15

Якушев не торопясь шёл по Софийской набережной, иногда останавливаясь, поглядывая на Кремль, на Большой дворец, купола соборов. Над зданием «Судебных установлений», как оно называлось до революции, алел флаг, вспыхивая в лучах заката. В Кремле было тихо, сонно, только изредка мелькал силуэт самокатчика.

Был конец тёплого, солнечного дня, и, поглядев со стороны на Якушева, можно было подумать, что человек решил прогуляться после трудового дня. Вблизи бывшей кокоревской гостиницы, теперь общежития, Якушев свернул в переулок и вышел на Болотную площадь.

В те годы площадь была застроена торговыми помещениями, складами и выглядела совсем иначе, чем в наше время. Днём здесь был овощной торг, все вокруг пропахло запахом овощей, овчины, дёгтя, трудно было протиснуться между ломовых телег. Но к вечеру площадь пустела. Читая вывески: «Власов и Кочетков», «Товарищество Хлоповых», «Нейман и Марковский», Якушев в одном из дворов двухэтажного старого дома нашёл голубую вывеску «Товарищество Флора». Её трудно было заметить в глубине двора. Почти в ту же минуту, неизвестно откуда, возникла высокая фигура человека в брезентовом балахоне и кожаной фуражке.

— Я от Селянинова.

— Фонтанка, шестнадцать, — ответил человек в балахоне, гремя ключами, отворил дверь, пропустил Якушева. Вспыхнула электрическая лампочка, тускло осветившая помещение, похожее на склад. Да это отчасти и был склад, вдоль стен заваленный мешками, заставленный ящиками. Но в глубине стоял стол, покрытый холстом, поодаль две скамьи и диван, железная печка-буржуйка, от неё коленом под потолком труба.

— Придётся подождать. Вы изволили прибыть немного раньше времени. Присаживайтесь, ваше превосходительство.

— Садитесь и вы, — сказал Якушев.

— Мне полагается быть снаружи, но поскольку время не пришло, могу побыть здесь.

— Вы ведь не всегда были на таком амплуа, то есть сторожем?

— С вашего позволения, я коллежский асессор. Двадцать лет состоял на государственной службе в Петербурге, в департаменте полиции. Кончил в Москве лицей цесаревича Николая.

— Это Катковский?

— Так точно. Наш лицей не очень чтили, учились не одни дворяне, не то что в Петербурге, в Александровском лицее. Потому мы не бойко двигались по службе. Я, например, дослужился до коллежского асессора, а служил при Плеве, Трусевиче, Курлове, Климовиче, Белецком, при Джунковском тоже служил… Всех пережил.

— Вот почему Фонтанка, шестнадцать!

— Именно поэтому. Вы, ваше превосходительство, знали олсуфьевский особняк на Фонтанке, шестнадцать? На вид он небольшой, два подъезда: первый подъезд — квартира министра внутренних дел, там всегда стоял городовой на посту, а другой подъезд — наш, департаментский.

— Проезжал, вероятно, не раз… Но не запомнил. Особняк действительно небольшой. Как же там все умещалось: и квартира министра и департамент полиции?

— А вы не приметили, позади пятиэтажный большой дом пристроен? Вот в том доме и была святая святых — департамент. Я ведь служил в особой политической части, в шестом делопроизводстве.

— Любопытно. В качестве кого?

— Дослужился до чиновника особых поручений при вице-директоре департамента. — Он горестно вздохнул: — Какой был порядок! Ещё от третьего отделения было заведено… конечно, масштаб у нас побольше…

— Интересно…

— Возьмём, скажем, особую политическую часть, пятое делопроизводство. В нем шесть отделений. Первое — переписка общего характера, второе — эсеры, третье — эсдеки, четвёртое — инородческие организации, пятое — разбор шифров и шестое, самое важное, — личный состав, агентура внутренняя и заграничная. Я был по внутренней…

«Как рассказывает, — подумал Якушев, — прямо упивается. Ишь ведь расцвёл…»

— Я высоко ставил Степана Петровича Белецкого, он юрист, кончил университет, нюх у него тонкий. Но предпочитал все-таки Климовича: строгость, ловкость, сила… Говорят, Климович теперь за границей, при Врангеле, по части разведки?

— Да. Я что-то слышал. Вы интересно рассказываете. Много повидали. Впрочем, я думаю, что вас касалось больше бумажное производство.

— О нет, ваше превосходительство. Я был любитель сыска. У нас жандармские офицеры работали, они, знаете, аристократы, притом не из храбрецов. А я по своей охоте занимался сыском. Целую неделю ездил извозчиком номер две тысячи восемьсот семьдесят четыре, сам вызвался, и за это меня особо благодарили. Ну, это я просто как любитель.

