65

Автор исторического романа, который пишет о событиях, происходивших два-три столетия или даже век назад, пользуется архивными документами, письмами, мемуарами современников, и это вполне естественно. Он лишён возможности видеть и слышать современников и участников событий. Но представим себе литератора, который пишет о событиях, происходивших пятьдесят или сорок лет назад. Заметим кстати, что он сам был свидетелем событий, происходивших в то время. В его распоряжении имеются открытые недавно архивы, документы. Но ещё лучше, если он может встретить современников и участников событий, о которых рассказывается в его романе.

Живая беседа с участниками событий, их свидетельство, переписка с ними, несомненно, оказывают большую помощь автору. Но свидетельство очевидцев обязывает его дать действительно точную картину событий. При этом автор должен иметь в виду, что, рассказывая об одном и том же событии, очевидцы часто расходятся в описании того, что они видели.

Шульгин был не только живым свидетелем событий, но и прямым участником. И хотя со времени дел «Треста» прошло более сорока лет, но память ещё не изменила Шульгину. Его рассказ был освещением событий с точки зрения человека, который не знал, что на самом деле представлял собой «Трест».

Другим ценным свидетелем и участником операции «Трест» был Александр Алексеевич Ланговой. Он видел её не со стороны, а как бы изнутри, будучи сам исполнителем многих операций, задуманных руководством советских органов безопасности. В беседе с автором он рисовал портреты участников событий, их внешний облик, их действия, рассказывал и курьёзные эпизоды.

Коротко передам один из рассказов Лангового.

После берлинского съезда намечалось совещание евразийцев в Праге. Ланговой должен был отправиться туда через «окно» на польской границе. По пути в Прагу к Ланговому присоединился некто Козелков-Шубин, молодой человек с «философским уклоном». «Это был, — говорил Ланговой, — психопат или просто путаник. В Праге я рекомендовал его профессору Савицкому, видному деятелю эмиграции, для философских бесед, уверенный, что он разберётся в „идеях“ Козелкова. И услышал такой отзыв Савицкого: „По-видимому, в нем есть состав гениальности“.

Но в Праге Лангового ожидали не только «философские» беседы. Его подверг допросу некто Зайцев, начальник разведки Кутепова, типичный жандармский полковник. Ланговой говорил ему, в сущности, правду, исключая, конечно, «увлечение» идеями евразийцев и «разочарование» в революции.

— Да, я сын профессора медицины.

— Да, я участник гражданской войны. Награждён орденом Красного Знамени.

— Да, разочаровался в революции. Разделяю убеждения евразийцев, потому не в чести у стариков, руководителей «Треста», считаю их недостаточно активными. Это люди с устаревшими понятиями.

Жандармский полковник был удовлетворён ответами Лангового, полагая, видимо, что людей такого рода — «разочаровавшихся» в революции — можно использовать, а потом избавиться от них. Зайцев заинтересовался и тем, как удаётся Ланговому, находящемуся на военной службе, надолго уезжать из Москвы. Ланговой ответил, что его непосредственный начальник — Потапов — даёт ему фиктивные командировки в отдалённые местности.

После этого допроса по методам охранного отделения (которого, по молодости лет, при царизме Ланговой не мог испытать) «евразиец» из Москвы попал на совещание представителей евразийских групп по вопросам «идеологии».

Началось совещание с глубокомысленных рассуждений о будущем России.

— Государство должно быть монархией — сложной, крепкой, сословной, жестокой до свирепости. Церковь должна быть властной, быт обособленным, законы весьма строгими, наука должна сознавать свою бесполезность для духовного развития!.. — восклицал оратор.

«Где, у какого мракобеса они вычитали этот бред?» — спрашивал себя Ланговой.

— День катастрофы на Ходынском поле есть счастливый день в русской истории! — восклицал другой оратор. — Это день жертвоприношения самодержавному монарху…

«Ну не кретины ли, нести такую чушь после Октября семнадцатого года», — думал Ланговой. Это изречение оратора вдруг прервала брань.

Против так называемой «английской» группы эмигрантов, осевших в Англии, выступали Артамонов и Арапов, уличая Малевича, Зайцева, Трубецкого, Савицкого в грязном шпионаже в пользу Англии.

Ланговой понял, что ему надо выступить. Он старался доказать, что в нем тоже есть «состав гениальности», и действительно удовлетворил почти всех, когда сказал, что «Россия должна быть империей ума, элегантности и красоты».

— Почему бы, изверившись в династии Романовых, не вернуться к династии Рюриковичей?! — восклицал он.

Это вызвало негодование Арапова, который грозил поднять крестьянство против любой династии.

Словом, совещание превратилось в хаотическое словопрение, после которого все разошлись с головной болью.

Важной темой совещания было обсуждение отношения к «Тресту». Якушев для вида возмущался критикой евразийцев, грозил расправиться с ними. Лангового спрашивали: можно ли создать отдельно от «Треста» самостоятельную организацию? Решено было всю евразийскую деятельность в России сосредоточить в руках Лангового, без вмешательства «Совета семи». Только Артамонов стоял за полное подчинение «Тресту», и это доказывало его абсолютное доверие Якушеву и другим деятелям «Треста».

Участие в пражском совещании «Трест» считал полезным. Здесь были не просто пустые словопрения. Надо было использовать возможность посеять раздор между «молодыми» и «старцами» и этим ослабить белую эмиграцию. Вместе с тем такие люди, как, например, Арапов, постепенно убеждались в бесцельности борьбы с советской властью.

На Арапова произвело большое впечатление то, что он видел в Москве. Впоследствии он вернулся туда легально, когда «Трест» уже перестал существовать.

Но, кроме искусственно созданной для видимости евразийской «оппозиции», внутри самого «Треста» назревала действительно опасная оппозиция — Стауниц, Захарченко, Радкевич.