26
Александр Александрович возвращался в гостиницу. Он не спешил и остановил такси на авеню Ваграм, вблизи площади Звезды. Здесь был ещё один, кроме Пасси, центр обнищавшей эмиграции. В грязноватых улочках между авеню Мак-Магон, где остановился Якушев, и авеню Ваграм было несколько дешёвых гостиниц, населённых главным образом русскими.
Русская речь слышалась на каждом шагу. Якушев шёл медленно, его заинтересовала вывеска над маленьким, втиснувшимся между двух магазинов кафе — «Свидание кучеров и шофёров». Вывеска была старинная — кучеров давно уже не видно в Париже.
На крохотной террасе, у самой стойки бара, сидели двое: пожилой, с взлохмаченной седой бородой, и молодой — бледный, довольно красивый, с синими кругами у глаз. Они о чем-то спорили — громко, как могли спорить только русские. Якушев подумал немного, подошёл к стойке и спросил пива. Он не садился, а стоял у стойки и медленно цедил пиво.
Молодой вдруг сжал в комок газету и швырнул на столик:
— Предатель!
— Кто? — спросил тот, что постарше.
— А вот, на второй странице.
Тот, что постарше, взял газету, разгладил и прочёл про себя: «Прага. Выступая перед эмигрантской молодёжью, П.Н.Милюков сказал: „Я не знаю, вернётесь ли вы когда-либо на родину, но знаю, что если вернётесь, то никогда это не сделаете на белом коне“.
— Да… Смело сказано.
— Изменник! — выкрикнул молодой.
Другой тяжело вздохнул:
— Ты, может, и вернёшься, Дима… Тебе двадцать семь, вернёшься хоть поездом… И то хорошо. А мне не придётся… Ни поездом, никак…
— Я вас не понимаю, Иван Андреевич!
— Что тут не понимать. Мне за пятьдесят. И я уж не надеюсь. А что тут мне делать? Тут, на Ваграме, в «Рандеву шофёров»? Я ведь родился там… Там у меня все: гимназия, университет, студенческие балы, первая любовь… могилы… И ничего. Ни-че-го. Жидкий кофе с круасаном, дыра на пятом этаже, постель с клопами… Я ведь математик… Наверно, им нужны математики? И что мне до белого коня, на котором въедет или, наверное, никогда не въедет какой-то генерал? Я этих генералов не знал и знать не хотел. Уж если Павел Николаевич Милюков говорит, значит, так и будет… Что мне генералы?
— А я их знаю! Я первопоходник корниловского полка… Я ещё покажу, я покажу… — уже не слушая, хрипло бормотал молодой. — Гарсон! — Он швырнул мелочь на стол и выбежал на улицу.
Другой русский, вздыхая, смотрел ему вслед.
Как хотелось Якушеву подойти к этому человеку и ободрить, сказать, что есть выход, что математики нужны родине и нечего ему торчать здесь, на Ваграме; таким, как он, путь домой не заказан, и многие возвращаются, у них даже газета своя выходит в Берлине…
Русский встал, поднял воротник выцветшего дождевика и побрёл по Ваграму. Расплатился и Якушев, вышел на улицу. «Первопоходник», тот самый молодой человек, на которого обратил внимание Якушев, все ещё стоял вблизи кафе, размышляя, куда идти. Мимо него проходили землекопы в испачканных землёй рабочих блузах. Они повернули к кафе, и один из них, очевидно, задел «первопоходника». Тот отшатнулся, лицо его выразило такое презрение и злобу, что землекоп, обернувшись, обозвал его «merde» (дерьмо).
«Первопоходник» шагнул к землекопу. Он стоял усмехаясь — здоровенный, широкоплечий. Рабочий понимал, что перед ним «белая кость», бывший офицер. «Первопоходник» тоже понял, чем может кончиться для него схватка, и, бормоча ругательства, ушёл.
Якушев размышлял о происшедшем. Конечно, землекоп знал, с кем имеет дело. Трудовой народ Парижа раскусил эмигрантов, особенно тех, кто не мог забыть дворянскую спесь… Какие ещё уроки нужны этим людям? Когда одумаются эти господа?.. Вероятно, не скоро.
И ещё у Якушева была встреча возле русской церкви на улице Дарю, встреча с девушкой, повязанной платочком, из-под которого глядели испуганные голубые глаза. Она шла позади супружеской пары — он с холёным лицом, с подкрашенными усами, рядом семенила супруга в старомодной шляпке под вуалью. Мельком брошенный в их сторону взгляд объяснил все: петербургский барин, его супруга и прислуга, несчастная русская девушка, вывезенная барином для чего-то в Париж.
Эту встречу долго не мог забыть Якушев. Вернувшись в гостиницу, он нашёл записку Арапова: «Вас ждут на рю де Гренель завтра, в девять утра». На рю де Гренель, в здании бывшего царского посольства, все ещё пребывал посол Временного правительства Маклаков, хотя многие эмигранты, и особенно монархисты, его не признавали и ненавидели. Левое крыло здания занимали тоже не признававшие посла Маклакова представители штаба Врангеля — генералы Миллер и Хольмсен. Якушев приехал туда в девять часов утра. Во дворе, загаженном мусором, уже толклись какие-то мужчины и женщины, спорили о том, кому первому пройти в канцелярию.
