ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Босоногим казачатам, которых в такое время не корми и медом, нашлось много дел всяких. Поднимутся с зарей и толкутся в городке до поздних сумерек. Иные казачата и ночью не спят – пасут табуны коней. Иные отцовские ружья начищают, сабли, пистоли. Иные седла чинят, уздечки, смазывают колеса таратаек, конопатят да смолят вертлявые лодчонки, легкие походные струги. Дым всюду коромыслом идет. Все казачата в саже, копоти. А которые постарше из них, те днем и ночью ловят в затонах рыбу для войска.
У казачьих женок свои помощницы – девчатки. Мало ли их в казачьем городке! Всем дело нашлось. И среди девчаток самая бойкая, черноволосая, тонкая, как жердинка, Татьянка – дочь казака Серьги Зарубина. Она мелькает всюду: то воду ведрами на коромысле бегом, не расплескав, несет от Дона, то тащит на плечах шуршащие снопы камышника для топки, то в высокой, плетеной из лозы кошелке несет рыбу – летит стрелою.
– Гей, ты, Татьянка-персиянка! – кричат ей вдогонку озорные казачата. – Рыбеху, кажись, уронила!
Но где там! Зыркнет Татьянка огненными глазами – была и нет! Бедовая помощница у Марьи, женки Зарубина. Рябоватый Ванька Чирий, побочный сын атамана Епифана Радилова, дневал и ночевал в той улице, где стояла землянка Зарубиных.
– Почто торчишь верстой без дела? – бывало спрашивает добродушный казак Зарубин. – Шел бы, детинка долговязая, на берег струги конопатить. Для всех там дел хватает.
А Ванька Чирий стоит, сопит, слова, дьявол, не выронит.
– Тьфу, сатана! – ругался Зарубин. – Вот погоди-ка, погоди, длинноногий! Епишке скажу. Он те портки сдерет, плетью пропечатает живо.
Тогда Ванька Чирий скажет:
– А я Епихи не боюсь! Не пропечатает!
Махнув рукой, казак уйдет, а Ванька Чирий вытаращит глазищи и давай ими снова зыркать по сторонам. Не мелькает ли где Татьянка.
– Гей, Ванька! – закричал, неожиданно выбежав с другой улицы, казачонок Кондрат Кропива. – Персиянка воду черпает из Дону, а ты все тут торчишь. Беги на Дон!
Ванька – туда. А Кондрат стоит да хохочет, вдогонку кричит:
– Ванька Чирий, Ванька Чирий! Держи!
Татьянки не было на Дону. И Ванька вернулся к землянке. Стоит. Посапывает. Поглядывает украдкой. Кондрат глядит на него, посмеивается. И вот, откуда ни возьмись, с другой улицы выбежал быстрый, как птица, Степан, сын Тимофея Рази. За ним бежал желтоватый лицом казачонок Захарка, Парасковьи Белозубовой сын, Степан блеснул юркими глазами:
– Гей, дурень, Ванька! Плетень скоро свалишь. Ты, видно, Татьянку сторожишь? А Татьянка вон уже где: за майданом веревки с мамкой вьет на паруса.
Ванька махнул к майдану. Но Татьянки и там не было. Вернулся Ванька совсем красный, вспотевший, злой. Казачата хохочут. А Татьянка мелькнула и остановилась возле Степана.
Степан сказал Татьянке:
– Как только стемнеется, солнце сбредет за горы – выходи к завалинке. Дело есть важное.
Захарка шепнул ей:
– Ты выходи, выходи. Не бойся!
Но вот из-за угла улицы выскочил Васька Дряга. Высокомерный, выхоленный, богатого казака сын. Высокий, тонкий, хитроватый и подслеповатый.
– Таких парней, как Степан, – сказал он, – пруд пруди.
Степан остановился, присмотрелся и вдруг ударил Ваську кулаком в ухо.
– На тебе подарочек первый, а в другой раз получишь второй. Не люблю я вашего брата, богатого, кровь играет. Ой, как не люблю я, как только бедного человека сопливцы зашибают. Уйди с дороги. Прибью!
В землянке Зарубиных скрипнула дверь. На пороге показалась с подоткнутым подолом полногрудая баба в просторной кофте, с дубиной в руке – Марья Зарубина.
