ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Черкасский большой колокол гудел тревожно. Ему вторили колокола на сторожевых башнях. Казаки бросились к майдану. Купцы, опасаясь грабежа и разбоя, бежали к пристани, где стояли их торговые суда с товарами. Молодые казаки садились на коней и мчались к табунам за камыши, к протокам, в степь. На земляной стене Черкасска удвоилось число сторожевых казаков с самопалами.
Колокола гудели…
На майдане уже стоял длинный стол, покрытый персидским ковром. Рядом с большим стоял малый стол, на нем лежали в свежей зеленой траве головы Максима Татаринова с торчавшей во рту стрелой и Панкрата Бобырева.
Возле столов валялись связанные арканами закоренелый предатель Иван Поленов; сотник Семен Бобырев в запыленном красном кафтане; лазутчик Урмаметка; турчин и схваченный есаулом Порошиным грек, задержанный под Кагальником. Возле них стояли, тоже связанные, турецкий посол Фома Кантакузин и его чауш Асан.
Когда колокола замолкли, послышался звонкий голос Стеньки:
– Идут!
Собравшиеся на майдане сняли шапки. Стенька протиснулся к столу.
На площади появился Иван Каторжный. Глаза его горели злым огнем. Поправив саблю, он приблизился к столу и окинул взглядом всех стоявших и две отрубленные головы, возле которых горели свечи. Взглянул на посла и толмача Асана. Подошел Алексей Старой, заметно поседевший. На посла он даже не взглянул.
Печальный стоял у стола Михаил Татаринов. Раскосые глаза его всматривались в голову брата, срезанную татарской саблей. Два его старших брата убиты в стычках с турками. Он сдвинул мохнатые брови, сросшиеся на переносье. Крутой лоб и бритая голова его лоснились на солнце. Почерневшие скулы нервно подергивались.
Рядом с Татариновым остановился Наум Васильев. Высокий седой атаман пытливо разглядывал взволнованную, притихшую сейчас толпу.
К ним пододвинулись Тимофей Разя, Иван Косой, Федор Порошин.
Из войсковой землянки вынесли казацкие регалии: белый бунчук, пернач и «бобылев хвост».
Есаулы поклонились всем и положили на землю свои жезлы и шапки. Потом надели шапки и с жезлами в руках стали по местам.
Каторжный взял атаманскую булаву в левую руку. Кланяясь на все четыре стороны, он спрашивал:
– А любо ли вам, казаки и атаманы, чинить ныне суд и расправу над изменниками донской земли?
– Любо! Любо! – отвечали все в один голос.
– А есть ли тут на кругу атаманы и казаки с берегов Донца, Хопра, Медведицы?
– Есть на кругу такие! И с других речек казаки и атаманы есть: с Быстрой реки, и с Терека, и с дальних рек – от Волги и Яика!
– Любо! – сказал атаман. – Приведите на круг московского дворянина Степана Чирикова и посадите его за этот стол.
Привели московского дворянина Степана Чирикова и посадили на скамью за столом.
Возле Чирикова стал с саблей наголо Иван, сын Разина. За малым столом сидел дьяк Нечаев Григорий с чернильницей наготове.
Каторжный обратился к кругу:
– Доблестные воины! Мы, атаманы и казаки великого Дона, с великой скорбью и печалью сведали несчастье, постигшее Донское войско. Пролита невинная братская кровь под Кагальником… Турские люди искони надругаются над нашей верой, над нашим народом. Три тысячи полоненных казнят в Азове, а нет – продадут за море. Там наши с вами братья, сестры, отцы, матери. Продадут их на каторгу в турскую и другие земли… Иван Косой поведает нам о том… Говори!
Иван Косой поклонился всем и начал:
– Дело мое, казаки и атаманы, короткое. Удалые головы Максима Татаринова и Панкрата Бобырева – перед вашими очами. Полсотни убиенных казаков лежат в Монастырском. И нам бы надобно всем постоять накрепко, насмерть против поганых бусурманов!..
– Что скажет войско? – спросил атаман.
– Постоять все готовы! И помереть за Русь, за Дон готовы до единого!
Иван Косой добавил:
– А сотник Бобырев другое мыслит. Он сказывал: «На камень не пойдем! Смерть принимать не будем! Атаманы ваши дурное заумыслили!..»
Раздался чей-то гневный голос:
– Рубите саблей голову! Иным неповадно будет святое дело рушить!
– А запиши-ка, дьяк, такое, – сказал Каторжный. – «Сеньке Бобыреву срубить голову за измену всему войску Донскому и кинуть его голову в Дон!..»
Сотника Бобырева тут же подняли с земли, поставили на ноги, сняли аркан.
Но тут казачья голытьба подступила к атаману.
– Не след казнить Сеньку Бобырева! – закричали многие. – Его брат отдал свою голову за наше верное дело. Семен еще не раз себя в бою покажет!
