44

Якушев самым добросовестным образом исполнял свои обязанности по службе. Все сотрудники учреждения верили, что его поездки связаны с восстановлением Волжского речного пароходства. И дома тоже были убеждены, что глава семьи ничем, кроме водного хозяйства страны, не занимается. Жена и дети привыкли к его поездкам и нисколько не удивились, когда, побыв несколько дней дома, Александр Александрович уехал в Ленинград.

Там создалось сложное положение, Путилов, руководивший контрреволюционными группами, держал себя надменно, мало считаясь со штабом «Треста». Люди, входившие в группы Путилова, почти открыто пропагандировали монархические идеи. Они получали из-за границы оружие, связывались с белоэмигрантами в Финляндии, — словом, их деятельность становилась наглой и опасной. Между тем время ликвидации ленинградских групп ещё не пришло, операция «Трест» в Ленинграде только разворачивалась. Посовещавшись с товарищами, Артузов решил направить Якушева в Ленинград, чтобы от имени «Треста» утихомирить Путилова и призвать его группы к осторожности. Важно было, чтобы эти группы не выходили из подчинения «Треста».

В 1920 году Якушев оставил голодный, угрюмый город, забитые досками витрины магазинов, пустынный Невский. В сквере против Адмиралтейства стояли стальные башни, снятые с военных кораблей в дни наступления белой армии генерала Юденича. Торцовая мостовая зияла выбоинами, местами торцы были разобраны на топливо. На топливо были разобраны и полузатопленные баржи на Неве. Мимо облупившихся, отсыревших фасадов домов бродили хмурые, голодные люди.

Уже на Вокзальной, бывшей Знаменской, площади Якушев заметил перемены. У памятника Александру Третьему (в то время его ещё не сняли) Якушев увидел знакомые ему петербургские извозчичьи пролётки, широкие и удобные. Носильщик в чистом белом фартуке поставил чемодан в ноги Якушева, принял мзду и, кивнув, отошёл.

Собственно, чемодан был лёгкий, можно было вполне доехать на трамвае, но хотелось испытать ощущения прежних лет. Якушев оглянулся на памятник царю, бронзовую карикатуру, вспомнил ходившую по Петербургу поговорку: «На площади — комод, на комоде — бегемот, на бегемоте — обормот» — и усмехнулся. «А ведь здорово сказано», — подумал он, хотя несколько лет назад возмущался этой «кощунственной» поговоркой.

— В «Европейскую»…

Ехали по Невскому. Магазины были уже открыты, а другие только открывались. Он читал на новых, не успевших обветшать вывесках фамилии владельцев магазинов. Среди них были старые, давно ему известные, но появились и новые. Удивили вывески фирм, названных с претензией, — например, «Новинка», «Гигиена», даже «Прогресс» и «Сюрприз».

Извозчик не гнал лошадь, приятно было слышать, как хлопали по торцам подковы. День был холодный, но сухой. Якушев даже жалел, что так скоро доехал до «Европейской». Снял знакомый ему просторный номер. Он жил в нем, когда в петербургской квартире шёл ремонт. Оставив чемодан и побрившись в парикмахерской, где его узнал старый мастер Фока Степанович, посмотрел на часы. Пора идти на свидание, назначенное в Казанском соборе. Якушев пересёк Невский и шёл по направлению к собору. Все было не так, как в двадцатом году: попадались даже франты в шубах с котиковым воротником, но больше встречалось людей в полувоенных, защитного цвета бекешах на бараньем меху и в сапогах; встречались женщины в изящных шубках и в каракулевых жакетиках. Якушев ещё раз взглянул на часы, заторопился и, сняв шапку, вошёл в собор. Он протиснулся поближе к алтарю, — впрочем, народу было немного. Служили панихиду после литургии, и в тишине под сводами собора расплывалось:

— Ещё молимся об упокоении…

И тут совсем явственно Якушев расслышал:

— …об упокоении убиенного раба божия Николая…

Ему показалось, что он ослышался. Он вспомнил: «Сегодня девятнадцатое, по-старому шестое декабря, тезоименитство царя Николая Второго. По ком же панихида? По нему, конечно. Кто же, как не он, „убиенный“… Однако как эти господа здесь осмелели. В Казанском соборе — панихиду… Вот почему мне назначили здесь свидание».

Он повернул голову, поискал и сразу увидел того, кто его ждал, пошёл к выходу и услышал, что его догоняют.