– Ах вы сатанята! – закричала она неистово. – Молоко на губах не обсохло, а они, ишь что, кружить голову Татьянке. Не рано ли? – и полетела, подскакивая кудахтающей курицей, на казачат. Казачата кинулись врассыпную. Один Ванька Чирий замешкался. Огрела его Марья Зарубина дубиной по башке. Татьянка шмыгнула во двор.
Собрались казачата в пересохшем камышнике за дальним ериком и стали «думу думати».
Степан достал из кармана турецкую трубку, набил ее персидским табаком, выкресал на трут огонек из кремня, задымил. Попыхивая, спросил у Ивана:
– Ну как, баба огрела тебя здорово? Башка трещит?
– Трещит.
– То ведьма баба! – сказал Степан. – В рот пальца не клади – откусит. Она вот так кажинный день, скаженная, лупцует казака Серьгу Зарубина. Вот баба-барабан! Ей бы одной ходить на турка.
– Я ж говорил тебе, башка разбитая, не лезь к Татьянке, – сказал Захар.
Иван сидел молча, обхватив руками голову.
Степан шутя сказал:
– Нам бы надо наскоро сколотить круг, крикнуть кого-нибудь атаманом да приступом взять Марьину землянку.
– Дело! – сказали все. – Перевернем ее землянку…
– А послухайте, – сказал Степан насторожившись. – Кого-то опять колотят.
Прислушались. В камышник донесся глухой детский крик. То Марья Зарубина колотила Татьянку…
К вечеру в камышнике собралось малое «войско» в сто сорок человек. Сколотили малый казачий круг. Крикнули атаманом «войска» Кондрата Кропиву, походным атаманом – Степана Разина, а есаулом – Захарку.
Тут Степан «войску» объявил:
– Как только Марья почнет еще колотить Татьянку да казака Зарубина – немедля двинуться к ее землянке.
Серьга Зарубин в тот день подзагулял и объявился пьяненький перед очами сварливой Марьи.
– Ах ты свиная голова! – кричала Марья. – Ах ты блудливая овца! Опять у Ксеньки Шалфиркиной назюзюкался, опять нализался! – И ударила она казака дубиной по голове. – Иных казаков, – бушевала она, – войско кричит в атта…маны! Иных кричит в есаулы! А он, глядите, люди добрые, ни богу свечка, ни черту кочерга! А твоя Ксенька Шалфиркина – паскуда! Костлявая, трухлявая, и шея у нее что у болотной цапли. В придачу – дура битая, – и снова ударила Серьгу дубиной. – Распроклятое житье! Кабы знала да наперед ведала, не стала б жить с таким вот чудищем! Ах, сатана!
– Не колоти его, маманя, – всхлипывая, молвила Татьянка. – Не колоти!
«Походный атаман» Степан поднял все малое «войско» и пошел на решительный приступ Марьиной землянки.
Казачата перескочили плетни, забежали со двора слева и справа, окружили землянку со всех сторон.
– Гей, люди! Выходите на волю, которые живы. Землянку подожжем!
– А подкладывай-ка, Захарка, да поживее, камыш под угол! Несите огня, давай кресало! – командовал «походный атаман» Степан.
В землянке затихло.
– Которые тут творят смертоубийство, выходи! – кричал Кондрат Кропива.
– Выходи! Выходи! – кричало все малое «войско». – Выходи на суд! На расправу! Тяни-ка Марью на майдан! Тяни ее к Татаринову!
В землянке было тихо.
– Ну, поджигай! Чего глядеть! – сказал Степан. – Чего ждать! Жги все под корень, да и ладно!
Дверь скрипнула. К «войску» вышла Татьянка, вся в слезах.
– Ой… Не дайте умереть папане моему, – сказала она, дрожа от страха.
– А мы ее, Марью-змею, потянем к Татаринову. Он живо разберет.
Зарубина, почуяв недоброе, забилась в угол чулана. Но случилось так, что Михаил Иванович Татаринов сам нагрянул к землянке с тремя казаками. Глянул. Нахмурился.
– Кто бил так немилосердно казака? – спросил он.
Закрыв лицо руками, Татьянка горько плакала.
– Кто же это колотил так нещадно дитя малое?
