11

Где бы ни был Якушев, на службе или дома, его тревожила одна мысль: Любский — кличка камергера Ртищева, влиятельного члена Политического совета МОЦР. Что делать? Прятаться от него или идти напролом? Но странно, что со времени освобождения Якушева не было телефонных звонков от Любского. Что это означало? Или, узнав о болезни, Любский и другие решили оставить Якушева в покое, или уже началась ликвидация МОЦР — результат его показаний?

«Отвяжутся», — успокаивал себя Якушев и понимал, что «они» не отвяжутся. Неделю спустя в одиннадцатом часу вечера, когда Якушев гулял с Бумом на бульваре, навстречу ему поднялась знакомая фигура. Это был Ртищев.

— Рад вас видеть здравым и невредимым, — протягивая костлявую руку, сказал он. — Вот уж не вовремя вздумали болеть… Прогуливаете собачку? Какой чудесный фокстерьер!

Якушев хотел уловить в тоне Ртищева иронию или нотку подозрения, но тот говорил, как всегда, внушительно и с сознанием собственного достоинства.

— Еле выжил… — сказал Якушев. — Ну как вы, что у вас?

— Все в лучшем виде… Ждём вас, нашего неутомимого, энергичного Александра Александровича… Как это все-таки угораздило вас сразу махнуть в Сибирь? Это после заграницы, после Швеции и Ревеля?

Якушев насторожился.

— Вот как получилось: приехал, пришёл к начальству, а мне суют командировку, билет до Иркутска, и в тот же вечер я уехал, даже отчёт не успел сдать… А там, в Иркутске, подхватил тиф. Так что о ревельских делах мы даже с вами как следует не поговорили.

— Поговорим, дорогой мой, поговорим… Теперь о главном: мы желаем, чтобы вы… — Ртищев оглянулся и убедился, что никого нет поблизости, — чтобы вы возглавили одну сильную группу, она возникла, пока вас не было в Москве. Мы, то есть Политический совет, придаём ей особое значение. Вам в ближайшие дни позвонит человек, пароль — предложение об обмене фортепьяно фабрики «Мюльбах»… Вам надлежит встретиться.

Якушев плохо слушал остальное, он напряжённо думал об одном и том же: «Нет, не отвяжутся… не отвяжутся…»

Надо было что-то отвечать, но, на его счастье, послышались голоса, бренчание мандолины, на бульваре появилась шумная компания, он пожал холодную руку Ртищева и пробормотал первое, что пришло в голову:

— Разумеется, разумеется, — потянул за поводок Бума и быстро зашагал к дому.

Эта ночь напомнила ему ночи в камере тюрьмы, он не сомкнул глаз, ругал себя за то, что сразу не сказал Ртищеву: «Оставьте меня в покое…» Можно было сослаться на болезнь. Но вот что странно. Где результат его показаний? Всё пока на месте, Политический совет МОЦР действует! Возникают новые группы. Артузов был прав: можно ли быть просто лояльным в такой ситуации? Он решил позвонить Артузову, но в девять часов утра раздался телефонный звонок, чей-то голос с лёгким акцентом произнёс:

— Вы, кажется, имели желание обменять ваше фортепьяно на рояль?

— Да, на рояль кабинетный. Фабрики «Мюльбах».

— В таком случае угодно вам встретиться… скажем, в сквере у Большого театра завтра. Время зависит от вас.

— Я могу около четырех часов.

— Превосходно…

— А как я вас узнаю?

— Не извольте беспокоиться. Я знаю вас в лицо.

— А… значит, до завтра.

Якушев положил трубку на рычаг и долго сидел в мучительном раздумье. Было десять часов утра, когда он позвонил Артузову и рассказал ему об этом телефонном звонке.

— Почему бы вам не пойти… — ответил Артузов, — раз вы согласились встретиться с этим человеком. Если вы не придёте, это их встревожит, пока вы у них вне подозрений. Нам бы не хотелось, чтобы вам угрожала опасность со стороны ваших бывших друзей.

«Значит, из моих показаний пока не сделано выводов, — подумал Якушев. — Интересно знать, что это за „сильная“ группа».

Якушев отличался точностью. Четыре часа. Он прогуливался в сквере около десяти минут, когда с ним почти столкнулся человек в бекеше с серой каракулевой выпушкой и начищенных до зеркального блеска сапогах. Извинившись, сказал:

— Я от Любского. Присядем на минуту.

Они присели на скамью, убедившись, что никого нет поблизости.

— Для вас моя фамилия Стауниц Эдуард Оттович, для других — Опперпут, Селянинов, Упельниц и так далее… Смотря по обстоятельствам.

— Я думаю, что здесь не место для такого разговора.

— Разумеется. Как вы относитесь к кавказской кухне?

— Странный вопрос… Если барашек карачаевский, что может быть лучше.

— И бутылка кахетинского? Дары солнечной Грузии?

— Прекрасно.