Арапов и Якушев поднялись по лестнице на второй этаж, где было почище и потише. Встретил их адъютант. Он был в штатском, но щёлкал каблуками и скользил по паркету, точно при шпорах и с аксельбантом через плечо.
Якушева ждали и тотчас провели к Хольмсену. По тому, как тот поспешил навстречу, можно было догадаться, что Арапов сделал ему хорошую рекламу.
— Много, много слышал о вас лестного… С особенным удовольствием вижу вас в добром здравии.
Якушев немало повидал на своём веку генералов, он знал, как обходиться с ними, и тотчас сказал, что считает для себя особой честью познакомиться с его превосходительством.
— Полковник фон Лампе просил лично вручить сам это письмо.
Хольмсен взглянул мельком на письмо и отложил.
Якушев, чуть понизив голос, спросил:
— Думается, что вашему превосходительству будет небезынтересно, какими письмами меня снабдил Николай Евгеньевич Марков?
— Ах, старая лиса… Любопытно, что он там написал?
— Письма запечатаны. Адресованы графу Гендрикову и князю Оболенскому.
Якушев положил на стол запечатанные письма.
Хольмсен позвонил и, отдав адъютанту письма, приказал «деликатно вскрыть».
— Не извольте беспокоиться… Ювелирная работа.
Пока где-то вблизи проделывалась «ювелирная работа», Хольмсен распространялся о том, как высоко главнокомандующий Врангель ценит работу «Треста» и самого Якушева. Тем временем принесли вскрытые письма, и Хольмсен занялся ими. Не без удивления Якушев услышал, что Марков о нем, Якушеве, самого лучшего мнения, что именно Марков первым узнал о существовании разветвлённой монархической организации в России…
— А вот это интересно! — воскликнул Хольмсен. И Якушев, едва сдерживая улыбку, услышал брань по адресу Хольмсена, Миллера, Климовича и самого Врангеля, который «спит и видит себя во главе Российской державы».
— Ах старая каналья! Недаром мы следим за его перепиской, — он достал из железного ящика синюю папку. — Вот извольте видеть его секретный код: Николай Николаевич — «Донской», Кирилл — «Юнкер», Маклаков — «Стервецов»… В бирюльки играет, интриган! Но о вас отзывается хорошо: «За корректность и лояльность Фёдорова (Фёдоров — это вы) ручаюсь. Этот человек нам известен и проверен…» Но добавляет: «Надо помешать поездке Фёдорова к Онегину». Это он Врангеля так окрестил, ещё очень благородно. Дальше пишет о скупости наших богачей. В этом прав, скуповаты, подлецы.
И Хольмсен отдал письма для дальнейшей «ювелирной работы», на этот раз по запечатыванию.
Следующее свидание произошло на улице Казимира Перье у генерала Миллера, где встретил Якушева все тот же Хольмсен.
— К моему глубокому сожалению, — сказал он, — Миллер откомандирован в распоряжение главнокомандующего и отбыл в Сербию.
— Весьма огорчён…
— Но это не главное, главное — центр нашей работы переносится из Белграда в Париж. Оно к лучшему. Белград все-таки в стороне. Я вас порадую. Вами заинтересован его высочество Николай Николаевич, и я получил приказание сопровождать нас к его высочеству.
Якушев с трудом сохранял спокойствие. Все, что было задумано в Москве, осуществлялось в точности.
27 августа Якушев был принят Николаем Николаевичем.
В отчёте об этом свидании сказано:
«Аудиенция мне была дана на вилле графа Тышкевича, где обитает Николай Николаевич. Сопровождал меня Хольмсен.
С того времени как я видел «Верховного» в 1917 году на Кавказе, в Тифлисе, он мало изменился. Та же бесконечно длинная фигура, — впрочем, он вставил зубы, помолодел. Был одет в штатское платье. Начал разговор игриво:
— Вы приехали удостовериться, не нахожусь ли я в параличе?.. Итак, что я делал с тысяча девятьсот семнадцатого по тысяча девятьсот двадцать третий год. Это вас интересует? После Февральской революции я желал защитить родину, но получил письмо от князя Львова… Он писал, что никто из царской фамилии не должен состоять на службе, гражданской или военной. После этого я сложил с себя звание главнокомандующего на турецком фронте и отправился в Крым, а оттуда на юг Франции.
Выслушав это, я сказал:
— Мы, то есть Монархическая организация центральной России, готовы идти за вашим именем и отдаём себя в ваше распоряжение.
Он ответил быстро, как ученик, вызубривший урок:
— Чтобы возглавить движение, нужно иметь мнение всей России, а не только эмигрантов. Тогда я могу посвятить свои силы восстановлению законности и порядка.