Серьга сказал:
– Женка моя, злодейка! Паскудная баба, оседлала нас с дочерью да вишь как лупцует.
Казачата стоят возле землянки, поглядывают на Марью, на Татаринова. Потом Степан сказал:
– Марью бы в куль да в воду. А нет – на якоре ее повесить!
Марья стояла уже перед атаманом Татариновым, вся красная, упершись в бока руками:
– Почто ж он, ирод, с Ксенькой Шалфиркиной валандается… Почто ж он, пес… Била я его и всегда буду бить! Никто мне не указ.
– А не клепай-ка! Казачка Шалфиркина – добрая казачка. О том все ведают в Черкасске. За оговор мы бьем плетьми нещадно.
– Фить-ти! Атаман выскочил, нашелся! Вот, на тебе! – И сплюнула на землю.
Серьга сказал:
– Вот бог послал мне ягодку.
Татьянка залилась слезами и побрела на улицу. И всем стало жалко такую терпеливую девчонку. У Ваньки Чирия даже слеза скатилась по щеке.
– Да я ей, – кричала бешеная Марья, – уши до пяток оттяну, а нет, завтра же продам, как курицу, в неволю!
Татаринов выслушал непристойную ругань бабы, позвал Татьянку и спросил:
– Люба ли тебе твоя родная матушка?
Она сказала:
– Нет!
– А батюшка родимый люб?
Она сказала:
– Люб!
– А не пошла бы ты пожить в моей землянке?
– Да хоть сейчас пойду!
– А ты, Серьга, пустил бы ее к нам?
– Помилуй бог, за счастье посчитаю. Будь нам отцом!
– А люба ли тебе жинка твоя?
– Да сгинь она, сатана! Не люба!
Тогда Татаринов сказал:
– Ведите бабу в войсковую избу. Посадите под замок. Сколотим круг и разберемся, порешим, как быть.
Марью повели в войсковую избу.
Татаринов похвалил Степана за то, что его «войско» не допустило лиха в городе.
Через три дня в Черкасске-городе сколотили войсковой круг. И круг приговорил:
– Бить Марью Зарубину, оговорившую Ксению Шалфиркину. Бить истязательницу дитяти плетьми на майдане жестоко. Быть Марье отныне безмужней и в список о том поставить накрепко. И стоять ей у столба привязанной, в позоре, ровно три дня.
И били Марью на майдане по приговору войска. Каялась баба, да было поздно.
Казак Серьга Зарубин женился на другой. А Татьянка стала жить у атамана Татаринова. Варвара была ей милее матери родной.
Похвала атамана Татаринова запала в душу «атамана» Степана Разина. Такой похвалы он, правда, не ожидал и потому почитал ее выше всего. И «войско» хвалило Степана. Татьянку Зарубину казачьи женки стали жалеть и не могли нарадоваться ею. А на Марью Зарубину добрые люди и глядеть не хотели. Все сторонились. И говорили многие, что Марья после того стала приходить по ночам на берег Дона и выла с причитаниями, не находя себе покоя.
Захотелось тогда атаману «войска» малого, Степану Разину, обучить своих сверстников такому делу, чтобы во всем и везде быть верными всему войску, всем казакам и атаману Татаринову.
Пришел он в войсковую избу и говорит Татаринову:
– Нам, атаман, негоже уже ходить по улицам с пустыми руками, без сабель, без воинского дела.
Татаринов смеялся.
– Нам-то пора бы уже, – говорил Степан, – рубить татарина, колоть турка… в походы ходить. Войско у нас готовое.
Атаман сказал старикам, сидевшим на длинных лавках:
– Слыхали? Видали? Подмога к нам пришла!
Старики, пригладив бороды, молча кивнули головами.
Татаринов спросил Степана:
– А велико ли числом ваше войско?
Степан сказал:
– У нас-то всего два атамана: Кондрат Кропива да я, два есаула. Всех казаков – сто сорок! Да только у нас казна пустовата. Нет сабель, нет пороху, нет и свинца. И стругов походных нету.
Татаринов опять глянул на стариков.
– Ну, стало быть, – сказал он, – вам надобно сто сорок сабель?
– А ежли больше дашь, возьмем и больше – пригодятся.
