Глава тринадцатая
За ночь температура в отсеке скатилась до нуля, и Туровцев порядком окоченел. Спать-то он спал, но это был какой-то ненастоящий сон. Только под утро дремотное оцепенение сменилось забытьем, таким глубоким, что сквозь него не сразу пробились сотрясавшие лодку длинные звонки боевой тревоги.
- Вставайте, штурман, - услышал он голос Горбунова. - Нельзя спать, когда на корабле тревога. Это не принято.
Митя вскочил в ярости. Он нисколько не сомневался, что ни в городе, ни на рейде тревоги нет и командир объявил учебную.
- Черт бы его драл, - бормотал Митя, одеваясь. Спросонья он плохо видел и качался, как пьяный. - Сам не спит и другим не дает…
Наспех зашнуровав ботинки, он выскочил в центральный пост и увидел дежурного старшину Солнцева. Солнцев стоял у трапа, задрав вверх голову и приплясывая.
- Эй, на мостике!
Мостик не отвечал.
- Что случилось, Солнцев?
Старшина вздрогнул и обернулся.
- Да ничего, товарищ лейтенант. Что-то долго копаются.
- А как долго?
- Минуты две прошло.
- Две - это еще не край.
- Это верно, что не край. Я другого боюсь: вдруг сигнал не сработал?..
Он не договорил. С мостика приоткрылся люк - воздух в лодке заколебался. Зычный голос сигнальщика радостно завопил:
- Внизу!
- Есть, внизу! - так же радостно отозвался Солнцев.
- Порядок! Чешут сюда.
Люк со звоном захлопнулся. Митя зажмурил глаза и увидел: темная набережная, снежные дюны на месте тротуаров. Вот из-под глубокой, черной, как устье нетопленной печи, арки ворот показался первый бушлат, за ним второй, третий…
Отдаленная глухая дробь - бегут по деревянным мосткам, гулко грохнула сталь - кто-то спрыгнул на палубу. Мягко отошла крышка люка, и воздух опять качнуло, в ушах легонько хрустнуло…
- Осторожно, товарищ лейтенант!
Митя посторонился - и вовремя. Две длиннейшие матросские ноги вылетели из горловины, как снаряд из орудийного канала, и на резиновый коврик соскочил Филаретов. За ним ворвался вихрь снежинок. Следующий был Каюров, за ними посыпались остальные. Граница тоже соскользнул вниз, как по канату, не касаясь ногами перекладин, но не рассчитал и растянулся. Поднимаясь, он посмотрел на Туровцева злыми глазами.
На этот раз Горбунов даже не делал обхода, через минуту после того, как все разбежались по местам, он скомандовал отбой тревоги, а еще через тридцать секунд был дан сигнал «побудка». Таким образом выяснилось, что командир украл у Мити меньше пяти минут сна. Спать больше не хотелось, и было немножко совестно.
За чаем Горбунов сказал:
- Соловцов просится обратно на лодку. Клянется, что никогда - ну и так далее… Какие будут точки зрения?
Сказано было это нарочито безразличным тоном. «Не хочет влиять», - подумал Митя.
- Соловцов, конечно, фрукт, - Каюров вздохнул, - но я бы все-таки… А впрочем, молчу… - оборвал он сам себя, заметив, что Митя хмурится.
Все посмотрели на Туровцева. Митя продолжал хмуриться.
- У нас же нет штатных мест.
- Даю вводную, - сказал командир. - Предположим, есть.
- Не знаю, Виктор Иваныч. Не лежит душа.
- Почему?
- Какой-то он наглый, расхлябанный…
- Неверно. С наглецой, но не расхлябанный. И хороший рулевой.
- По-моему, он больше подходит для сухопутья, - проворчал Митя. - На корабле таким типам негде развернуться…
- Негде-негде, а вот поди ж ты - очень привязан к кораблю.
- Факт, - сказал доктор. - Ты видел, Василь, сколько он на себе приволок? Целый мешок консервов. Я чуть в обморок не хлопнулся, когда увидел.
Каюров не удержался и присвистнул.
- Откуда?
- С Ханко. Говорит, при эвакуации можно было брать, сколько влезет. Я думаю - не врет. Ты соображаешь, что такое в осажденном городе шестнадцать банок мясных консервов?
- Жизнь человека, - буркнул механик.
- Жизнь в жестянках.
- Шутки в сторону, вам известно, сколько стоит нынче банка консервов?
- А разве ее можно купить?