(На самом же деле мне стало известно, что его супруга Стана-Анастасия, черногорка, «Чёрная опасность», как её называли, писала гофмейстерине Голицыной, чтобы та готовила чемоданы.)
Дальше Николай Николаевич выразился в том духе, что он не предрекает будущего строя, но уверен, что строй будет монархическим.
Тут я решил, что называется, резать правду-матку:
— Ваше высочество, раболепства и низкопоклонства вы от меня не ждите. Буду говорить резко и грубо всю правду. Вы являетесь для нас колоссальным козырем, но этот козырь — последний, его надо беречь, заменить его нечем, и потому нельзя рисковать. Есть опасность преждевременного выступления со стороны эмигрантов…
Говорю и вижу: Хольмсен сидит словно на иголках — как это я осмеливаюсь так разговаривать с великим князем? Однако тот заволновался:
— Никто меня не уговорит выступить преждевременно. Я буду ждать зова всей России, ваше обращение оттуда — первое. Если вся Россия, тогда, конечно…
«Ну, — думаю, — не скоро ты дождёшься „всей России“, — и решился „топить“ Маркова:
— Николай Евгеньевич требует от меня, чтобы я назначил срок выступления, настаивает на признании Дмитрия Павловича вашим заместителем.
«Длинный» обозлился:
— Опять этот старик, как дятел, долбит своё! Все равно не послушаюсь. Никого из родственников с собой не возьму. У нас на семейном совете решено, чтобы все члены семьи сидели смирно и вели себя прилично. Дмитрий Павлович? Бабник! Какой он царь! Сын Петра Николаевича — Роман Петрович? У него голос писклявый. Разве он годится в цари? А Кирилл Владимирович? Никто его не принимает всерьёз. Затея его окончательно провалилась. К тому же у него тик, с тех пор как тонул. Хорош царь — гримасничает и дёргается, как паяц.
Я доложил свой план, возражал против необдуманных восстаний и бунтов на окраинах, чтобы сберечь наши силы до решительного часа.
— Отлично. Но на армию Врангеля не надейтесь. У вас свои силы. У вас — фронт, у нас — тыл. Нужно сговориться с иностранными державами и с финансистами. Для этих переговоров хорош Коковцов.
Перехожу к главному.
— Управлять Россией должны те, кто прожил там тяжёлые годы. Мы сами не претендуем на посты, мы образуем партию, которой будет руководить монарх и Политический совет партии.
— Согласен. Такая партия нужна. Без решения совета вашей партии — ни шагу.
Заговорили о внешней политике. Принесли географические карты.
Все лимитрофы упразднить, кроме Польши, но в отношении её — только неясные обещания, чтобы потом можно было отказаться.
Снова разговор о Маркове и его лозунге «За веру, царя и отечество».
— Пока не подходит. Лучше «Законность и порядок». Точка. Нужны обращения ко мне с мест. Меня глубоко тронул верноподданнический адрес. Это нужно для переговоров с иностранными правительствами и финансистами для займов.
— Не найдёт ли ваше высочество возможным выпустить воззвание от вашего имени?
— Пожалуй. Выпустим своевременно. Но текст предварительно покажете мне.
Аудиенция продолжалась три часа».
Арапов с нетерпением ожидал возвращения Якушева. Выслушав рассказ о свидании, сказал:
— Старик одряхлел, инертен, окружён интриганами. В Кирилле мы тоже разочарованы. Нет царя, да и только!
И с горя напился в «Кавказском погребке» на Монмартре.
В Париже Якушев заключил соглашение между «Трестом» и ОРА, между внешними и внутренними торговыми группами, как эти две организации условно назывались. Вся переписка должна была идти через Хольмсена. Представителем «Треста» в Париже назначался молодой князь Ширинский-Шихматов, в Берлине, на Потсдамерштрассе, 27, обосновался другой представитель «Треста» — Арапов.
Якушев вернулся в Москву.
Подводя итоги своей поездки, он не обольщался, но все же считал, что основная задача выполнена: «Тресту» удалось проникнуть в Высший монархический совет, завязать сношения с Врангелем и, наконец, добиться аудиенции у Николая Николаевича.
Подробности поездки обсуждались с Артузовым, Пилляром и Старовым. О результатах её Артузов докладывал Дзержинскому. Он нашёл, что Якушев действовал умно и вполне оправдал доверие. Дзержинский ещё раз обратил внимание на необходимость помощи Якушеву в военных делах. «Тресту» нужен опытный специалист — начальник штаба.
— Это должна быть фигура авторитетная, чтобы ей доверяли монархисты, — сказал Артузов.
— Что вы думаете о товарище Потапове? — спросил Дзержинский.
— О Николае Михайловиче?
— Да. Он вполне подходит. Для белых это фигура импозантная — генерал-лейтенант, генштабист. Поговорите с ним. Словом — действуйте, решайте сами, как было с Бирком. Оправдывает он наше доверие?
— Вполне.
— Вот и хорошо. До свидания.
Позвонил телефон, и, уже закрывая за собой дверь, Артузов услышал голос Дзержинского:
— Относительно заказов локомотивов в Швеции моё мнение…