— Очень это все интересно… Кстати, как мне вас величать прикажете?

— Как угодно. Скажем, Подушкин Степан Захарович.

— Как же вы все-таки уцелели, Степан Захарович?..

— Чудом. Как раз перед февралём назначили меня полицмейстером в Керчь. Не доехал. Конечно, все бумаги сжёг. У меня всегда паспорт был на другую фамилию. На случай командировки, если секретное поручение, это полезно. Долго скрывался у родственников в Туле. Ждал Деникина и не дождался. Словом, эпопея… Однако я пойду. Нас ведь найти нелегко.

Он выскользнул в дверь. Якушев покачал головой. Хорош! Полицейская крыса!

Дверь заскрипела, и вошёл, вернее, вбежал Стауниц.

— Прошу прощения. Опоздал, надо было оповестить наших, времени мало. Будет Ртищев, вы его знаете, Зубов — это курсант, об остальных скажу позже…

Открывалась дверь, входили люди и усаживались на скамью несколько поодаль. При тусклом свете лампочки трудно было разглядеть лица.

— Кажется, все, — сказал Стауниц. — Господа, нам предстоит выслушать важное сообщение Политического совета.

Не поднимаясь с места, Якушев начал:

— Мы, то есть Политический совет, получили инструкции от Высшего монархического совета из Берлина. Мы не нашли нужным познакомить вас, господа, вашу группу с этими инструкциями. И вот почему: Политический совет считает, что из Берлина нельзя диктовать нам, как поступать. Наши собратья за границей не знают обстановки, они оторваны от России. Нам на месте виднее. Мы сами определим наши задачи и поставим в известность Высший монархический совет о том, какие решения примет предстоящий съезд наших единомышленников — членов Монархической организации центральной России.

Якушев уловил лёгкое движение и понял, что его слова приняты одобрительно.

— В связи с созывом съезда возникает очень важный вопрос. Речь идёт о средствах. Мы ожидаем от наших соратников за рубежом не указаний, как нам действовать, а реальной денежной помощи. Нужны не добрые советы, а деньги. Помощь, которую мы можем получить от наших единомышленников здесь, ничтожна, Надежды, которые мы возлагали на одного «испытуемого», рухнули, на нэпманов надеяться нельзя. Нэп их устраивает. Главное — получить средства от промышленников за границей и от иностранных правительств. В связи с этим очень важно установить постоянную и прочную связь с заграничными монархическими организациями, с Берлином, Парижем. Политический совет ведёт переговоры с одним пограничным государством о том, чтобы организовать безопасный переход границы. Как и каким образом это будет сделано, я вам, по понятным причинам, не скажу. Но мы уверены, что такая связь будет установлена. Наконец, в целях конспирации внутри страны и для сношения с зарубежными организациями наша МОЦР будет иметь наименование «Трест». Об этом мы уведомили Высший монархический совет. Я сказал все.

Поднялся Ртищев, откашлялся, вытер платком губы, по всему видно, что он готовился произнести длинную речь.

Якушев знал заранее, что это будет нудное и велеречивое излияние в духе церковной проповеди и листовок монархического «Союза русского народа», будут повторяться слова: «Русь», «престол», «самодержавие», «обожаемый монарх»… Сколько таких речей придётся ещё выслушать, а может быть, и произнести самому, чтобы козырять монархическими убеждениями! Но теперь он знал цену этим речам и знал, почему их надо произносить среди врагов.

Пока говорил Ртищев, можно было вглядеться в лица тех, кто сидел против него на скамье. Якушев обратил внимание на молодого человека с сильно напудренным лицом и порочным чувственным ртом, на совсем юную девушку с косами, старательно уложенными под шапочкой. «Эта дурёха куда затесалась?» Рядом с ней сидел пожилой человек в пальто, в тёмных очках, затем бородач в поддёвке, типичный «охотнорядец», вспомнилось Якушеву. Но больше других заинтересовал военный в длинной кавалерийской шинели. Он сидел неподвижно, опустив голову и уставившись в пол. Это был, наверное, курсант Зубов.

— Дорогие собратья, — журчал Ртищев, — я имел высокую честь присутствовать на том заседании, где составлялся ответ на послание Высшего монархического совета. Не могу скрыть от вас моей тревоги, в этом послании сказано: «Не напирать на монархизм». Собратья! Можем ли мы, верноподданные, скрывать свои чувства от народа? Можем ли мы, говоря с солдатами, умолчать о священной цели нашей — о воцарении вновь на престоле царя-батюшки, державного хозяина земли русской…

Якушев встал:

— Позвольте вас прервать! Я не могу допустить разглашения письма, которое принято нашим верховным органом и направляется за границу в зашифрованном виде, — это нарушение конспирации…

Ртищев открыл было рот, но ничего не сказал и сел. Фонтан красноречия иссяк, эффекта не получилось.