- Святая наивность! В нашем доме живет один художник. Недавно он отдал за банку рыбных консервов и килограмм хлеба хорьковую шубу.
- Я бы таких сволочей - не художника, конечно…
- Мысль ясна: к стенке? Слушай, старпом, а что, этот художник - действительно тот самый?..
- Так точно. Будете жить как в музее. Доктору особенно полезно - он ведь никогда не был ни в Русском, ни в Эрмитаже.
- А из театров - только в анатомическом.
- Бросьте травить…
- Постойте-ка, - сказал Горбунов. - Где эти консервы?
- У меня, под замком.
- Прежде чем брать, не худо бы спроситься, герр доктор.
- Принято только на хранение. Прикажете вернуть - верну.
- Хитер лекарь, - сказал Каюров.
- Н-да, - проворчал командир, - эти шестнадцать банок по существу решают проблему торжественного ужина.
- Какого ужина? - не понял Митя.
- Надеюсь, вы помните, что в воскресенье корабельная годовщина?
- Да, конечно.
- Не забыли?
- Честное слово, не забыл. Упустил из виду.
- Различие, конечно, тонкое, - сказал Горбунов, вставая.
После чая Туровцев поднялся в «первую» и нашел кубрики в образцовом порядке. Соловцова уже не было.
- Разрешите обратиться, товарищ лейтенант, - сказал дневальный, когда осмотр кончился. Они стояли на кухне.
- Да-да, - рассеянно отозвался Митя. Он думал о Границе: отправить его на гауптвахту сегодня же или подождать до понедельника - жалко лишать парня праздничных харчей.
- Товарищ лейтенант, как насчет Соловцова?
- Насчет Соловцова? - повторил Митя, не очень понимая. - А что - насчет Соловцова?
- Возьмут его на лодку, товарищ лейтенант?
Митя внимательно посмотрел на дневального. Это был гидроакустик Олешкевич, невзрачный востроносый паренек, большой приятель Границы.
- Не знаю, - сказал Туровцев. - Посмотрим. А вам нравится Соловцов?
- Ох, отчаянный, - с восторгом выпалил Олешкович.
- Если появится, доложите немедленно.
Спускаясь по лестнице, Туровцев пришел к окончательному решению: Границу до понедельника не трогать. Будь что будет. Если командир спросит - совру, что звонил в комендатуру и мне отказали. А вообще-то с враньем пора кончать. На базе вранья никакую новую жизнь начать невозможно.
- Н-да, - бормотал он. - Так что же делать, братцы? Братцы ленинградцы, куда же мне деваться?..
«Чтоб начать новую жизнь, нужно прежде всего расстаться с Тамарой. Это не всякому объяснишь, и вряд ли Тамара что-нибудь поймет. У Горбунова погибла жена, у механика вся семья. Вывод: лейтенант Туровцев должен бросить любовницу. Нелогично и глуповато, однако совершенно необходимо. Нельзя жить общей жизнью с этими людьми и не приносить жертв. Как ни коротки наши встречи, Тамара занимает слишком много места. Достаточно ей надуться, и я ухожу с занозой в мозгу и уже не могу думать о деле. А сколько времени уходит на подготовку свиданий, каждый раз нужна новая версия, все должно быть продумано на десять ходов вперед. Расстаться - это значит прекратить утомительную и унизительную ложь, отравляющую мои отношения с командиром. Как знать, может быть, именно она и мешает нам стать друзьями. Ложь до сих пор не разоблачена, но от этого не легче, она висит в воздухе, командир ее подозревает. Впрочем, и это не важно - подозревает или нет, - важно, что мне так кажется, боязнь разоблачения лишает меня достоинства, а мне не к лицу никакая боязнь.
Раз решено - незачем откладывать. Сейчас это невозможно. Значит, вечером».
Под аркой Митя увидел Горбунова. Командир стоял у кипятильника, с каким-то батальонным комиссаром. Узнав Ивлева, Митя подошел и поздоровался.
- Здоров, штурман. Как она - жизнь?
- Как видите, товарищ батальонный комиссар. Живем.
- Говорят, богато живете.
- Желаете взглянуть?
- Обязательно. Только сперва покурим. - Он протянул Мите портсигар и дал прикурить. - Обстановку знаете?
Коротко и очень ясно, только однажды заглянув в блокнот, чтоб проверить цифру, Ивлев рассказал обстановку: освобожден Тихвин, вражеские войска под Ленинградом отброшены на исходные позиции. Затем бросил окурок в огонь.
- Пошли?