— В таком случае — прошу…

Они шли в сторону Охотного ряда, миновали Дом Союзов. В то время здесь не было и в помине монументального дома Совета Министров, а стояли только два убогих одноэтажных здания, лавки, торгующие мелкой галантереей. В щели между стеной церкви Параскевы-Пятницы и ветхим старым домом гнездилась шашлычная без вывески.

— Это здесь?

— Здесь. Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство. Все принято во внимание в смысле конспирации.

Они вошли. Им ударил в нос запах баранины, жаренной на вертеле, и ещё другой запах свидетельствовал о том, что здесь пробавлялись не кахетинским, а чем-то более существенным — разведённым водицей спиртом. Сквозь пелену табачного дыма виднелись люди за столиками, была такая теснота, что, казалось, ступить было некуда, а не то что сесть.

— Не извольте беспокоиться… Шалико!

И действительно, через минуту они оказались в глубине коридора, в довольно чистом чуланчике, освещённом окошком, выходившим во двор. В чуланчике стол, накрытый бумагой, и два стула. Гомон, говор посетителей шашлычной доносились сюда едва слышно. В щель приоткрытой двери просунулась усатая голова, и чья-то не очень чистая рука поставила на стол приборы, стаканы и бутылку.

— Как обычно, — сказал Стауниц, и голова исчезла. — Предпочитаю это заведение. У меня наилучшие отношения с хозяином, как вы изволили заметить. Шашлык отличный, вы в этом убедитесь, а главное, можно спокойно поговорить. В случае необходимости открывается окно — и испаряешься тихо и бесследно.

— Слушаю вас.

— Мои петроградские друзья, связанные с известным вам Юрием Александровичем Артамоновым, поручили мне от его имени выяснить, чем объясняется столь длительное ваше молчание, после того как все было договорено?

— Все ли? Не прикажете ли переписываться, прибегая к обычной почте?

— Понимаю. И других причин нет?

— Были. Я был в длительной командировке в Иркутске и там имел несчастье заболеть. Тиф.

— А… Тогда понятно.

— Они, в Ревеле, обещали мне наладить прямую связь с Москвой.

— Ртищев, то есть Любский, говорил, что вас ожидают в Ревеле с отчётом о том, что удалось сделать.

— Ртищев. Знаю. Но ведь дело в том, что моя командировка за границу зависит не от меня. Что касается Петрограда, то это мне легче. Вы были там недавно. Что там?

— Были провалы, как вы знаете… Однако сейчас, я бы сказал, все снова оживились, так же как, впрочем, и в Москве.

Послышались шаги. Стауниц открыл дверь. Просунулась та же усатая голова, и рука поставила на стол блюдо с дымящимся шашлыком.

Якушев потянул носом:

— Аппетитно… Если судить по запаху.

— Прошу, — наливая вино, сказал Стауниц. — Мы успеем поговорить.

Некоторое время оба молча ели и чокались, запивая вином.

— После шестнадцатого года, после Пятигорска, я впервые ем такую прелесть.

— Правда?.. Так вот, ваше превосходительство. Все это хорошо: Петроград, Москва, Нижний, Ростов-на-Дону… Но все это разрознено, и притом связь с закордонными организациями очень слаба.

— Вы абсолютно правы.

— Насколько я понял Ртищева, предполагается объединение всех, говоря большевистским языком, ячеек вокруг МОЦР на строго монархической основе, чтобы не пахло ни кадетским духом, ни эсеровщиной! Самодержавие и военная диктатура.

Стауниц метнул взгляд в сторону Якушева. Тот молчал.

— Эсеровщиной я сам сыт по горло. Я ведь из-за них попался и имел удовольствие отсидеть в одиночке в ожидании… — И Стауниц слегка щёлкнул себя в висок. — Меня спасла отмена смертной казни в двадцатом году, и я получил всего-навсего лагерь до окончания гражданской войны. И вот, как видите, я на свободе, занимаюсь коммерцией и ещё кое-чем. А ведь я брал уроки конспирации у самого Бориса Викторовича…

— У кого?

— У Савинкова.

— Вы, значит, из этих… из эсеров?

— Нет, я не из «этих»… В той буре, которую мы переживали, людей вроде меня бросало как щепку. Я все испытал, после того как четверо суток блевал на поганом греческом пароходишке по пути из Севастополя в Стамбул. Испытал и турецкий клоповник — каракол, и румынскую тюрягу. В конце концов в Берлине меня подобрал Савинков, я оказался для него подходящим субъектом.

Якушев поморщился:

— Этот человек возбуждает во мне отвращение. Убивал министров, губернаторов, а вешали за это других, простых исполнителей.

— Видите ли, он не трус. При этом может быть обаятельным, пленительным, может вас очаровать, пока вы ему нужны. А когда вас зацапают, он и не чихнёт. Будет читать декадентские стишки, он ведь мнит себя литератором. Широкая натура, игрок, швыряет деньги, когда есть. До революции, говорят, проиграл пятнадцать тысяч золотом партийных денег в Монте-Карло. В Париже — всегда скачки, женщины…

— Вы с ним коротко знакомы?