Тогда поднялся Стауниц.

«Этот, по крайней мере, не дурак, а откровенный подлец», — подумал Якушев.

Стауниц говорил отчётливо, громко, с лёгким немецким акцентом:

— Дело с добыванием денег обстоит весьма скверно. Между тем предстоят расходы в связи с нашим съездом. Мы обсуждали не раз планы, как раздобыть деньги, и остановились на одном: получить деньги при помощи экспроприации. Намечено одно районное отделение Госбанка. Подробно обсуждать этот план мы не будем. Скажу только — есть оружие, есть люди, исполнители, имеющие опыт. Во главе их мы поставим Дядю Васю. Он мастер в этом деле. — Стауниц наклонился к Якушеву: — Желательно знать ваше мнение.

Для Якушева возникло серьёзное испытание. Надо было не запретить грабёж, а убедить в бессмысленности его. Допустить «экспроприацию» только для того, чтобы схватить участников, — нельзя, это могло вызвать подозрение, встревожить всех членов МОЦР.

— Очень сожалею, что я не был, когда вы обсуждали вопрос об «эксе». Господа, я понимаю, что деньги нам очень нужны, но давайте подумаем, что произойдёт, даже если будет успех. Этим актом мы поднимем на ноги не только милицию, уголовный розыск, но и ГПУ. В Москве очень давно не было таких актов. И что мы получим? Какими ресурсами обладает районное отделение Госбанка? Из-за каких-то незначительных сумм поставим под удар не только вашу «семёрку», но и всю организацию в целом. Думаю, что без стрельбы дело не обойдётся, будут убитые или раненые, начнутся аресты, следствия… А ведь главная задача сейчас — собирать силы, исподволь готовить переворот, завязать прочные связи с заграницей, получить крупные суммы от промышленников и зарубежных эмигрантских организаций. И это дело, можно сказать, на мази. А вы хотите рискнуть буквально всем из-за каких-то ничтожных сумм и расплатиться, может быть, кровью наших людей!

Все молчали. Вдруг вскочила девушка и, задыхаясь, крикнула:

— Нет! Так нельзя больше! Нет!..

Якушев слегка вздрогнул и повернулся к ней. «Гимназисточка, — подумал он. — Что с ней?» Потом мягко спросил:

— Что это с вами, моя милая?

Она залепетала быстро и невнятно:

— Мы ничего не делаем… Мы ничего не сделали… Я так не могу! — Она всхлипнула.

Стауниц повернулся к Якушеву:

— Позвольте, я объясню. Зоя настаивает на террористическом акте. Она предлагает себя как исполнительницу. — Вдруг он озлился и зашипел: — Если мы будем прислушиваться к бредням каждой девчонки, которая ставит под удар всю нашу работу, нам этого не простят! Ни отечество, ни наши собратья за рубежом.

— Хорошо… Я сама. У меня оружие! Я потом застрелюсь! — кричала девушка, задыхаясь от слез.

Стауниц вскочил.

— Погодите… — Якушев встал и подошёл к девушке. — Зоя, сейчас, сию минуту отдайте револьвер, если он у вас действительно есть. Я приказываю вам. Слышите. Отдайте!

Он говорил повелительным тоном, смотрел ей прямо в глаза и протянул руку за револьвером. В мёртвой тишине девушка открыла сумочку и отдала Якушеву маленький браунинг.

Якушев передал его Стауницу.

— А теперь вытрите слезы. Успокойтесь. Я прошу вас остаться, вас и вас, — он указал на Зубова.

— А меня? — сказал Ртищев.

— Хорошо, и вас. Остальные могут уходить…

Якушев говорил по-прежнему негромко, но повелительно, так, что даже Стауниц смотрел на него в изумлении.

— Вас зовут Зоя? Милая, вы мне годитесь в дочери, у меня дочь чуть не ваших лет. Вы вбили себе в голову, что ваш выстрел будет иметь значение для общего дела. Выстрел в чекиста или видного коммуниста. Вы думаете, что вы совершите подвиг! Это не подвиг. Нет! Это предательство, вот как это называется!

Девушка тряслась от рыданий.

— Хотите видеть человека, совершающего истинный подвиг? — Якушев показал на Зубова. — Он красный командир, каждую минуту стоит на пороге смерти и ведёт тайную работу. Он делает именно то, о чем пишут наши собратья из Берлина. И вы его хотите предать!

