АЗОВ

До Москвы доползли тревожные слухи – и не с Дона, а с самого Стамбула, – будто турецкий посол на Руси, грек Фома Кантакузин, подвергся жестокой пытке. Был будто привязан к бочке с порохом и бит тремя трехжильными батогами, а потом бросили его казаки в Дон-реку.

Дошло еще до Москвы, будто посол этот остался жив, но рехнулся ума, придя в Азов-крепость; чаушей, которые не уберегли турецкого посла, и пленных двести донских казаков, заключенных в Галате, султан Амурат велел предать лютой казни.

Еще ходили слухи в Москве, будто султан Амурат, обругав последними словами царя русского и посла Андрюшку Савина, похвалялся пойти войной на Русь.

Наши русские послы, разведав в Стамбуле о недобрых затеях султана, писали грамоты в Москву.

Тревога охватила все Черноморское побережье. Без всякого повода турецкие паши именем султана Амурата приказали всем крымским, ногайским и другим улусам нападать на русские окраины, грабить казачьи городки, жечь всё под корень.

В Москве ко всему, что шло из Стамбула, прибавлялось множество небылиц. От имени царя направлялись на Дон грамоты. Они взрывали казачью массу, как зажженный порох. Среди других пришла грамота, требовавшая, чтобы Иван Каторжный, избранный войсковым атаманом за удачные черноморские походы, немедля предстал перед государевы очи и привез доподлинные вести о донских делах.

Казаки наскоро сбили круг, поговорили, буйно и горячо поспорили и решили:

– Появляться в Москве отважному атаману Ивану Каторжному перед государевы очи ныне никак не можно! Бояре в Москве злы, царь перед ними мало что значит, оговорят еще нашего атамана, наклепают лишнего, и добрая голова Ивана ни за что слетит. Иван Каторжный к боярам на суд не поедет!..

Москва не успокоилась на том ответе. Великий государь Филарет Никитич и даже Марфа Ивановна (она была уже при смерти) затребовали хорошо им известного атамана Алексея Старого.

Снова собрали казаки круг, обступили любимого своего атамана…

– Заявится Старой на Москву – быть ему казненному на Красной площади, – говорили в кругу. – Бояре всё припомнят: где был, куда с казаками на море ходил, почто царских повелений не слушал. И всякие иные вины его…

«Не можно нам посылать к царю и Старого, – отписали казаки царю. – Приставлен он самим царем для провожанья и для встречанья послов чужих земель и русских».

В Москве, разумеется, сочли такой ответ за дерзость и снова предписали донскому атаману Ивану Каторжному: «Под страхом смерти прислать самой скорой станицей Татаринова Михаила, который в Крым ходил, полон в Крыму забрал, Карасубазар погромил, пожег места под Балаклеей, Джан-бек Гирею кисть на руке срубил и томил в неволе силистрийского Гусейн-пашу!»

Казачий круг собрался, загудел, зашумел голосами:

– Мало было опальных казаков! Наума Васильева посадили! Шестьдесят шесть казаков добрых в тюрьму кинули!.. Захотелось, видно, в Москве на кол поднять большую голову! Каторжного не дали, Старого не дали, – ну, казаки, так давайте боярам голову Татаринова!

– Татариновых мало на Дону!.. Один Татаринов!

Вышел Татаринов на середину круга, подкинул шапку кверху, блеснул раскосыми хитрыми глазами, тряхнул серьгой серебряной и говорит:

– Ну, коль такое дело, – коней моих ведите! По дружбе седлайте!.. Дайте в подмогу четырех казаков. Поеду к царю! Не вернусь из Москвы – ставьте крест в Черкасске возле часовенки. Земли побольше наносите на мою могилу и поминайте почаще Мишку Татаринова… Останется моя Варвара – поберегите! А бог даст – вернусь!

– Ну, казаки, седлайте коней! В обиду нас не давай в Москве, Татаринов! – кругом шумели.

И стали седлать коней да носить землю шапками – на «могилу» Миши…

Ранним утром Варвара стояла, опечаленная, на берегу Дона. Ее побледневшие губы, дрожа, шептали:

– Мишенька!.. Да неужто ж и впрямь сымут в Москве с твоих богатырских плеч удалую головушку…

Помутнели от страха глаза Вари. Косы густые иссиня-черные разметались по плечам и груди.