— Как сказать… Жил с ним месяц в Берлине, в отеле «Адлон». Роскошная жизнь. При нем секретарь, жена секретаря для интимных услуг. Каждый вечер — дансинг, шампанское, марафет, если угодно. А утром — штаб: полковники, ротмистры, бандиты со светскими замашками и французским языком и эти долгогривые эсеры… все цвета радуги — от монархистов до эсеров-максималистов. А вечером опять шампанское и дамы… Марка летит вниз, а Борису Викторовичу хоть бы что, у него фунты стерлингов. А потом для меня кончилось вот чем: грязная изба в Полесье, спишь на полу с бандитами, палец на курке маузера; ползёшь по грязи через границу, ждёшь пулю в лоб, не то пограничники прикончат, не то бандиты, чтобы поживиться…

— Дальше?

— Дальше, если повезёт, заберёшься в трущобу под Минском… Холод, грязь, кровь… В конце концов вышло так: все хорошо, пришёл на явку, все знаки на месте, милости просим, стучишь, тебе открывают — и ты испёкся. Везут в Москву, там допрос, пойман с оружием, был в банде, савинковец, расстрел обеспечен… Сидишь во «внутренней» и представляешь себе: в этот самый час в Париже Борис Викторович с донной Пепитой сидят себе в «Табарэне», попивают «Кордон руж», а вместо меня другой дурак ползёт на брюхе по грязи через границу. И для чего? Чтобы поджечь хату сельсовета или подстрелить секретаря комячейки. А крестьяне обложат его и выловят в лесу, как волка…

— Значит, разочарование?..

— Да, в методах.

— Перспектива не из приятных. А дальше?

— Дальше — вы знаете. Чудом выкарабкался. А тут нэп. Я кое-что понимаю в коммерции. Увлёкся делами, нашёл компаньонов. Женился на хорошенькой девице. Но, знаете, не по моему характеру. Богатства не наживу — я не Кушаков, у меня капитала нет. И вот стал размышлять. И пришёл к выводу: надо делать ставку на внутренний переворот.

— Интересно. И что же?

— Нащупал людей. Из бывших. Один чиновник департамента полиции, затем ещё подходящие экземпляры, и, в общем, есть группа, семь человек, нет только денег. Я за этим и в Петроград ездил. У них есть некоторые виды. Иностранцы через Коковцова обещали. У меня большая надежда на вас, Александр Александрович.

— Если в смысле денег, то я вас должен разочаровать. А потом, самое главное: цель. Какая у вашей группы цель? Неужели… что-то вроде «Союза защиты родины и свободы»?

— К чёртовой матери! Никакой савинковщины! Его императорское величество, законный император. Только на это ещё можно ставить.

— Все разделяют эти верноподданнические чувства?

— Могу сказать — все. Даже, пусть вам не покажется странным, один краском. Настоящий.

Якушев удивился:

— Что вы такое говорите?

— Я вас понимаю. Но не все же среди большевиков — кремень и железо. Чекистам, например, ничего не нужно для себя: ест хлеб с соломой, запивает морковным чаем, не спит по ночам, главное для него — идея, революция. Но есть такие «товарищи», которых нэп, так сказать, расшатал. Вот такие нам нужны. Я вам покажу: красавец, герой, конник, командовал полком. Из простых. Учится на каких-то военных курсах.

— И вошёл в вашу группу?

— Отца-старосту расстреляли на Тамбовщине. Хату сожгли. Жить хочется. Все это шито-крыто. Я к нему со всех сторон подходил. Вы представляете себе: кончит курс — дадут ему бригаду, дивизию…

— Все это очень интересно. Очень. Надо будет приглядеться к вашим людям. Только без всяких собраний, надеюсь.

— Да что вы… Какие собрания. Я снял на Болоте склад, под товары. Вы увидите, как удобно… Там кого и что хочешь спрячешь. И сторож у меня… Кто бы вы думали? Чиновник департамента полиции. Коллежский асессор.

— Это так неожиданно, так чудесно, просто не верится…

— Все доложено штабу МОЦР, извините за большевистское сокращение, — штабу Монархической организации центральной России. Угодно вашему превосходительству познакомиться с людьми?

— Разве только с этим… краскомом. Этот, как вы понимаете, представляет особый интерес.

— Отлично. Разрешите на днях сообщить, где и когда…

Стауниц открыл дверь и крикнул:

— Шалико! Счёт!

Ему подали счёт. Якушев полюбопытствовал и увидел семизначную цифру.

— С чаевыми около шести миллионов. Вернее, ровно шесть. Все мы нынче миллионеры, ваше превосходительство.

Они вышли на улицу. Уже стемнело. Стауниц кивнул и пропал в темноте. Улицы почти не освещались.

Якушев шёл не торопясь, в тяжёлом раздумье. «Нет, они не угомонились». Представил себе лицо Стауница, его злую усмешку, его злые глаза и крепкие белые зубы, которыми он разрывал розовое мясо барашка. «Волк, — подумал Якушев, — настоящий волк. Они не оставят меня в покое».