— Нет! Нет!

— Вы его предадите, вы погубите всю «семёрку», потому что ваш выстрел, ничтожная хлопушка, насторожит Чека. И они доберутся до нас и уничтожат всю группу. Кто вас подучил, кто вас толкает на этот бессмысленный и, к счастью, несостоявшийся акт? Отвечайте! Кто?

— Игорь…

— Этот хлыщ с намазанными губами, сидевший рядом? Стауниц! Вы уверены в нем?

— Он был со мной в Ивановском лагере. Как анархист.

— И это все? И вы взяли его в «семёрку»?

— Но он нужен. Связь с молодёжью…

— Я вижу. Подстрекает девочку, а сам в кусты. Нет, господа… Я вижу, что у вас неблагополучно. Мы потребуем от вас, от всех групп строжайшей дисциплины. Абсолютное подчинение Политическому совету, абсолютное…

— Верно! — вдруг заговорил Зубов. — Зачем нам этот шкет несчастный, Игорь? Другое дело Дядя… Дядя Вася.

— Это кто Дядя Вася?

— Бородатый. В поддёвке. Или Ротмистр… или, как его… Кузен.

— Это в чёрном пальто? Он из жандармов?

— Отдельного корпуса жандармов. Я его привлёк, — вдруг заговорил Ртищев. — Работает по коннозаводству. Железный характер… Я надеюсь на него, Александр Александрович!

— Меня зовут Фёдоров. А вы для меня Любский. Прошу помнить. А теперь, Зоя, вытрите слезы. Идите домой. И забудьте все, что здесь было. Вы меня понимаете?

— Понимаю.

— Мы ещё поговорим с вами, Зоя…

Когда она ушла, Якушев переменил тон:

— Господа, вы понимаете, что я должен был держать себя так при этой девочке. Мы потом подумаем, как с ней быть. Что касается этого анархиста… Если Стауниц ручается… (Стауниц молчал.) Теперь я могу вам сказать под строжайшим секретом: мы принимаем меры, чтобы установить непосредственную связь с Высшим монархическим советом. В ближайшее время наш эмиссар выедет в Ревель.

— Прекрасно, — сказал Ртищев, — я бы предложил себя, но мне надо в Петроград… И вам бы хорошо туда, Александр Александрович… У меня, собственно, mon cher, там дело несложное. Добыть, что закопано в «земельном банке» на даче, в Сиверской. — Он взглянул на часы. — Я бы покинул вас…

— Я вас не задерживаю.

Ртищев ушёл. Теперь их было трое.

— Вы что, старые знакомые? — спросил Зубов о Ртищеве.

— По Петрограду. Он богатейший человек. Землевладелец черниговский. Камергер, вероятно, кое-что сохранил… в «земельном банке».

— Вот черт! — с завистью сказал Стауниц. — Что бы ему отвалить нам на дело. До чего мы стеснены в средствах!

— Вот и я думаю, — заговорил Зубов. — Надоело мне до чёртовой матери все это!

— Что именно?

— Служба! Кругом нэп, люди богатеют… А я кровь проливал, пуля во мне сидит со времён Кронштадта. Отца на Тамбовщине красные расстреляли, а я, за них дрался. Встретился у одной бабёнки с Эдуардом Оттовичем, спасибо, он мне открыл глаза. Все-таки я пробую…

— Что пробуете?..

— Он, — показал на Стауница, — велит мне прощупывать курсантов. Только вы знаете, чем это пахнет? Пахнет Лубянкой и пулей. Казённая ей цена девять копеек, а жизни моей и того меньше — грош по нашим временам.

— Надо умно и тонко, — сказал Стауниц.

Якушев молча смотрел на Зубова. Статный парень. Таких в гвардию брали. Глаза красивые, голубые, длинные ресницы, но сам в глаза не смотрит. Наверно, из кулаков. Продукт столыпинских хуторов. И как он попал в Красную Армию? Видимо, по мобилизации.

Скрипнула дверь. Вошёл Подушкин с фонарём «летучая мышь». Выжидательно посмотрел и вздохнул.

— Ну, давайте расходиться, — сказал Якушев.

Он был доволен сегодняшним днём: получил представление о «семёрке» Стауница. «Надо все-таки укрепить Политический совет „Треста“, — мелькнула мысль. — А то мне будет трудно».

Уходили по одному. Миновав Каменный мост, на Ленивке Якушев вспомнил о Зое: «Глупая девчонка. Что бы такое придумать? Как бы её вытащить из этого болота? И в самом деле, недаром же это сборище на Болоте! Действительно болото».