- Скажи мне, Николай Николаевич, - спросил Горбунов, не трогаясь с места. - Воевать мы будем?
- Подводный флот?
Горбунов кивнул.
- Обязательно, - сказал Ивлев. - Я, например, собираюсь идти.
- С кем?
- С первым, кто пойдет.
- А! Тогда, значит, со мной.
Они поглядели друг на друга.
- Возьмешь?
- Как я могу не взять?
- Свои права я и без тебя знаю. Я по существу спрашиваю. На малых лодках каждый лишний человек - обуза.
- Это когда он лишний.
- Спасибо.
- Не за что. Только уж будьте любезны - справочку…
- Какую тебе еще справочку?..
- Медицинскую.
Поднялись в «первую». Открывший дверь Олешкевич поначалу немножко растерялся, но, впустив пришедших в кухню, отступил назад, гаркнул «смирно» и с шиком отрапортовал. Ивлев пожал руку дневальному, а Горбунову подмигнул: служба!
- А как же, - сказал Горбунов с высокомерным видом. - Чай, мы флотские…
Осмотром кубриков военком остался доволен. Похвалил за ленуголок. Горбунов жестом переадресовал похвалу помощнику. Митя вспыхнул.
- Я тут ни при чем, товарищ батальонный комиссар, это комсомольцы сами…
Ивлев посмотрел на него и засмеялся.
- Ты, лейтенант, я вижу, еще не проник в суть руководства. Матрос отличился - и ты молодец. Значит, обеспечил. А завтра он напьется, надебоширит, ты тут ни сном ни духом, а я с тебя спрошу.
- Кстати, о дебоширах, - сказал Горбунов. - Был у нас такой рулевой…
- Знаю, Соловцов. Заходил ко мне.
«Всюду поспел», - подумал Митя с неприязнью. А вслух сказал:
- Интересно, как он вам показался, товарищ батальонный комиссар?
Ивлев задумался.
- Ничего, - сказал он. - Ничего. У меня в МТС тракторист был Кащеев, вот в таком же духе. Очень злой мужик. Надо Соловцова выручать из экипажа. Вы не возьмете - на другой лодке сгодится.
- А вы бы взяли?
- Взял бы. Коллектив у вас сильный, один бузотер его не разложит. И даже остроту придаст - вроде как перец в борще.
- Или как гвоздь в сапоге, - вставил Митя.
- Э, нет, не говори. Он немца не в бинокль видел, а вот - как я сейчас лейтенанта. - Комиссар протянул к Митиной шее свои изуродованные пальцы, и в его добрых глазах на мгновение вспыхнул бешеный огонек. Митя невольно отстранился. Ивлев засмеялся и хлопнул Митю по плечу.
- Я поручил помощнику поговорить с Соловцовым по душам, - сказал Горбунов. - И пусть он сам решает.
- Толково, - согласился Агроном. Его взгляд задержался на чашечке звонка. - Да, чуть не забыл. Сколько у вас уходит на сбор по тревоге?
- Минуты четыре, что ли, - небрежно сказал Горбунов. - Сколько, штурман?
- Три двадцать восемь.
- А на плавбазе?
- Примерно то же самое.
- Толково, - повторил Ивлев.
На лестнице командир и помощник переглянулись. Оба понимали, что Ивлев явился неспроста и что выигранные утром секунды обеспечили им поддержку военкома дивизиона.
После ужина Туровцеву доложили, что пришел Соловцов и находится в «третьей», у художника.
На Набережной заливался свисток. С мостика Туровцев увидел Джулая, он потрясал винтовкой, свистел и нехорошо ругался. В незамаскированных окнах второго этажа метались дрожащие отсветы. Не теряя времени на расспросы, Митя бросился в дом. Уже на лестнице он понял, что пожара нет, был бы дым. Дверь в «третью» оказалась незапертой, вбежав, он увидел ярко пылающий камин. На подоконнике, широко расставив ноги и выпятив обтянутую полосатой тельняшкой грудь, стоял Соловцов. Возле него, наподобие ассистентов при знаменосце, стояли художник и Граница. Иван Константинович держал молоток, Граница натягивал шнур маскировочной шторы. Свисток по-прежнему заливался.
Митя освирепел. Не стесняясь присутствия художника, он рявкнул:
- Соловцов!
Матрос оглянулся и неловко спрыгнул, зацепив подкованным каблуком ветхий подоконник. Подошел, прихрамывая.
- Станьте, как положено, - сказал Туровцев. - И выньте гвоздь изо рта.