А рядом, совсем близко, журчал ворчливо глубокий Танькин ерик-проток, кружил омутом; он напомнил Варваре о горькой судьбине Тани Снеговой.

…Полюбила Таня на свою беду лихого казака Васю Пудового. Да только не улыбнулось счастье им. Сшибся Вася в донской степи с крымскими татарами. Искры от сабельных ударов сыпались. Даже татары изумились мужеству казака, крикнули:

– Сдавайся!

Но он бесстрашно продолжал биться против семерых и голову свою сложил в бою неравном. Узнав о том, Танюша вышла на крутой берег и кинулась в тот ерик.

Вспомнив о Тане, Варвара зарыдала еще безутешней. Из самого сердца рвались у нее слова горячие, напевные:

– Ты прости, прощай, мой соколик Мишенька! Чую я, не встретиться нам больше, не жить вместе счастливо. Казнят тебя в Москве смертью лютою. Не летать тебе, мой орлик степной, в бой с татарами на горячем коне…

И взмолилась Варвара заклятьями древними:

– Пощади ж ты его, любимого, солнце красное. Я прошу вас, травы милые, дубравы зеленые, поразвейте вы мое горе тяжкое. Птицы легкие, сизокрылые, вы слетайте в Москву-матушку и поведайте: он за землю, за Русь стоял, бился он, страха не знаючи, со злыми татарами, с лютыми турками… И тебя я молю, тихий Дон, – упаси ты от смерти друга любимого. Без него мне на свете и жизнь не в жизнь…

Неожиданно она услышала позади себя чьи-то торопливые шаги. Обернулась и увидела Татаринова.

– Любимый Мишенька! – вскрикнула она и бросилась к нему на грудь.

Михаил стал утешать ее:

– Да ну, полно тебе кручиниться. Казак идет с Дону, вернется до дому. Не найдется в Москве рука боярская, чтоб срубить мне голову. Не зазубрилась еще моя сабля острая, закаленная. Еще конь мой лихой не устал носить казака по ковыльным степям.

И улыбнулась сквозь слезы Варвара, еще крепче прижимаясь к любимому…

…Станица Татаринова отъезжала к Москве. Цепляясь за стремена, Варвара металась в беспамятстве и голосила. Все бабы плакали. Деды, прислонясь головой к землянкам, ладонями сушили слезы…

Поднялся Миша на стременах, обнял поочередно атаманов, свою Варвару. И – полетел, понесся Михаил Татаринов! Четыре казака – за ним.

Казаки молча стояли на круче. Все горевали о нем: «Отдали казаки Мишину голову за Дон-реку, за землю русскую… Прощай, Миша!»

Казаки еще долго носили шапками землю к часовенке, воздвигая высокую могилу-курган.

…Атаман Татаринов и четверо казаков прискакали в Москву в тот день, когда царская матушка Марфа Ивановна, причастившись, умирала. Государь и бояре пребывали в печали и хлопотах.

Призвав к себе царя, Марфа с трудом спросила:

– Не приехал ли кто в Москву с Дона?

– Приехал атаман Татаринов, – тихо ответил царь.

Марфа попросила сына призвать к ней атамана.

Царю не хотелось исполнять эту просьбу матушки, но укоризненный взгляд старухи заставил его покориться. Татаринова позвали. Войдя в хоромы, Мишка снял шапку и опустился на колени. Марфа, вглядевшись, спросила:

– Здоровы ли атаманы на Дону?

– Здоровы, матушка, – ответил Мишка.

– Твои дела, атаман донской, известны мне. И слава твоя известна… Совершил ты не столь доброе, сколь полезное для Дона и государства дело. Я похваляю тебя и войско твое. И говорила я о том царю. Царь слышит ли меня?

– Все слышу, матушка, – откликнулся стоявший тут же царь Михаил. – Ты раньше то же говорила.

Атаман Татаринов сказал:

– Да дел моих было не так-то много, великая государыня.

– Я все слыхала… Стара я, но ведомо мне, что вы есть государству стража… Что сталось бы с нашими окраинами, ежели бы вы не стояли крепко на Дону!

Старуха, как бы желая загладить свою тяжкую вину перед казаками, была особенно ласковой и доброй.

– Великая государыня! – сказал Татаринов, глядя в ее слезящиеся глаза. – Давно то сметили мы, но на Москве бояре того дела не смечают. Им бы ты сказала…

– Да я-то, старая, теперь совсем без сил, – говорила Марфа. – А вы, донские казаки, разумом своим должны понять, что моему Михайле Федоровичу пожаловать вас нечем. Казна наша царская скудна. Бедны мы стрельцами, и ружья у нас худые…

Закашлялась высохшая инокиня, откинулась на подушки и прервала речь.