– А где ж мне сабель взять? – спросил Татаринов.
– Бери где хочешь…
Тут старики засмеялись. А Степан нахмурился, сверкнул глазами, полными огня, сказал:
– Чего же насмехаетесь? Когда вам царь дает в Москве свинец да порох, он так же насмехается?
– Ну вот что, атаман, – сказал Татаринов серьезно, – сто сорок сабель, пожалуй, дам! Но только сабли те у нас татарские, а часть из них – турецкие. Лежат все под часовенкой без дела, ржавые.
– А ружья дашь? Без ружей нам нельзя…
– Ружей, Степан, поди, и нам не хватает. Вот отобьем у турка, нет – у татарина, – и ружья непременно дам.
Степан сиял от радости.
– Ну, порох да свинец, – сказал Татаринов, – ежли покажете нам дело храброе, я тоже дам. Не постою за тем. Вот скоро Каторжный нам привезет посылку от царя. Но может статься, что от царской посылки достанется каждому, когда поделим, хлебного запасу по зерну, свинцу по пульке, а царского сукна – всем по вершку.
– А струги дашь?
– Вот-те и Разин, – сказали старики. – Тимошкин сын! Казак удалый! Далече ль плыть собрались?
– В Царьград! – не долго думая, ответил Степан.
– Ха-ха! В Царьград! Ну и хватил! – сказал Татаринов. – Да ведаешь ли ты, детинка, где есть Царьград? Далече, брат-казак, задумал плыть.
– Ха-ха, – смеялся дед. – Тимошкина детинка поплывет к султану Амурату в гости! Да на море твой струг хуртина перекинет.
– А я, дедусенька, – сказал Степан, – не в гости к султану собрался. И не один я, дедусь, пойду в Царьград, а как пойдете все, так и мы пойдем. И пора бы нам, дедуся, ходить в походы вместе с вами.
Старик сказал Татаринову:
– Дай-ка им те четыре стружка, кои ныне волна на берег выкинула. Починят, проконопатят, просмолят. Пускай по Дону казачата плавают, смекалку в воинском деле набивают. Когда-нибудь и они пойдут к Царьграду!
– Четыре струга дам! – пообещал Татаринов.
И Степан Разин, словно птенец из гнездышка, выскочил из войсковой избы.
И началось для Степана Разина и для его смелых сверстников то самое золотое детство, которое не забывается.
Атаман Татаринов бывал в Черкасске наездами, но он не позабыл того, что пообещал Степану. Он сдержал свое слово – дал малому «войску» сто сорок татарских сабель, четыре средних, выкинутых на берег реки струга, в придачу подарил малолеткам четыре крымских зурны да два барабана. И сто сорок донцов-птенцов приводили в порядок дареные татарские сабли, разбитые струги, рваные барабаны. Птенцы-удальцы понимали, что не только их отцам, дедам и прадедам на роду было писано биться с врагами насмерть, добывать счастье острой сабелькой, складывать по широким ковыльным степям удалые головы. И, видно, не так далеко было то времечко, когда и им доведется крепко-накрепко пытать свое счастье да землю беречь. Им тоже доведется скакать в Москву станицами, с царями говорить, просить свинец да порох.
И Степану повезло. Старший его братан только что вернулся от запорожцев, куда он ездил спешно с войсковым делом по наказу атамана Алеши Старого, привез он – заглядишься! – в подарок младшему брательнику штаны сукна синего, широкие, как Дон-река, сорочку словно снег белую, с мехами на вороте, шапку-кудлатку да тонкой сапожной работы, по точной мерочке, чеботки. Да еще добрый братан Иванушка не позабыл привезти Степану от запорожцев красной тягучей шерсти длинный кушачок.
Принарядил он Степана на зависть другим казачатам и на великое удивление всем девчатам Черкасского городка.
– Ты, – говорил ему напутственно старший брат, – носи мой подарок только в большие празднички. Не изорви подарки, как, бывало, ты рвал любую одежонку в мелкие клочья, глядеть бывало противно на тебя. Не изорви чеботочков, складно скроенных, ишь они какие выдались: остроносые, холявки длинные, узорами писаны, а каблучки почти боярские. Гляди, Степан, доглядывай!