Соловцов выплюнул гвоздь и стал, как положено, но Митя продолжал кипеть. Его бесило все - и развалистая походочка, и небрежный плевок, но самым нестерпимым было то, что от матроса исходил самоуверенный покой, в то время как он, лейтенант Туровцев, волновался. Мите очень хотелось накричать и выгнать Соловцова, но он понимал, что это было бы не победой, а поражением. Формально он поставит на своем. Соловцов не такой дурак, чтобы лезть под трибунал, он с презрительным спокойствием выслушает сбивчивую ругань и нестрашные угрозы и уйдет, провожаемый влюбленным взглядом Границы и молчаливым сочувствием художника. Горбунов спокойно выслушает запальчивые объяснения помощника, взглянет и чуть-чуть усмехнется. Это будет значить: «Ну что ж, я сказал, что решать будете вы, и сдержу слово. Ну, а по существу - я был о вас лучшего мнения, штурман».
- Что здесь происходит? - спросил он, сдержав раздражение.
Соловцов ответил не сразу. Он тоже примеривался. Вчерашнее впечатление о лейтенанте было неважное - слюнтяй, чистоплюй, сегодня он заговорил по-иному. В оттенках Соловцов разбирался.
- Да ничего, товарищ лейтенант, просто недоразумение…
Он дал знак Границе. Бумажная маскировочная штора развернулась с фанерным грохотом. Свисток на улице задохся. Усмехаясь, Соловцов пояснил:
- Я тут, значит, стараюсь для пользы дела, маскировку приколачиваю, а этот кинтошка - свистит. Мало что свистит - оружие наставляет. А я на этот счет нервный, ах так, думаю…
Туровцев понял: предлагается почетная мировая. Командиру надлежит восхититься лихостью матроса (сам-де такой!) и, пряча восхищение под напускной суровостью, отечески пожурить.
Однако Соловцов рассчитал неточно. Вчерашний Туровцев, может быть, и пошел бы на мировую. Сегодняшний устоял. Ему не понравился тон, не понравилось слово «кинтошка», а главное, именно в этот самый момент он принял окончательное решение - не расставаться с Соловцовым. Соловцов вернется на лодку и будет служить.
- Глупостями занимаетесь, - сказал Туровцев. При этом он довольно удачно передразнил Соловцова, подставляющего грудь под пули. - Знаете ведь, что не выстрелит. Обождите, мне нужно с вами поговорить.
Он подошел к Ивану Константиновичу и поздоровался.
- Идите в диванную, - сказал художник. - Там вам никто не помешает.
В тамбуре перед диванной топилась изразцовая печка, и Мите не захотелось уходить от огня. Он опустился на связку каких-то растрепанных фолиантов и показал Соловцову на другую, такую же. Соловцов присел на краешке, в неудобной позе - не из почтительности, а как человек, рассчитывающий, что его не станут долго задерживать. Он скучливо глядел, как кипит в пылающих корешках переплетный клей, и ждал.
- Начнем по порядку, - сказал Туровцев. - За что вы попали на гауптвахту?
Соловцов вскинул на Митю изучающий взгляд - очень светлые немигающие глаза матроса налились печным жаром. Усмехнулся одними губами:
- Было за что.
- Не сомневаюсь, - сухо сказал Туровцев. - За что же?
- В журнале записано.
- Знаю. - Митя с трудом сдержал вновь вспыхнувшее раздражение. - Так за что же все-таки?
Соловцов опять усмехнулся.
- С пехотой малость повздорили.
- Подрались?
- Было.
- В городе?
- Ага, - бесстрастно подтвердил Соловцов. - В Парке культуры.
- Очень культурно.
- А я не хвастаюсь.
- Ну хорошо. Пока вы сидели, лодка ушла на позицию. Дальше?
- Дальше? А дальше я капитан-лейтенанту все доложил, все, как было.
Разговор становился бессмысленным.
- Вот что, Соловцов, - сказал Митя, помолчав. - Вы рулевой, кажется?
- Точно.
- Не «точно», а «так точно». Значит, рулевой. А я - штурман. Нужен ли мне рулевой - решать буду я. Ясно вам?
Соловцов опять метнул быстрый оценивающий взгляд. Уверившись, что лейтенант говорит правду, он нехотя выдавил:
- Ясно.
- Тогда не теряйте времени и рассказывайте.
- Есть, - сказал Соловцов. Все же он медлил, и Туровцев догадался - почему.