Иван Каторжный грозно приказал:
– Рубите голову изменнику!
Но казаки столпились вкруг него и еще грознее крикнули:
– Того не будет! Весь круг кричит – не будет! Не станем казнить Сеньку Бобырева. В походе испытаем!
– А я велю казнить. И ежели на то согласия не дадите, передам насеку другому, – гневно заявил Каторжный и положил насеку на стол. – Изменника не станем терпеть на Дону!
Казаки зашумели еще громче. Атаман стоял на своем.
Тогда заговорил Тимофей Разя:
– Аль позабыл ты, атаман, что круг – хозяин на Дону? Вспомни, к примеру, дело Якушки Лащенкова. Во время атаманства Смаги Чершенского казак Якушка забрал животы брата своего и хотел сбежать в Азов. Казаки приговорили Якушку повесить. А Смага кричал – не вешать Якушку до приезда брата его. Но казаки отказали в том атаману и велели ему Якушку повесить тотчас. И Смага не стал противиться…
Круг опять зашумел.
И старики со всех сторон кричали:
– Бери-ка, Иван, насеку атаманскую! Атаманствуй по согласию. А Сеньке Бобыреву мы жизнь даруем!
Взял атаман Каторжный со стола насеку и не стал больше противиться воле казачьей.
– Быть по сему! – поклонившись, сказал он.
Приступили к суду над Чириковым.
Татаринов спросил:
– А не хотел ли ты, московский дворянин Степан Чириков, тайно бежать с Дона?
На это Чириков ответил:
– Я есть царский холоп и останусь при сем кровавом деле до конца. За измену и на Москве казнят, а за неправды, какие могут быть с послами, казнят и оговорщиков.
Татаринов тогда обратился к Фоме:
– А не хотел бы посол молвить свое слово к войску?
Фома, не торопясь, сказал:
– Турецкий султан Амурат за измену не милует, но нашей измены перед вами и не бывало, и нет.
Татаринов тогда еще спросил:
– А не передавал ли посол свою известительную и изменническую грамоту турчину и греку?
Фома, улыбнувшись, сказал, поглядывая на толмача Асана:
– Грамоты такой и в мыслях не было. Турчина и грека из своей свиты никуда я не посылал.
– И в Тамань не посылал? – сердито спросил Наум Васильев.
– Не посылал, – нагло отрицал Фома.
– А в Керчь? – спросил Татаринов.
– И в Керчь не посылал.
Но казаки все уже зашумели и закричали в ярости:
– А брешет турский посол! Иуда! Грамоты он посылал! Лазутчиков его словили ночью наши казаки.
Старой спросил тогда Тимофея Разю:
– А правда ли, что ты, Тимошка, словил яицкого есаула и тот тебе во всем винился?
– Правда! – сказал Тимофей. – Ванька Поленов сознался, что он потайно сносился с турским послом. Он сказывал послу о наших замыслах про взятье крепости. Турчина и грека Поленов сам вывел на Дон, посадил ночью в лодку и оттолкнул лазутчиков от берега… А грамоты писал те не сам Фома, а чауш!
– Слыхали, казаки? – спросил всех Каторжный. – Слыхали, атаманы?
– Слыхали!.. Измена!..
Тогда Татаринов спросил:
– А не пожелает ли теперь московский дворянин, посла заступник, сказать свое дворянское, кривое слово?
Степан Чириков медленно заговорил:
– Поленову нет веры у царя. Он может оболгать любого. Спасая шкуру, такого наговорит, что сам диавол ужаснется!
– А не пожелает ли теперь турский посол молвить свое слово? – спросил Старой.
Фома Кантакузин, глядя куда-то в сторону, молвил:
– Ивана Поленова я не знал и никогда подле себя не видал.
– Врешь! – крикнул тогда Поленов, силясь поднять голову. – Врешь! Мне ныне один конец, не прошу пощады: весь грешен перед вами! А правду ведать вы должны. Коли солгу – жгите на костре! А коли не солгу вам, казаки, срубите голову: от сабли вашей мне помирать уж пора. Послушайте же, добрые молодцы, донские атаманы, казаки! Каюсь и принимаю смерть от вас как должную казнь за сотворенное…
– Послухайте, казаки! Послухайте, атаманы! – закричали на майдане и двинулись ближе к столу.
– Послухаем, – сказал, нахмуря брови, атаман. – Поставьте на ноги Поленова да развяжите.
Поленов рассказал, что он, затаив злобу против казаков, открыл Асану тайны: о войске, о замыслах против Азова, о складах пороха.
– А пригодилось ли – не знаю! Погреб поджег, а грамоты, которые писал Асан в Азов, в Тамань и в Керчь, составили при мне. Турчина да грека сопроводил в третью ночь к лодке, стоявшей у пристани. Сам оттолкнул ту лодку. Весь грех лежит на мне! А на «могиле» Татаринова тайно ж выкопал яму и вложил в нее деньги, которые дал мне Фома Кантакузин.