Но где там глядеть, доглядывать?! Не таким Степан родился. Надел все даренное Иваном и сам удивился – снимать не захотелось, праздников он не захотел ждать. Вылетел орлом на улицу, махнул мимо подворья Татариновых, думал, Татьянка глянет, и стрелой-молнией полетел к майдану. А на майдане ребята острили ржавые сабли песком да песчаным камнем.
Прибежал Степан на майдан. У «войска» дело шло жарко, ловко, расторопно. Степан сказал:
– Похвально! Эх, ядерное-то дело шибко пошло у нас, да ядер-то у нас нету… Пороху-то у нас не-ту-у? Братцы! Да как же нам-то быти ноне без пороху да ядер?!
Увидали казачата Степана пригожим, нарядным, обступили, Кондрат Кропива сказал:
– Вот-те и н-на! Ядер? Пороху? А на что нам ядра? Под ядра пушка понадобится. А где мы ее брать будем?
Степан сказал:
– Все будет, все будет у нас, ребятушки… И ядра будут, и пушки будут с ядрами. А порох да свинец отвагой добудем.
Ванька Чирий ходил вокруг Степана, глядел да разглядывал, и больше всего ему понравились высокие каблучки на его сапожонках. Захарка спросил Степана:
– Кто же это тебя, Степанушка, в такую красоту привел?
Степан, не гордясь, ответил:
– Братан мой Иванушка.
– Добрый у тебя братан, – трогая руками рубаху белую, сказал одноглазый казачонок, одетый в рубище. – Теперь ты, поди, Степан, и войско свое покинешь?
– Ты здеся-ка? Эх! Задери тебя козел бородатый. Ты больше всех мне нужен… Слетай-ка пулькой в землянку да живо-наживо принеси мне овечью стрижку-ножницу. Мы будем наше войско стричь… А сабли у нас готовы?
Кондрат Кропива сказал:
– Сабли готовы, очистились, блестят что солнце.
– А струги у нас готовы?
– И струги готовы. До берега тут бежать недалече. Захарка, сбегай-ка на берег да толком узнай, готовы ль паши струги?
Степан сказал:
– Я сам пойду до берега…
И пошел. И пошел. Шаг твердый, широкий, крепкий. А за ним гурьбой повалили оборвыши – черкасские казачата. Бегут и разглядывают Степкины чеботочки, писанные крендельками, узорчиками. Красный кушачок из тягучей шерсти колышется на широких шароварах, а серая шапка-кудлатка то поднимется, то опустится.
Черкасские бабы, встретившись со Степаном, заговорили:
– Эв-ва! Каков Тимошкин сын! Эко принарядился. Стрелой летит. Орлом глядит.
На берегу Дона жарко горели костры. Куда ни глянь – костры. Костры, как будто в походном таборе. Шипит на берегу. Кипит! Дымит. От смолы удушье идет.
Степан спросил первого попавшегося на глаза казачонка:
– Добро ли проконопачены струги?
Казачонок растерянно ответил:
– Струги проконопачены добро.
– А просмолены ли днища у стругов?
– Просмолены струги и днища добро, Степан!
– Гей! Казаки! Степан заявился! Беги сюда.
Обступили Степана Разина, стоят, ждут слова. Он говорит:
– А который струг у вас во всем исправный?
– Тот, крайний, – сказал Кондрат.
– А валите его живо на воду. Чего вы рты разинули?
И поволокли казачата крайний тяжелый стружок к воде, едва спихнули… Закачался стружок. Заплясал на воде.
Вскочил Степан в струг первым, велел весла подать. За ним вскочил добрый десяток казачат и, оттолкнувшись от берега, веслами погребли.
На берегу все еще курится, дымится, туманом стелется.
Степан стоит на носу струга, сердце радуется, а быстрые глаза его глядят далеко-далеко вперед. Где тот далекий Царьград?
Струг легко покачивался, резал волну мелкую, вздрагивал при дружном ударе весел.
Кондрат завидно поглядывал на Степана, а думал о своем. Доведется ли ему, Кондрату, бывать когда-нибудь большим атаманом храброго войска?
Весла взлетали крыльями. Били они по волне легко и снова взлетали.