- Я друг Виктора Ивановича, - сказал он, чувствуя, что краснеет; к счастью, Соловцов не мог заметить этого. - Я знаю все.
- Все? - Матрос еще колебался. - И того полковника - тоже знаете?
«Полковник - это тот», - догадался Митя.
- Нет, - сказал он вслух. - Нет, не знаю. Но хочу знать. И буду знать.
Намерение разыскать «того» возникло у него только что, но ему казалось, что это давнее и твердое решение.
- Когда так, - сказал Соловцов, помолчав, - нам по дороге, я сам его ищу. Если только он со страху на Большую землю не сиганул - я из него и без трибунала душу выну.
- Хорошо, об этом потом. - Митя поморщился. - Давайте лучше по порядку.
- Есть, по порядку. Стало быть, сижу я на губе… Виноват, на гауптвахте, - поправился Соловцов с издевательской поспешностью. - Сижу. Собралось интеллигентное общество. После первой же бомбежки всех словно ветром сдуло: кого обратно в часть, а кому винтовку в руки - и прямиком на рубеж. Остаюсь я в камере один. Настроение, сами понимаете, хреновое, потому как бомбят без передышки. Затем слышу - канонада. И все ближе, ближе… Свет вырубили. Подождал я маленько, потом выломал из нар стойку, да как дам по двери. Навернул разов пять - слышу: бежит Рашпиль.
- Рашпиль?
- Так точно, старшина на губе, вроде смотрителя. Любимец флота. Орет: «Ты что - бунтовать?» - «А что, говорю, раз война, одного часу не имеете права задерживать». - «Ты здесь не указывай!» - «Как же, говорю, вам не указывать, когда вы законов не знаете? Вы теперь обязаны либо меня в расход списать, либо же предоставить оружие, чтоб я мог с оружием в руках защищать священные границы. Приказ номер шестьсот шесть дробь эс читал, сучий нос?»
- Сомневаюсь, чтоб существовал такой приказ, - вставил Туровцев.
- И справедливо сомневаетесь, товарищ лейтенант. Однако же подействовало. Убежал, через пять минут топает обратно: «Выходи!» Выхожу. «Дуй прямо к коменданту!» Являюсь. Горит лампа-молния, посреди кабинета стоит помкоменданта майор Шумин, весь в оружии, вроде как артист из кинофильма, а за столом у него сидит неизвестный полковник, развалился и курит. Рапортую, как положено, майор Шумин берет из пирамиды винтовку, дает мне в руки: «Имеется приказ командования оставить город. Поедете с машиной, охранять важный груз. Оцените доверие». Я заикнулся было насчет лодки. «Не разговаривать!» - «Ладно, говорю, дайте хоть гранат ручных, я винтовке мало обучен». - «Бери пару в ящике». Я две взял, а четыре в запас. Полковник говорит: «Ступайте во двор, кликните там шофера Воскресенского, я - следом». Выхожу: во дворе трехтонка-»язик», шофер в армейском стоит в кузове, держит бунт каната, увидел меня, кричит: «Эй, матрос, помоги увязать ценный груз, а то, не дай бог, растеряем…»
- Что за груз? - полюбопытствовал Митя.
- Исключительно одна писанина. Папки разные, сшиватели.
- Вероятно, секретные документы, - сказал Митя наставительно.
- Обязательно, товарищ лейтенант, секретные. Раз бумага военная, она уже секретная. Тонны две этого добра. Чудно, думаю, склады бросаем, а бумаги везем. Ну да наше дело телячье - укрыли брезентом, шкертом увязали и ждем. Шофер Ваня - ему Рождественский была фамилия, а не Воскресенский - оказался ну до того замечательный парень, что мы с первого дня стали как братья и так всю цепочку прошли не расставаясь до самой его смерти на острове Даго. За Ваню я еще спрошу с ихней нации.
Соловцов откашлялся и ловко сплюнул в печку.
- Ну, ну, дальше.
- А дальше: спускается во двор мой полковник. Пальто кожаное, плащ-палатка, на груди пистолет-пулемет Дехтерева: «Соловцов!» - «Есть, Соловцов!» - «Подите сюда». Подхожу. Вынимает из кармана фонарик-жужелицу и прямо мне в глаза: ж-жик!
Какое-то смутное воспоминание кольнуло Митю. Еще не оформившись в мысль, оно вызвало прилив крови.
- Ну, ну? - повторил он, сразу охрипнув.