Федор Порошин метнулся от стола, а за ним Стенька с казачатами. Вернулись они с мешочком, наполненным турецкими и царскими монетами.
– Ну что, солгал? – с горькой улыбкой спросил Поленов.
– Не солгал! – закричали казаки.
Фома побледнел, растерянно забегал глазами.
– Он лжет! – сказал посол. – И ложь его намеренна!
Вмешался Степан Чириков. Со страха поддержал посла:
– Солгал Поленов! То деньги, видно, давние. Мешок погнил!
Спросили тогда пойманных турка и грека. Они сказали:
– Поленов не солгал!
– Не рубите голову Поленову, – сказал атаман Татаринов. – Он искупил вину перед войском и богом.
Но войско возмущенно требовало:
– Рубите! Изменнику смерть!
И не дожидаясь приказа войскового атамана, вышли три казака и срубили голову бывшему есаулу Поленову. Так окончил наконец свою бесславную жизнь этот изменник и предатель.
Московский дворянин стал просить, чтобы его немедля, как царского посла, отпустили в Москву. Но Каторжный заявил:
– Теперь тебя не отпустим. Поздно просить ты стал. Досиживай до главного… А зачитай-ка, Григорий, грамоту Фомы.
Нечаев, заикаясь, читал:
– «…Посылаю грека с грамотами. Выведав умышленья казаков и расспрося о том яицкого есаула, помня, что донские воры вскоре полезут брать Азов. Заумыслили подкопы, готовят войско, сооружают стенобитные орудия. Казаки подбивают на то и мурз. Пороховую и свинцовую казну пожаловал московский царь в довольном количестве. Запасами хлеба казаки прокормятся все лето. Царскую казну доставил на Дон в бударах войсковой атаман Иван Каторжный… Немедля посылайте людей в Крым, в Тамань – ведите всех людей на выручку к Азову…»
– Писал ли такую грамоту, толмач Асан? – спросил Каторжный.
– Нет! Не писал.
– А ведомо ли тебе, Асан, – вскипев, спросил Татаринов, – что наших людей немало уже побили под Азовом? И не посылал ли Фома с такой же грамотой еще кого?
– Не посылал!.. Теперь вы из-под Азова возите убитых казаков каюками, а станете возить их бударами!..
Степан Чириков добивался узнать:
– Подлинные ли те грамоты? Как они попали в руки казаков?
Чирикову показали грамоты – он их признал подлинными. Ему показали такую же грамоту, взятую у татарина, которого изловил с товарищами казачонок Стенька. И в той грамоте было ясно сказано, что Азову казаки готовят. Атаманы насмешливо поглядели на турецкого посла… Пойманный с поличным, тот сознался, что грека и турка он действительно посылал в Азов.
– Снять головы! – потребовали казаки. – Фоме рубите первому!
Атаман Каторжный поднял булаву и сказал:
– Срубим! Да только пускай нам поведает казак, бежавший с Крыма, что там делается.
– Любо! Пускай поведает! Послушаем!..
Казак, в распахнутом синем кафтане, босой и без шапки, бойко выступил:
– Почто мне долго говорить? Бежал! Едва не уморил кобылу… Крымский хан показнил государева посланника, а он ни в чем плохом замечен ими не был…
Наум Васильев вынул саблю, подскочил к Фоме.
– Лазутчику султана смерть! – воскликнул Васильев. – Это тебе, иуда, за мое сидение в Москве. Бери, Фома, мою награду!..
Посол широко раскрыл глаза, но не успел он закрыть их, взметнулась острая сабля Васильева. Голова Фомы скатилась. Васильев оттолкнул ее ногой.
– Мне ныне уж терять нечего, донские атаманы, – сказал он и срубил голову толмачу Асану.
– Голову Фомы вздеть на копье да отослать султану! – потребовало войско.
– Шуму будет и без того много, – сказал, успокоившись, Наум Васильев, – кинем в Дон!
Войско одобрительно кричало:
– Любо! Любо!
И стали избивать на майдане всех изменников. Потом сложили убитых в кули, связали накрепко, поволокли к Дону. Чтоб всем быть в ответе за содеянное перед царем, решено было: Ивану Каторжному нести первому куль с Фомой к Дону; куль с Асаном нести Старому.
Двенадцать кулей понесли к Дону и бросили в воду с высокой кручи. Грамоты турецкого султана к царю забрали у Фомы и тайно сунули под камышовую стреху землянки Старого. Багдадский пояс Калаш-паши атаманы взяли для продажи в Астрахани. И, чтоб не сотворилось какого-нибудь волшебства, чтоб замолить свои грехи, казаки пошли к часовенке и отслужили молебен за упокой души убиенных…