А Степан думал думу: эх, был бы он годками постарше да была бы у него волюшка, метнулся бы он во многие города, во многие страны… Тесновато в Черкасске-городе. И где-то, как сказывали ему, за тридевять земель живет персидский царь. Вот бы туда махнуть!..
Кондрат Кропива как только глянул в струги и рот раскрыл…
– Гей! – крикнул Степан. – А греби-ка веслами по левой стороне. Чего вы позамешкались?! Гребите поживее! Струг весь протек. Адь невдомек вам, струг затопило?! – И обжег глазами Кондрата:
– Проконопатили?! Просмолили?! Ах, сатаны! Черпайте воду шапками!
В струге воды полднища набралось.
Стали казачата черпать воду шапками. Вода не убавлялась. Вода бурлила из всех трещин, клокотала, вливалась в струг. Гребцы уже по колено сидели в воде. Струг на середине Дона. Вот-вот наберется еще воды под верхний край бортов, и струг пойдет ко дну.
С берега заметили, что струг глубоко сидит в воде, стали кричать, надрываться:
– Гребите поживее к берегу! Струг тонет… Гре-е-би-и-те к берегу-у-у!!!
Степан сказал:
– Видно, не вычерпать нам всей воды шапками. Вали-ка, сатаны, в Дон! Хватайтесь за ребрины струга да днищем перевертывайте к небу. Иначе струг загубим.
И как был Степан в чеботках, в шапке-кудлатке, в шароварах широких, так и кинулся в реку. А за ним, не долго думая, кинулись в воду другие, чтоб струг спасать.
Разгребая воду руками, Степан фыркал:
– Проконопатили! Просмолили струги, здорово! Вот выберусь на берег, я всех про-коно-п-пачу!
Старый струг перевернулся днищем кверху. Уцепившись за его покатые борта, казачата стали толкать его к берегу. Но струг шел медленно. Его несло течением Дона все дальше и дальше от берега. Степан кричал береговым:
– А пригоните вы нам поскорее лодочку легкую! Ло-доч-ку-у!
Но не одна, а сразу три легкие лодочки оторвались от берега и устремились наперерез.
– Чепи-ка струг на якорь! – кричал Степан. – Чепи, подтягивай!
Шапка-кудлатка давно слетела со Степановой головы и медленно плыла по Дону. Кто-то подхватил ее шестом, встряхнул в воздухе и опустил в лодочку.
Степан бросил свой красный кушак тому, который стоял на носу лодки.
– Вяжи! Держи! – сердито кричал он.
Привязали кушаком струг и потянули его тремя лодочками к берегу. Дотянули. Вылез Степан из воды – едва на ногах держится. Хмуро глядит. Молчит. В чеботочках полно воды. Штаны не выжмешь. Подумал: «Носи, Степан, подарки Ивана по большим праздникам!»
Снял Степан сорочку с махорушками, снял чеботочки, поглядел зло, нет ли тут кого из чужих, штаны снял. Сел на пенек у костра и стал сушить их. Сушит, а сам ругается.
– Дьяволы! 3 малым едва струг, даренный атаманом, не потопили. Обсохну, сам буду смолить струги, сам буду конопатить.
И поутру просмолил, проконопатил, испытал струги в Дону, а к ночи вернулся в землянку. Отец его спросил:
– Где ж ты, сынку, бывал? Почто у тебя в смоле рубаха белая?
– Струги чинил, – ответил Степан.
– Сберег, стало быть, подарки братана? Все изгрязнил. Пороть бы надобно, да ночь-то на дворе. Укладывайся!
Но едва показалось за черным курганом раннее солнышко, Степан уже был на ногах. В городке, правда, еще многие спали. А Степан с утра искал себе забавы. Братан его да тетка заметили, что Степан скучает без дела, стали выговаривать за вчерашнее. Тимофей говорил:
– Непутевый! Неталанный! Чести отцовской не бережешь, себя не бережешь и одежины, даренной братаном, не бережешь!
Иван говорил:
– Куда пошло? Кому то все тоже? На Дон сбрел, струг в Дону перевернул, штаны поизодрал. Рубаху просмолил. Не будет с тебя, Степка, проку.
