?
— Не только. У меня было время подумать.
— И что же вы надумали? «Послать к черту?» В этом выразилась бы ваша лояльность? А этот тип пошёл бы к другому, на другую явку и занялся подготовкой террористического акта.
— Я против террористических актов. Я же им говорил.
— И вы думаете, что вы их убедили?
— Не думаю, но что они могут сделать? Народ все-таки против них.
— Однако у них достаточно сил для того, чтобы лихорадить страну, натравливать на нас Пилсудского, Маннергейма, провоцировать пограничные конфликты. У них есть одержимые, которые будут бросать бомбы, стрелять в наших товарищей.
— На это вы отвечаете расстрелами.
— Отвечаем, конечно. Это государственная необходимость. Мы отвечаем на белый террор — красным. Но начали они: они ранили Ленина, убили Володарского, Урицкого. Мы ведь отпустили под честное слово Краснова и этого шута Пуришкевича. Вы говорили Артамонову о монархических настроениях в народе? Говорили? А сейчас вы стали думать иначе? Тогда вам казалось, что вы знаете народ. А теперь?
— Теперь… Я о многом думал. Перед смертью не лгут… Победы Красной Армии, как это ни прискорбно для нас, — победы народа.
— А если это так, то зачем народу деятельность МОЦР? Вы подумали об этом?
— Мало ли о чем я думал в эти дни и… ночи. В общем, я написал последние показания. Мне абсолютно ясна бессмысленность наших действий.
— Бессмысленность? Преступность.
— Да. Преступность. Я видел, что мы идём против народа, и все-таки упорно гнул свою линию, искал единомышленников, людей, способных на диверсии, убийства. Теперь я вижу, как это было мерзко и глупо. Впрочем, зачем я вам это говорю? Все равно вы мне не поверите, хотя я писал вполне откровенно.
— Почему не поверим? Мы считаем вас принципиальным человеком, даже патриотом. Иначе этого разговора не было бы. У нас с вами идейный поединок. Ваши монархические чувства — это классовая ограниченность. Нельзя же быть слепым! Чтобы служить родине, надо быть не просто лояльным, а подлинным её гражданином, работать для неё не за страх, а за совесть. Вы подписали отказ от политической деятельности. Что ж, поверим…
Он обошёл вокруг стола и открыл ящик.
— Вы свободны, Александр Александрович. Вот ваши документы. Можете продолжать работать. С нашей стороны нет никаких препятствий. Предупреждаю вас только об одном: ваш арест и все, что связано с ним, необходимо держать от всех в абсолютной тайне. Об этом также предупреждена и гражданка Страшкевич. Для всех, в том числе и для семьи, вы были в командировке в Сибири и там болели тифом. Мы позаботились о том, чтобы эта версия была вполне правдоподобна.
Якушев не верил тому, что услышал. Но Артузов положил перед ним его служебное удостоверение и другие документы, отобранные при аресте, пропуск на выход.
— Я вас провожу.
Они шли рядом по лестнице. С каждой ступенькой Якушев чувствовал, как он возвращается к жизни… Часовой взял пропуск и удостоверение, сверил их. Пропуск оставил у себя, удостоверение возвратил.
— До свидания, — сказал Артузов.
Дверь за Якушевым закрылась. Была ночь. Запоздалый трамвай промчался со стороны Мясницкой. Какая-то девушка со смехом бежала по тротуару. Молодой человек догонял её. Якушев был на свободе.
Полчаса спустя он подходил к дому, где жил. Два окна его комнаты были освещены. Значит, жена и дочь не спали. Он задержался у самых дверей квартиры, взялся за подбородок. «Борода отросла… пожалуй, сразу не узнают», — подумал и позвонил. Открыла дверь дочь и действительно не узнала. Высунулся из кухни сосед и сказал: «С выздоровлением!»
Якушев прошёл в свою комнату. Вбежала жена, в халатике.
— Наконец! Мы так ждали!..
— Поезд опоздал, — сказал Якушев и подумал: «Месяца на три опоздал».
— Боже… Mais cette barbe! Притом седая!
«Милая институтка, — подумал Якушев, — кабы ты знала все… Но ты не узнаешь…»
— Утешься. Завтра бороды не будет.
— Когда пришла телеграмма, я решила ехать к тебе. Но меня так напугали…
— Какая телеграмма? — вырвалось у Якушева.
— Твоя… Ты что, не помнишь? — сказала дочь.
— Ах, да. Температура высокая, тиф… Разве упомнишь.
Он сидел в своём любимом кресле. Все было на месте: письменный стол «жакоб», виды курорта Экс-Лебэн на стенах, и бронзовая настольная лампа, и текинский ковёр. Как все знакомо, как уютно! В хрустальной вазе увидел вскрытую телеграмму, взял её и прочитал:
«Серьёзно болен тчк уход хороший не волнуйся обнимаю Александр».
— Ты очень устал с дороги?
— Конечно. Вот если бы ванну…
Когда он шёл в ванную в халате из верблюжьей шерсти, купленном где-то за границей, в коридоре встретился с болтливой соседкой:
— А мы вас заждались… У нас по-прежнему собираются каждый четверг — преферанс…
Ванну Якушев придумал, чтобы остаться наедине, собраться с мыслями.
Сидя в тёплой воде, размышлял: «Завтра пойдёт обычная жизнь, служба. К черту всякую политику! Жить тихо, без всяких тревог. Иногда театр или концерт. Но, конечно, с Варварой Страшкевич я не буду музицировать. Вообще эта связь с соседкой, как бы Варвара ни была мила и деликатна, не очень украшает меня… И к чему это? Седина в бороду, а бес в ребро, как говорится».
Он тщательно вытерся мохнатой простыней, накинул старенький халат и прислушался. Кто-то царапался в дверь, повизгивая. Бум — милый пёсик. Якушев открыл дверь, и к нему ворвался белый с рыжими пятнами фокстерьер. Подскочив, лизнул хозяина чуть не в губы. Это растрогало Якушева, он погладил собачку и прошёл в комнату детей. Сын Саша проснулся и сквозь сон пробормотал:
— Папа, ты обещал… в музей…
— Тебе тут звонил какой-то Любский, — сказала жена.
«Вот оно… начинается», — подумал Якушев.
В воскресенье утром он услышал в коридоре голос Варвары Николаевны Страшкевич:
— Папа дома? А мама? Нет? Жаль…
Якушев поморщился, но, как человек хорошего воспитания, пошёл навстречу даме и пригласил к себе. Она вошла, оглянувшись, подставила щеку. Он сделал вид, что не заметил, и подвинул ей стул.
— Ты, надеюсь, на меня не сердишься? — спросила она.
— Ты сказала правду.
— Я бы не пришла, если бы у нас была простая связь. Я очень увлеклась тобой, Александр. Мы оба виноваты перед твоей женой. Но что было, то прошло… Дело в том, — она понизила голос, — когда я вернулась оттуда, застала открытку из Ревеля… От Юрия. Он спрашивает о тебе. Что ответить?
— Ответь, что я был в командировке. Болел. Теперь здоров… Кроме того, я хочу тебе посоветовать молчать обо всем, что произошло со мной и с тобой. Молчи, если ты не хочешь, чтобы все повторилось и кончилось иначе, чем в первый раз. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Ты мог бы не предупреждать меня. Я не ребёнок, я дала подписку молчать и понимаю, что там шутить не будут… Прощай. Или до свидания?
— Скорее — прощай.
Он стоял отвернувшись. Она подождала мгновение и ушла.