Это был старый знакомый, тайный советник Александр Сергеевич Путилов, землевладелец Рязанской губернии, воспитанник Александровского лицея. Они когда-то познакомились у Донона, на обеде бывших воспитанников лицея.

— Ну, дорогой мой, — сказал Якушев, — такой смелости я не ожидал, панихиду по государю в Казанском соборе…

— А день-то какой?.. Николай Мирликийский, тезоименитство его величества.

— Давно мы не виделись, давно… Сколько воды утекло с пятнадцатого года. Где бы нам побеседовать?

— А тут, напротив… Кафе «О'Гурмэ». В доме Зингера.

— Кстати, я не завтракал.

Они устроились за столиком в глубине небольшого зала. Толстенькая, румяная дамочка наклонилась к ним, обнаружив пышный бюст.

— Отведайте наш знаменитый «курник».

— Это что такое?

— Рекомендую. Вроде пирожка с курочкой, запечённой в тесте. Прелесть.

Когда она ушла, Путилов сказал:

— Как вы вовремя уехали в Москву, Александр Александрович.

— Потому цел и невредим. А вы?

— Я тоже вовремя укатил в Новгород. Вы, говорят, прекрасно устроены.

— Недурно. Даже хорошо.

— Для кого?

Якушев усмехнулся:

— Для дела, для нашего, общего…

— Мы тоже тут не бездельничаем.

— Надеюсь.

— Видели, сколько народу было на панихиде?

— Человек сто… Все ваши?

— Наши единомышленники. — Путилов оглянулся. В этот час в кафе было занято только два столика.

Они продолжали разговор, понизив голос:

— Сегодня, по случаю тезоименитства, мы решили собраться у баронессы Мантейфель… Вы её знали? Ах черт, я никак не привыкну к конспирации, но конспирировать с вами смешно, mon cher ami. Мы ждали вашего приезда, вы единственный из наших, удостоенный высокой чести — аудиенции у его высочества. Вы не откажетесь рассказать нам, о чем шла речь?

— Буду счастлив. Кроме того, у меня есть некоторые предложения, я могу даже сейчас вам сказать, в чем дело. Речь идёт об объединении наших усилий. Питер без матушки Москвы не может, и Москва без Питера тоже… Здесь, мне кажется, сохранились люди, именно здесь…

— Мы находимся, mon ami, я бы сказал, в начальном периоде. Пока у нас только ядро, но люди решительные, они горят энергией, и горючего материалу много… Вы можете судить по тем, которые пришли на панихиду по императору. Это уже традиция, в прошлом году было вдвое меньше.

— Значит, вы знаете не всех этих людей?

— Знаю… некоторых.

— А не думаете вы, что среди этих людей могут оказаться…

— Возможно.

— Это — риск…

— Риск. Но всегда можно сказать, что убиенных Николаев у нас было немало… в германскую войну хотя бы.

— Наивно. Но с другой стороны, для подогревания верноподданнических чувств полезно… Значит, вы меня приглашаете. Я очень рад. Рад потому, что лично я восхищаюсь смелостью, мужеством наших питерских собратьев и вместе с тем не могу скрыть от вас тревоги. Не слишком ли вы рискуете… Не лучше ли выжидать, накапливать силы, чем подогревать монархические чувства опасными для наших единомышленников демонстрациями? Но я вижу, что вы хотите мне возразить? Отложим этот разговор до вечера. Отложим?

— Да. У входа в Летний сад около пяти часов вас будет ждать молодой человек во флотской шинели. Вы спросите его: «Который час?» Он ответит: «На моих часах — полдень». И приведёт вас к нам. Теперь, если позволите, я покину вас.

Он ушёл.

Пышная дамочка в кружевном переднике с умилением смотрела, как Якушев уплетал «курник».

— Вы ведь не петербуржец?

— Почему вы так думаете?

— Я вас не видела. У нас бывают все.

— Представьте, я — петербуржец. Но живу в Москве.

— Изменили Петрограду. Нехорошо, — она кокетливо усмехнулась. — А ваш приятель — наш верный клиент. Он ведь тоже из бывших.

— Скорее из настоящих, — сказал Якушев.

Дамочка с удивлением взглянула на него и отошла.