– А прок-то не враз приходит, – сказал Степан, перескочив через плетень. Помчался он в гости к табунщикам. Там всегда отводил душу. Табунщики спросили:
– Чего приперся спозарани? Аль тятька драл?
– Тятька не драл. Он не дерет. Тятька у меня добрый! Пришел по делу, – хмуровато ответил Степан, косо поглядывая на пасущихся коней.
– Ну, сказывай! Охота послушать, – сказали табунщики.
Степан переминался с ноги на ногу и был не уверен – говорить ли им о том, за чем пришел, или помолчать?
Сказал:
– Чтобы мне во всем быть ладным да смелым казаком, захотелось мне испытать у вас самого резвого коня!
Табунщики – Абдулка-татарин, Кузьма Подтелок, Сысоев Иван – переглянулись.
– А что нам атаман Татаринов скажет?
– Атаман вам ничего худого не скажет. Он мне сто сорок сабель дал, четыре струга.
– Вот как?!
– Так! Коня-то я у вас не насовсем же беру!
Абдулка сказал:
– Горячий конь есть, но он тебя убьет.
– А не убьет. Я не боюсь горячих коней. Показывай.
Иван Сысоев и Кузьма Подтелок предупредили:
– Ты, Степан, не озоруй конями! Иди-ка ты лучше, детина, прочь! Не лезь в беду, как в Дон полез со стругом!
Но Степана трудно уговорить. Задумал – не отстанет. Твердит одно:
– Дайте мне коня самого резвого.
Абдулка говорит:
– А хорошо, Степка. Я дам тебе такого коня, который никогда не носил еще на спине ездока. О, – говорит Абдулка, – я много скакал, а на такого коня боюсь верхом садиться сам. О Степка, дурная у тебя голова. Не след тебе помирать.
И табунщик Сысоев задумался.
Кузьма сказал:
– Которая волна тебя выбросила на берег? Полная голова дури! Куда ты прешь? Коней разве жалко нам? Дадим! Но тебе, детинка, должно быть ведомо: для наших коней твоей воли и силушки маловато еще. И тебя жалковато.
А он свое:
– Дай мне коня!
– Эй, Абдулка, дай-ка ему коня – Буланчика! Занятно! Испытаем детинку.
Абдулка недоверчиво поглядел на Степана:
– Давай! Давай! Скачи на Буланчике, а я поскачу с тобой рядом на другом коне. Эй, Ванька, – крикнул он Сысоеву, – бери арканом Буланчика!
Сысоев покрутил головой.
– Вот сатана Абдулка, убьет детинку. Сказано татарин, так он и есть татарин! Ему-то что… – бормотал Сысоев. – Коня загубят.
Буланчика поймали волосяным арканом. Буланчик храпел, бился головой о землю. Передними ногами он упирался, Абдулка и Сысоев, вспотевшие, подтягивали аркан, едва удерживая его.
– Ах ты, диявол, – споткнувшись, говорит Абдулка. – Аи, зур-зара, конь?! Куда ты, дурной Степан, поскачешь на нем? Аи, зур-зара, Степка! Худой кунак! Убьет!
Конь ударился головой о землю с такой силой, что едва не перервал аркана. Кузьма сжал губы. Абдулка выругался. Сысоев без особой охоты сказал:
– Изведаем счастье Степкино!
Натянули потуже аркан. Конь едва не задохнулся, упал и затих. Абдулка подошел к коню, надел ему уздечку.
– Иди, Степан, – говорит Абдулка, – садись!
Буланчик стоит, дрожит, ушами острыми водит. Сняв сапожонки, Степан вскочил на спину коня. Вскочил и сразу подобрал уздечку. Буланчик встряхнулся, затанцевал на месте, рванулся в сторону, как вихрь, и помчался от табуна по зеленому полю к сторожевым курганам. Абдулка вскочил на другого коня. Кричит:
– Степка! Степка! Тяни левый повод… Тяни лева…
Но Степан, которого Буланчик нес по степи, не слышал слов Абдулки. Он не тянул левого повода. Не тянул и правого. Поводья были отпущены. Разгоряченный Буланчик летел и летел. Вот он, высоко вскинув передние ноги, перескочил овражек. Вот перескочил другой. Степан едва не сорвался со спины. Схватился за гриву. Вот он, Буланчик, взлетел на Малый курган. Остановился. Вздыбился. Степан прижался к гриве. Лягнув ногами, Буланчик заржал, хотел скинуть седока, но… седок удержался. Подтянул повод уздечки. Конь стал на задние ноги, высоко задрав голову, и снова рванулся галопом в степь. Абдулка на сером коне скакал справа. Его бритая голова поблескивала на солнце. Абдулка, прижимаясь к коню, зычно кричал:
– Степка! Степка! Тяни левый повод! Тяни лева…
Абдулка боялся, чтобы Буланчик не понес Степана вправо. Справа были глубокие овраги. Разгоряченный конь мог сорваться туда и разбиться насмерть.