- Поглядел на меня, как гипнотизер в цирке, и говорит: «Ты, Соловцов, я вижу, парень смышленый. Держись меня, и делай, как я, - и будет тебе благо. А шофер - дерьмо, ты ему не доверяй и приглядывай…» Потом-то уж я узнал, что он Ване то же самое про меня - слово в слово… «Есть, говорю, служу Советскому Союзу». - «Вот-вот, говорит, и служи. Нам с тобой доверен груз государственной важности. Полезай, Соловцов, в кузов и - никого не подпускать. Никого, кто бы ни был. Применяй оружие, я в ответе. Ясно?» - «Ясно», - говорю. Лезу в кузов, полковник в кабину, Ваня трогает - выезжаем за ворота. Темнота, только луна за облаками бежит - шибко этак, будто за ней кто гонится. Людей не видать, не знаю, попрятались или ушли. Перестрелку слыхать близко, и артиллерия уж не так частит, а разговаривают все больше пулеметы. Едем ну не больше как минуты две, машина тормозит у дома, полковник идет в калитку. Я смотрю и думаю: что-то домик больно знакомый, обязательно я здесь когда-нибудь был. И верно, минуты не прошло, полковник вертается, а за ним идет Елена Васильевна, Виктора Иваныча жена, с чемоданчиком и ведет за ручку мальчонка. Парнишка совсем маленький, ну не больше как годик ему, однако идет сам, ножками, и не плачет. Тут-то я смекнул, откудова я этот домик знаю: раза два ходил к Виктору Иванычу с запиской, командир посылал. Домичек кирпичный, на немецкий манер, верх наши снимали, а хозяева - внизу. Хозяина я тоже знал: работал у нас при штабе в фотолаборатории, вольнонаемный человек, из местных, у него жена, детей трое… Слышу, полковник говорит: «Елена, даю тебе пять минут, собери все, что тебе надо. Глупо же оставлять…» А она отвечает, эдак сухо: «Детские вещи я взяла, а если у тебя есть свободное место, то возьми лучше хозяйку с детьми, им при немцах несдобровать». - «А ты уж, говорит, подала идею?» Тут выбегает хозяйка со всем выводком, двое на ногах, третий на руках, и - к полковнику. Тот - ни в какую: не могу, не имею права, оставайтесь без сомнения, ничего вам немцы не сделают… Она сразу к нашей: «Леля, что ж вы молчите, мы же с вами как родные были…» Та молчит, губы кусает, потом: «Что вы, Софья, от меня хотите, я тут не распоряжаюсь…» И к нему: «Возьми, Андрей, будь человеком». Тот опять за свое: «Не могу, не имею права, груз секретный, я подписку давал…» Хозяйка послушала и говорит: «А коли так, возьмите одних только детей, они ваших секретов не понимают, довезите их до любого города и сдайте в детский дом, а то просто бросьте всех троих на дороге, свет не без добрых людей, подберут». И толкает их к машине, и уже старший становится ногой на колесо…
- А вы что?
- А что я? Мое дело телячье, я винтовку наставляю. Мать как увидела, сразу: «Саша, назад!» Посмотрела на меня, ну, думаю, проклянет, а она не криком, а тихо так: «Ты, матрос, еще вспомнишь, как на детей ружье наставлял». И - Елене Васильевне: «Прощайте, Леля, больше не увидимся. Вас не виню, я сама перед вами виновата, а еще больше - перед Виктором Иванычем. Я знаю, за что меня бог наказывает…» Полковнику - ни словечка. Тот засуетился, втолкнул Елену Васильевну в кабину, сам - в кузов, кричит: «Кончай базар, поехали…»
Соловцов опять сплюнул в огонь.
- Едем. Через центр не поехали, а в объезд, улочками да переулочками; в одном таком переулочке какая-то сволочь как даст из подворотни, да без ума стреляли - ни по людям, ни по резине - только борт раскорябали. Поплутали чуток, потом выскочили на шоссе; тут Ваня выключил подфарники, взял курс на ост и дал полный вперед.