«Именно из „настоящих“. Это не Ртищев, болтун и рамолик. Путилов — настоящий враг. „Объединение усилий“ ему явно не понравилось. Ну посмотрим…»

В пятом часу Якушев шёл по знакомым местам, по Дворцовой набережной Невы к Троицкому мосту Нева ещё не стала, погода была безветренная, над шпилем Петропавловской крепости неподвижно стояли длинные свинцово-серые тучи. Якушев шёл и думал, что в этом городе прошла вся его жизнь, что не один раз, 6 января по старому стилю, в крещенский праздник он видел шествие «к Иордани» из Зимнего дворца, шествие царя со свитой, духовенства в золотых ризах. Как это выглядело импозантно, внушительно. Но тут же вспомнилось, как однажды в момент салюта, при погружении креста в прорубь, одна из пушек выпалила не холостым зарядом, а картечью. Какой переполох по этому случаю был в Петербурге! Потом, спустя несколько лет, по дворцу выстрелило орудие крейсера «Аврора», и это было концом старого мира.

Да, в сущности, всему прошлому должен был наступить конец.

Якушев стал думать о себе, о молодости, о том, как он ездил зимой, по первопутку, с молодой женой на острова. И он немолод, и она немолода, нет и департамента, где он так уверенно двигался от награды к награде, от чина к чину. Верно то, что ему никогда не быть по-прежнему директором департамента или товарищем министра.

Он подходил к воротам Летнего сада со стороны набережной. В том месте, где Каракозов стрелял в Александра Второго, стоял молодой человек во флотской шинели и круглой барашковой шапке с кожаным верхом.

Якушев спросил: «Который час?» Тот ответил: «На моих полдень». И они пошли рядом. Стемнело, однако Якушев различал лицо молодого человека с рыжеватыми усами, и ему показалось, что видел его утром в Казанском соборе. Он спросил об этом.

— Нет. Я там не был. Все это фанфаронство.

— Вы полагаете?

Молодой человек не ответил.

— Наши друзья другого мнения, — продолжал Якушев.

— Не знаю, кому они друзья, — пробормотал молодой человек, — здесь нам надо повернуть. А вы, очевидно, приезжий. Я вас не встречал в их компании.

— Приезжий.

Молодой человек заинтересовал Якушева. У него создалось впечатление, что в душе этого человека бушует злоба, которую тот уже не в силах сдержать. Но затеять с ним разговор здесь, на ходу, он считал неудобным. Тот хмуро сказал, посмотрев на часы:

— Спешить нечего… Если угодно, пройдемтесь, немного.

Якушев охотно согласился. Но шли они молча и вышли к Инженерному замку. Моряк вдруг остановился.

— Панихиды служат по убиенному монарху! По Николаю Александровичу. А кто Петра Третьего убил? Господа дворяне — Григорий и Алексей Орловы. Григорий — любовник Екатерины. А Павла Петровича, императора, кто убил? Не матросы и латыши, а Талызин, граф Палён, граф Бенигсен, Яшвиль и кто там ещё! Господам, значит, дозволено. — Показал на окошко под крышей: — Вот тут все и происходило. Сначала все по-благородному: «Sire, vous devez abdiquer». А Николай Зубов: «Чего ещё „абдике“?» — и фунтовой золотой табакеркой монарха в висок. Я сам эту табакерку в алмазном фонде видел — весь угол смят. А потом набросились на помазанника божия и всего истоптали, как мужички конокрада… И тоже служили панихиды.

Якушев от неожиданности так растерялся, что промолчал, только подумал: «Если у Путилова все его мушкетёры такие, то… Впрочем, может, провоцирует? Нет. Непохоже».

— Теперь можно идти. Придём вовремя.

Они вошли в один из подъездов дома на Пантелеймоновской, поднялись в бельэтаж. Молодой человек позвонил, им открыл мальчуган и тотчас убежал.

Это была петербургская барская квартира, комнат, вероятно, в двенадцать. Коридор был заставлен сундуками и поломанной золочёной мебелью. Откуда-то доносились голоса и смех. Молодой человек открыл одну из дверей. Они вошли в большую, в четыре окна, комнату, — вероятно, бывшую гостиную. Навстречу им вышла дама — высокая, костлявая, в чёрном шёлковом платье, с лорнетом на длинной цепочке, лорнет стукался об её острые колени, когда она шла. Якушев низко поклонился. Он узнал баронессу Мантейфель, с которой, впрочем, не был знаком лично.

— Messieurs, — сказала она, — не удивляйтесь этому шуму, у соседей вечеринка.

Только сейчас Якушев сообразил, что это за шум: где-то близко за стеной звенели бокалы и слышны были голоса, кто-то бренчал на рояле.