– Встань! – повелительно сказала Марфа Татаринову.

Хотела и сама подняться, но слабые ее силы отказывали. Дряхлое тело старухи, дрожа, опускалось. Упершись худыми локтями, Марфа приподнялась, кверху выпирали сухие костлявые плечи. С большим трудом, последним усилием она села, дрожа. Отдышавшись, громко произнесла:

– Ну, сказывай, атаман, чего бы хотели донские казаки? Просите, пока не поздно: я скоро отойду…

– Великая государыня! – протянул к ней Мишка обе руки, в которых держал казачью шашку с красным верхом. Он молил ее, скользя взглядом по восковому лбу и мертвенно-бледным губам. – Освободи ты нас, матушка, своей царской волей от всяких утеснений. Освободи ты казаков, что напрасно томятся в тюрьмах. Знай, матушка: все, что сказывали на Москве про донских казаков турские послы да лазутчики, – оговор и неправда. Освободи казаков!

Простонав, старуха обратилась к царю:

– Освободи ты их, несчастных. Напиши им грамоту похвальную за службу верную… – И рухнула в подушки суровая, строгая повелительница.

Государь сказал:

– Матушка, твоей воли не преступлю… Но помимо бояр то трудно сделать. И срок тюрьмы опальным казакам еще не вышел.

– Не в сроке дело… Государство в опасности! Клади на весь народ надежду. Помни, что говорила я о казаках. Они тебе – войско готовое.

– Слышу, матушка. И сделаю все, как ты велишь.

– Тогда еще послушай. Верни в Москву Салтыковых. Верни. О господи!

Окруженная притихшими боярами, лекарями и священниками, Марфа широко раскрыла глаза и пыталась снова подняться, но повалилась на мягкую перину, как сухое и скрипучее дерево.

– О-ох! – вздохнула она в последний раз. Глаза ее раскрылись широко, наполнившись страхом, и сразу помутнели.

Царь тихо зарыдал. Заплакали бояре и все, кто был в покоях…

Татаринов вернулся на Дон. Он был убежден, что война с поляками неизбежна.

В Туле строился ружейный завод. Перемирие с Польшей кончалось. Дознался Татаринов в Москве, что наемный полковник Лесли подрядился царю и боярам купить в Швеции для солдат ружья, подготовить немецких солдат, переманить подрядчиков и мастеров для пушечного завода, построенного в Москве голландцем Кетом. И еще будто в Швецию поехали купцы, чтобы привезти оттуда десять тысяч мушкетов, пять тысяч сабель и четыре тысячи пудов пороху, столько же железных ядер и походное снаряжение. А тульские самопалы и ядра из, Устюжны-Железнопольской не могли поставляться в избытке. Шесть полков, где было тридцать тысяч русского войска, изучали уже хитрость ратного строения. Дознался Михаил Татаринов также, что в Москву приехал английский выдумщик Бульмер, который, мол, умел находить руду золотую, серебряную и медную и дорогое каменье. Узнал Мишка, что Бульмер поедет разыскивать серебряную и всякую иную руду в Соликамск, на Мезень, на Северную Двину, на Канин Нос, на Югорский Шар. Поедет он также за Печору, за Камень к реке Косьве и даже на Енисей.

Рассказывали Мишке в Москве люди на Сытном рынке, что приехали уже медноплавильные мастера из Саксонии и Брауншвейга, проведав, что меди в Московском государстве много…

…На похоронах Марфы Ивановны говорили, что вскоре будут много выделывать железа и чугуна близ Тулы. Понадобились в Москву не только пушечные мастера, а еще бархатного, канительного, часового дела и даже каменщики – будто своих мало, – живописцы, литейщики, и… звездочеты. Сказывали на Москве, что государь позвал Адама Олеария на царскую службу за то, что он гораздо учен в астрологии, географии, беге небесных светил и землемерии и иных многих мудростях и науках…

А тверской поп Нестор подал царю челобитную о великом деле, какого «бог не открывал еще никому из прежде живущих людей у нас и в других государствах, а открыл ему, Нестору, на славу государю и на избавление нашей огорченной земли, на страх и удивление ее супостатам». Открытие то называлось «походный городок». Но он не стал показывать того дела боярам, так как им веры не давал, и они объявили его смутьяном и безумным. Попа Нестора, как многих других, заковали и сослали в Казань…

Полезли иноземцы в Москву со всех концов земли.