Едем. Сперва полем, потом мелколесьем. Командир молчит, я тоже с разговором не лезу. Он больше приглядывается, а я больше прислушиваюсь. Стрельба вроде стихла, однако на душе у меня неспокойно. Особенно как проехали мы одну развилочку: все чудится мне, что кто-то нас догоняет. Слышать не слышу, но кожей - чувствую. Полковнику я, конечно, не докладываю, еще скажет, что мне с перепугу мерещится, но про себя держу. Отъехали мы от той развилочки еще километров с десяток, и я уж явственно слышу - мотоциклисты. Кабы один или два, я бы не особо беспокоился: мало ли - связной с пакетом или еще кто, - а тут шпарит строем подразделение, и обстановка такая, что ребенку ясно - немцы. Гляжу на командира: не будет ли распоряжений, - молчит. Глянул в окошечко на Ваню, вижу - Ваня мой уже трёхнулся, что погоня, скорчился за баранкой и жмет на всю железку. Прижали ушки и чешем. Свернуть некуда, а оторваться - кишка тонка, «язик» - машина не для гонок, закипит вода - куда денемся? Глянул еще раз на командира и вижу - проку от него не будет. Весь форс слетел, мычит, дергается, потом вдруг по кабине как замолотит! Он, похоже, хотел, чтобы Ваня газу наддал, а Ване наддавать не из чего, он и понял по-своему: снизил обороты, свернул с проезжей части прямо на траву и загнал машину в орешник. Выскочил с винтовкой, кричит: «Эй, матрос, ложись в окоп, приучайся к пехотному делу! Слезайте, товарищ полковник, неужто втроем да не отобьемся?» Тот слезает. Гляжу, все на месте: пальто кожаное, плащ-палатка, автомат Дехтерева. А человека нет. Тело вроде еще здесь, а душа уже отлетела. Верите ли, товарищ лейтенант, просто-таки нехорошо глядеть - мы с Ваней глаза отворачиваем, - и бормочет такое - невозможно слушать.
- А что?
- Ну, будто он подписку давал, чтоб от машины ни на шаг… Муть всякую. Тут Елена Васильевна вышла из кабины. Только глазами зыркнула и сразу все поняла. «Ты, говорит, как был трус, так трусом и сдохнешь…» Сняла с него автомат и пошла…
Выбрали мы позицию, залегли. Кругом черно, только дорога блестит. Ваня шепчет: до времени не стрелять, пусть поравняются. Лежу - и нисколько страху не чувствую, одно меня гложет, что стрелки мы все, кроме Вани, аховые… Прошло время - сколько не скажу, порядочно - катит головной. Весь в черной коже, каска, сидит орлом, раскорячась, на руле турель с пулеметом. Чихнуть не успел, как мы его срезали. И что интересно: чкнулся мордой в турель и дальше покатил, однако на вираже скопытился и лег в кювет. И то машина не враз затихла, а билась-трепыхалась, как живая скотина. Только, значит, первый отыгрался - катят двое в ряд. И, видать, почуяли недоброе, потому что едут и поливают лес из автоматов, пули так и цокают. Одного мы сразу успокоили, а другой так бы и ушел, если б не Ваня. Выбежал и накрыл гранатой. И вот что значит сгоряча и без привычки - бросить бросил, а лечь забыл и мало-мало без глазу не остался. Гляжу на него, а он весь в крови, в земле, видом как нечистый дух, и утираться-то некогда…
- Может, курить хотите? - спросил Туровцев. Он уже раскаивался, что не предложил раньше.
- Да нет, уж теперь недолго… Не буду вас затруднять, товарищ лейтенант: в общем и целом, сбили мы пять машин системы БМВ, вроде отвоевались, и был бы совсем наш верх, кабы Елена Васильевна не поторопилась. Конечно, ее тоже надо понять, она мать, у нее за ребенка сердце болит. Вот она и поднялась раньше времени, а тут, черт его душу упокой, вывернулся шестой - замыкающий, потому что с флагом, - и прострочил. Ну, далеко он не ушел, я его тут же гранатой - в дым. Однако свое дело сделал.
Подбегаю к ней, а она уж и говорить не может. Силится сказать, а голоса нет. Наклоняюсь, она шепчет: «Скажите мужу…» Репетую: «Есть, сказать мужу. Что сказать?» Она опять: «Скажите мужу…» - «Есть, говорю, разобрано. Виктору Иванычу, да?» Она ресницами показывает: да. «Ладно, говорю, скажу, а что сказать-то?» Вижу - губами шевелит, силится, а потом поморщилась, улыбнулась вроде - не могу, мол, - глаза прикрыла, притихла и вскорости совсем кончилась. Подняли мы ее с Ваней, положили на бушлат, несем к машине. А машины нет.