Баронесса взялась пальцами за виски и со вздохом сказала:

— От всего этого у меня дикая невралгия… Пройдите туда, там почти не слышно.

Она открыла дверь в другую комнату, где стояло несколько венских стульев и софа с бронзовыми завитушками, остатки прежней роскоши.

— Остальные придут с чёрного хода. Так мы условились, — сказала баронесса и вышла.

Молодой человек расстегнул шинель:

— Советую не снимать шубу. Здесь дикий холод.

Голоса и смех, однако, слышались и здесь. Можно было расслышать и рояль. Кто-то очень шумно играл свадебный марш Мендельсона.

Якушев усмехнулся:

— Обстановка не очень… но для маскировки вечеринка подходит.

За спиной у него открылась дверь, и вошли двое. Одного Якушев где-то видел, но, должно быть, давно. Поздоровались и, не снимая пальто, уселись на диван. Тотчас вошёл Путилов и с ним высокий, длиннолицый, с постриженными баками, в бекеше. Он скинул бекешу и оказался в визитке. На нем были бриджи, обшитые кожей, жёлтые краги и башмаки.

— У нас не принято называть фамилий, — сказал Путилов, и все утвердительно наклонили головы.

Пока усаживались, Якушев внимательно разглядывал лица: у двоих, пришедших первыми, были типичные физиономии петербургских сановников, выражение не то обиды, не то досады, и вместе с тем нескрываемой злобы; один — с вставными зубами, выдвинутым подбородком — походил на бульдога. Якушев представил его в придворном мундире с лентой через плечо, в белых брюках с золотым лампасом и холодный взгляд, которым он сверху вниз окидывал тех, у кого не было такой ленты и права на придворный мундир.

Путилов, не называя Якушева, сказал, что московский гость имел счастье совсем недавно лицезреть высокую особу, и попросил гостя рассказать подробно об аудиенции.

Якушев начал с того, какие чувства он испытал утром в Казанском соборе. Он иногда сам удивлялся, как легко у него слетали с языка слова, медоточивые, слащавые, в том именно духе, которого от него ожидали эти господа:

— …Не будет кощунством, если я сравню наши чувства с тем, что ощущали древние христиане, когда, не страшась гибели от рук язычников, они собирались на молитву в катакомбах Рима. И я, грешный, не мог сдержать слезы в эти минуты… Я счастлив, что в день тезоименитства государя я нахожусь среди вас, господа… В вас я вижу те силы, которые восстановят незыблемые основы монархии, возведут на престол достойного представителя царствующего дома… Я был за границей, я имел счастье выслушать милостивое слово, обращённое к вам, местоблюстителя престола… «Жива ли Россия?» — спрашивал он меня. «Жива, ваше высочество!»

Якушев ещё долго распространялся в этом духе, но его смущал шум за стеной и бренчание на рояле. Но ещё больше смущал моряк, вернее, странная усмешка моряка, который в упор смотрел на него. У всех остальных, даже у длиннолицего в визитке, он видел умильное одобрение.

Дальше Якушев заговорил о том, что настало время объединить силы Москвы и Петрограда и, собственно, для этого он приехал сюда.

— Мы понимаем святые чувства, которые вами, нами всеми владеют, но хочется все же сказать: наберитесь терпения, не рискуйте! Надо успокоить врага, убаюкать его мнимым затишьем, убедить, что в Питере все спокойно, и в назначенный час, осенив себя крёстным знамением, обрушиться на врага. Но прежде всего надо договориться о форме правления. Монархия? Да, только монархия. Наш верховный вождь, его императорское высочество, согласился возглавить наше движение… — Здесь Якушев остановился на мгновение. Он хотел закончить своё слово упоминанием о штандарте с двуглавым орлом, который, увы, не развевается над виллой графа Тышкевича, где обитает его высочество, как за стеной кто-то заорал: «Туш!» — и восторженный рёв гостей заглушил его слова.

Путилов, как ни странно, не клюнул на эту речь, хотя, кроме моряка, все одобрительно кивали. Путилов сказал, что организация после недавних арестов только оживает, снова собираются группы пажей, лицеистов и правоведов, бывших офицеров Преображенского и Измайловского полков, Михайловского артиллерийского и Павловского училищ. Уже образовались «твёрдые боевые ядра», способные совершить переворот изнутри.