Иван и Кузьма стояли, затаив дыхание, почесывали с досады в затылках.
Иван сказал:
– Ить черт те дери! Уговорил! Пришел детинка, заворожил! Дознается Тимошка – не миновать нам лиха.
Кузьма добавил:
– Да это все Абдулка, дурь-сатана, татарин! Не он, мы бы коня не дали. Гляди, гляди! Куда попер его Буланчик!
Буланчик, вытянув шею, мелькал копытами далеко-далеко. На его спине белела Степкина рубаха. Абдулка скакал сзади.
Долго еще носил Степана по степи Буланчик. Весь мыльной пеной покрылся. А Степан знал, что конь в такую минуту становится покорным. Натянул он левый повод. Буланчпк поскакал влево. Натянул правый – поскакал вправо. Прижал ногами мокрые бока – конь побежал резвее. Еще прижал – еще побежал быстрее. И стал он гонять Буланчика от кургана к кургану. Абдулка не догнал Степана. Горячий конь отдал все силы, всю резвость. Добежал до казачьего ерика, не так уж глубокого, и остановился. Степан погладил шею коня. Буланчик мотнул головой. Еще погладил ладонью – конь склонил голову. Тогда Степан шагом проехал по дну ерика, слез с коня на другом берегу, взял под уздцы и повел спокойного Буланчика туда, где стояли табунщики.
– Ить, черт те дери. Коня заворожил! – сказал Иван.
Кузьма добавил:
– Да это все Абдулка. Не он бы, мы бы коня не знали, каков он!
– Гляди, гляди, смирнехонький стал. Объездил Степка! Вот те и н-на! Детинка!
Степан вел коня и радовался.
– Берите своего Буланчика, – сказал он, подойдя к табунщикам ближе. – Обыкновенный конь! Расхвастались! Буланчик!
– Ить, черт те дери, – сказал Иван. – Детина с гордостью!
Кузьма сказал:
– Коня заездил и сам вспотел. Не сознается.
Тут прискакал Абдулка. Глаза выкатил, щелкнул зубами:
– А! Зыр-зар! Хороший конь?
Степан сказал:
– Буланчик ваш – хороший конь. Но ты, Абдулка, подыщи мне назавтра коня погорячее. Завтра я к тебе с зарей приду.
– О! – протянул Абдулка. – Горячее Буланчика нет коней в табунах.
– А ты поищи получше. Найдешь!
Табунщики ласкали Буланчика, похлопывая ладонями по золотистой гриве. Степан тоже приглаживал Буланчика.
– Пойду теперь к войску! – сказал Степан. – Ныне надобно сто сорок казачьих голов постричь! – Табунщики ничего не поняли.
Придя в Черкасск, Степан созвал малое «войско» в камышник, и там одноглазый казачонок снимал им овечьей стрижкой-ножницами волосы. На самой макушке у каждого казачонка он оставлял клок волос – запорожский оселедец!
Все Степанове «войско» было пострижено. И Степан велел раздать сабли, даренные Татариновым.
В Черкасске удивились.
– Кума, а кума, – спрашивала соседка соседку, – твой хлопчик дома?
– Дома, кума! А што?
– Та што у твоего хлопчика на головци торчить, ты бачила?
– Та ни, не бачила!
– А ты сними шапку да подывись. Вси диты у нас в Черкасске попереказылись! Поострыглись, одни остры хвосты торчат на головах!
– И хто ж то им ума такого вставил? – спросила кума.
– Та хто ж? Тимошкин сын! Степан!
Назад: ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Дальше: ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