За любую выдумку в Москве большие деньги платят… К царевичу Алексею приставлен немчин Петр Шальтон – учить его потехе военной. И одели его, малолетнего Алексея Михайловича, в немецкое платье… И опять же, говорили в Москве, позовут иноземца, чтоб тот преподал царскому дитяти мудреное учение за наши ж деньги: букварь древнерусский с титлами, а потом иноземец станет обучать пению октавой, будто певчие того на Руси у нас не смыслят, петь стихари и каноны «по крюковым нотам».

– За каждую безделицу иноземцы дерут с нас деньгу большую, – рассказывал Михаил. – Покажет на нашей же земле, где есть выгодное рудное месторождение, – награда в тысячу! Донесет царю про алебастровую гору, опишет ее, торговых людей на то дело найдет – две тысячи! Отольет немец пушечку, похуже нашей, на Поганом пруду, за Неглинным, – три тысячи!.. И глядит он, иноземец, на русских людей свысока… Да им наших денег не жалко: кареты свадебные золотой парчой обивают, обтягивают колеса не железом, а чистым серебром… Что ни выжмут из народа царь да бояре налогами и поборами, то все пожирают иноземцы. Чтобы науки мудрые перенимать, торговлю вести великую, надо в чужие страны ездить… А как же ездить? У иных народов есть гавани, ремесла, корабли. А нас заперли со всех сторон, моря и реки свои чужим отдали. За Русь великую, за выходы в море нам биться надо всем народом.

– А скоро выйдет такое, – передавал Татаринов слышанный им рассказ дьяка. – Не знает боярин грамоты – в тюрьму его! Не знает купец, как счет вести, – запереть лавку купца, пока не выучится… А пока суть да дело – пятую деньгу с людей вышибают! Поборы да пошлины непомерные на все устанавливают. В кабале простой народ неотступно держат.

Много наслышался и разузнал в Москве Татаринов и потом рассказал на Дону. Говорил о том, что мало кто из бояр может дать добрый совет, потому что царь жалует многих в бояре не по разуму их, но по породе, и многие из них грамоте не учены, спесивы, бесстыдны и неправедны.

Вон у дяди царя, боярина Ивана Никитича Романова одной дворни пять сотен человек; захватил в южной степи много земель, а в своих вотчинах всех обобрал и даже дворян пустил по миру.

Вернулся Татаринов в Черкасск и прямо к себе домой, а Варвары в землянке нет. Ждал, ждал – нет. Куда девалась?

Оторопел Татаринов и спрашивает у Каторжного:

– Набеги были?

– Набегов не было.

– Куда ж моя Варвара делась?

– Там она, за часовней, у «могилы» твоей. Пойдем!

Пришли к часовенке.

Могильный курган Татаринова поднимался выше часовенки. Возле кургана сидели бабы – старые и молодые. Прислонясь головой к серому камню, сидела заплаканная Варвара Чершенская.

Мишка кинулся к ней:

– Голубка моя! Да я еще жив, поверх земли гуляю! Ай, да еще погуляем!

– Мишка! Ой, вернулся?! – не своим голосом закричала Варвара, кинувшись ему на шею.

– Наш праздник. Жарче целуй!.. – сказал Татаринов, обнимая Варвару. – Несите сюда вина!

И принесли на «Мишину могилу» все: хмельную брагу, пиво, пироги. Прикатили кади с вином заморским. И завертелось казацкое веселье…

Татаринов рассказывал, что слышал на Москве.

– Неслыханное дело, братцы, прознал в Москве! – говорил он.

– Какое дело? Сказывай, атаман, – послышались возгласы казаков.

Татаринов сказал:

– Да ведь царя-то спасли люди добрые от лютой смерти. А он, вот царь-мякина, по воле матушки своей, спасителю своей жизни такую «память» учинил, что вся Москва диву дается. Галдят, шумят на Вшивом рынке мужики. На Трубецкой и на Варварке купцы этому поудивились, затылки только чешут. Бояре в бороды кряхтят.

– Ой, не томи, – заговорили атаманы, – живее сказывай.

– Слыхали? Мужик-то из села Домнино, близ Костромы, Иван Сусанин, спас царя ценой жизни своей.