— Нас обнадёживает внимание, которое оказывает нам наш державный сосед, барон Маннергейм, мы благодарны графу Владимиру Николаевичу Коковцову, оказывающему через здешние консульства нам посильную помощь, мы полагаем, что недалёк тот час, когда в полном смысле слова будем готовы поддержать удар извне.

— Понимаю, — сказал Якушев, — понимаю и одобряю. Но надо прежде всего договориться о будущей форме правления. Если мы сейчас не произнесём во всеуслышание, какой мы видим будущую Россию, наши собратья на Западе усомнятся в нашей верности незыблемым основам монархии. Не следует забывать и о милюковых, маклаковых, к мнению которых прислушиваются западные говоруны-парламентёры. И ещё один вопрос: интервенция! Мы все понимаем, что это ускорит дело, но за это придётся платить, платить кусками отчизны! Мы, я говорю о Монархическом объединении центральной России, полагаем, что ни один патриот, если он действительно патриот, не может платить за освобождение от нынешнего режима частями нашей территории.

— Позвольте, позвольте! Да если мне завтра скажут, что надо отдать половину Сибири японцам или Крым с югом Малороссии румынам и Пилсудскому, чтоб вернуть нам все, все до последнего городового на Каменноостровском, — не задумаюсь! — кашляя, прохрипел старик, похожий на бульдога.

— Ну, вы Херсонской губернией не распоряжайтесь, — сказал другой, — у меня там пять тысяч десятин…

Якушев с изумлением смотрел на этих монстров.

— А ведь это мерзость, то, что вы говорите! — вдруг вспыхнул моряк.

— Что он сказал?

— Что? Как он смеет!

Тут поднялся длиннолицый и повернулся к моряку:

— Что вы изволили сказать?

— Сказал, что мерзко торговать родиной!

— Ах, так… Наша цель — реставрация империи во что бы то ни стало, а чистоплюи хотят, чтобы мы все делали с дозволения всяких парламентов, чтобы с реверансами… Нет, мы вас не послушаем, мы с самим чёртом договоримся, сударь вы мой!

— Кто это «мы»?

— А хоть бы я, лейб-гвардии Измайловского полка полковник Глебов. А вот кто вы такой? — не знаю.

— Лейтенант флота Забелин.

— Попались бы вы мне под Ямбургом, я бы вас вздёрнул рядом с красным генералом Николаевым! Иуда!

— Скотина!

Тут моряк кинулся на длиннолицего, но между ними оказался Путилов:

— Господа! Как не стыдно!.. При нашем госте… Полковник Глебов! Лейтенант Забелин! Я рекомендовал вас в организацию, зная вас ещё гардемарином. Неужели я ошибся?

Моряк стоял бледный, сжимая кулаки.

— Нет, это я ошибся. Вижу, что мне здесь не место… А вы оставайтесь с этим шутом гороховым!

— Предатель!

На пороге появилась баронесса:

— Господа! Ради бога… Что тут происходит? Там же люди, соседи… Могут услышать…

Действительно, музыка оборвалась.

Все притихли. Наступила зловещая тишина.

— Мы здесь собрались не в бирюльки играть, — вытирая со лба пот, наконец заговорил Путилов. — Выяснилось, что один из нас не заслуживает доверия. Это не только прискорбное обстоятельство, это крайне опасно.

Моряк, стоя спиной к Путилову, не поворачиваясь, сказал:

— Заслуживаю или нет, но я сам сожалею, что попал в компанию сумасшедших… или даже хуже…

— Молчать! — взревел длиннолицый.

— Тише!

— Это была моя ошибка, господа, — несколько успокоившись, сказал моряк. — Ухожу. Так как я сам виноват, что оказался здесь, среди вас, то даю слово молчать обо всем. — Он рванул дверь, которая вела на чёрную лестницу.

— Он нас всех погубит! — взвизгнул старик.

С треском захлопнулась дверь, и моряк исчез. Длиннолицый рванулся за ним.

— Не здесь! Только не здесь! — Путилов стал перед дверью.

— Не надо было выпускать! Таких надо на месте!

— Он же дал слово молчать. Слово офицера!

— «Слово»… Ну, знаете…

Якушев поднялся, и потому, что он начал тихо, и притом внушительно, все замолчали.

— Вижу, дорогие собратья, что нам сегодня не удастся поговорить серьёзно о нашем святом общем деле. То, что здесь произошло, будет уроком для всех нас. Прискорбный случай, надеюсь, он не повредит вашей организации, — вздыхая, сказал Якушев и подумал: «Этого славного морячка они, пожалуй, убьют».