Митя ахнул. Соловцов усмехнулся - опять одними губами:
- Вот, вот… Вот и мы тоже так, товарищ лейтенант. Сперва глазам не поверили. Думаем, местом ошиблись. Пригляделись - нет, какая же ошибка: ветки поломаны, на траве масло блестит - из отстойника натекло, - и шапочка детская рядом. Картина ясная - взял да утек, а мы, конечно, в горячке прохлопали. Ну, думаю…
Нарушить паузу Митя не решился.
- Вот таким образом, товарищ лейтенант, - продолжал Соловцов угасшим голосом. - А дальше - что? Выкопали мы ножами могилку, похоронили честь по чести, как бойца. Перевязались кое-как, обобрали с мертвых фрицев документы, на мотоцикл - и ходу!
- Стоп, - сказал Туровцев. - И больше вы этого полковника не видели?
- Какое там! И след простыл. Нас с Ваней, когда мы из окружения вышли, проверял особый отдел - два дня врозь держали и допрос снимали, - так я следователю делал заявление.
- Ну и что?
- Записали номер машины и номер автомата, но особо не обнадежили. «Сейчас, говорят, такой клубок завязался, что концов не найти, а вы даже фамилии не знаете».
- Как же так, товарищ Соловцов?
- Так ведь начальство же, товарищ лейтенант. Начальству положено спрашивать, а у начальства не положено. Он тебе «ты», ты ему «вы», он тебя по фамилии, ты его по званию… Да и то возьмите в расчет - знакомства нашего и было всего ничего, час один, не более…
Митя задумался. Прежде чем расспрашивать дальше, ему нужно было избавиться от наваждения. Наваждение заключалось в том, что примерно с середины рассказа Митя бессознательно подставлял на место «того» полковника своего доброго знакомого Семена Владимировича Селянина, и его солидная фигура с пугающей убедительностью вписывалась в картину ночного бегства. Конечно, все это были чистейшие фантазии, подогретые тлевшей где-то в тайниках Митиной души недоброжелательностью; стоило обратиться к фактам, и факты выстраивались стеной, чтоб оградить военинженера от несправедливых подозрений. Судя по повадке, Селянин был не робкого десятка, он умел подчинять себе людей, а это редко удается трусам, приметы тоже не совпадали: «тот» был полковник, этот - военинженер, «того» звали Андрей, этого - Семен…
- Вот кабы майора Шумина разыскать, - сказал, вздыхая, Соловцов. - Либо Берзиня.
- Какого Берзиня? - спросил Митя, сердясь, что оборвалась и без того прерывистая нить его размышлений.
- Начальника гаража. Эти, конечно, должны знать.
- Сделаем запрос.
- Вот хорошо бы, товарищ лейтенант…
- Скажите-ка мне, пожалуйста… - протянул Митя. Он еще не придумал, что бы такое спросить. - Сколько ему, по-вашему, лет?
- Лет сорок будет. А может, с гаком. Не старый еще…
«Подходит», - подумал Митя с ощущением, близко напоминающим испуг. Вслух он спросил:
- Росту большого?
- Здоровый бугаище. И видом, знаете, на американца смахивает.
Ничего американского в Селянине не было, и Митя уже для проформы спросил про голос. Соловцов развел руками:
- Голос обыкновенный, командирский…
- А вы уверены, что он - полковник?
- Полковник, это точно.
Митя опять задумался. Он испытывал одновременно досаду и облегчение. Из-за стены доносилось слабое бренчанье - вероятно, Граница пытался подобрать польку - и мешало сосредоточиться.
«Значит, так, - думал Митя, - значит, таким образом: теперь мне известно все, что известно Соловцову. Но знает ли Соловцов, что знаю я? Понял ли он, о какой вине перед Виктором Ивановичем говорила несчастная хозяйка?» Он взглянул на матроса. Соловцов сидел ссутулившись и глядел в огонь. На его лице можно было прочесть только: «Этак мы и до отбоя не управимся».
- Скажите, Соловцов, - спросил Митя неожиданно для самого себя, - вы сохранили шапочку?
- Какую, товарищ лейтенант? - удивленно встрепенулся Соловцов. - А! - протянул он, вспомнив. - Нет, там осталась. А на кой она?
Это было сказано с нарочитой грубостью, в которой, как в оболочке, таился пробный шар: вы же говорили, что все знаете? «Понимает», - подумал Митя и подивился такту этого наглеца. А вслух сказал:
- Раз нет, то не о чем и говорить.
Соловцов кивнул, безмолвно подписывая соглашение: семейная драма капитан-лейтенанта Горбунова обсуждению не подлежит.
- Ну хорошо, - сказал Туровцев, - поехали дальше.