– Ну, спас! О том вся Русь слыхала, – сказали казаки, – завел мужик в густой лесок с болотцами врагов земли, спесивых ляхов, а выпустить – не выпустил. За то убит был ляхами-панами. То ведомо повсюду старому и малому. Награды за то были царские да милости. А дале что?

– Награды?! – с горькой усмешкой сказал Татаринов. – Вот о наградах да о милостях спасителю государя и говорят в Москве, в Коломне, в Костроме, во многих городах…

– Да не томи, рассказывай! – настойчиво спрашивали казаки.

– Вот, слушайте, – говорил Татаринов. – По смерти костромского мужичка Ивана Сусанина в селе Домнино осталась его дочь Антонида Ивановна с малыми детьми Данилкой да Костей. Остался в ту пору и зять Ивана Сусанина Богдан Собинин. И вот царь-государь Михаил Федорович дал грамоту Собинину: половину деревни, где проживал Богдан, отдать ему и не брать с Богдана и с его потомства никаких податей, повинностей, кормов.

– Любо-дорого! – сказали все. – Пожаловано крепко, Живи богато…

– И мало еще того, – говорил атаман, – царь повелел своей царской грамотой, ежели который монастырь похочет забрать на себя село Домнино или полдеревни – не отдавать… Да только то дело доброе порушили начисто! Всего лишила Марфа потомков и родню Сусанина. Полдеревни и село Домнино отошли к монастырю, архимандриту Новоспасскому. А Антониде Сусаниной, Данилке да Косте дали ныне другую грамоту. Пожаловали, сказывают, Сусаниных пустошью Коробово. А пашни на ней совсем худые, перелог порос лишайником да лесом, в запустелом поле сена и семи копен не соберешь… Не зря ноне шумит Москва! Да дело ли? Он умирал за Русь, а сирот его монастыри пограбили. Все царь да матушка царя поперезабыли! Но Русь не позабудет Сусанина.

Рассказывал Татаринов и о том, как умирала царская матушка, окруженная притихшими боярами, попами, лекарями.

– Весь век свой прожила лукаво и рухнула, как дерево подгнившее. На словах Марфа Ивановна нас, казаков, привечала, ласково встречала и провожала, а ведь то по ее подговору царь-государь отправил на Белоозеро Старого с казаками. Салтыков-бояр тож в ссылку Марфа бросила, но когда при смерти уже была, потребовала, чтобы вернули их в Москву – потому-де родня царская, негоже им в ссылке быть. А Салтыковы – изменники народу, крестьян мучители, враги заклятые нам, казакам… И что только не плела она о князе Пожарском Димитрии, спасителе отечества и друге нашем, казаков! Иначе, как «Митькой-холопом», она, его не величала. Как нож ей острый в сердце было то, что чернь, простой народ, возвышает князя Пожарского, слушает его с доверием, памятует, что сделал он для родины в годину смуты, шатанья государства… Умирая, она свое твердила: «Ну, что ж там, Митька-холоп осерчал на нас? Обиду затаил? На пироги не звали? Ну, позовем. Спечем пироги, позовем». Плела старуха многое. Пожарский-де любит трапезы… Обильно любит! Он затрапезничал и в ту лихую пору у Ярославля, медлил с войском идти к Москве на выручку. Трапезничал у Троицы, у Суздаля за трапезой подзадержался. Мы то ему и вспомнили. Митька-холоп давно на нас в обиде. Да как же холопу не быть на нас в обиде? Отечество, как он себе вбил в голову, спас он да Кузька Минин! А главное и позабыл. Не будь на то господней воли да не было б у нас заступников святых, погибели отечеству и нам – не миновать. Мясник Кузька да Митька-холоп все взяли на себя, и хвастовство который год идет… Куда годится? А чернь все возвышает и возвышает Митьку, орет, рот до ушей раскрыв: «Нижегородцам сла-а-а-в-ва! Спасителям отечества Пожарскому да Минину сла-а-а-в-за!»

Известно, что старуха неохотно вспомнила о той царской грамоте, где было сказано: «Мы пожаловали Димитрия Пожарского за его верную службу. Будучи в Москве в осаде в нужное и прискорбное время, против врагов он стоял крепко и мужественно и многую службу и дородство показал. Голод и оскудение во всем и всякую нужду терпел многое время. А на воровскую прелесть и смуту не покусился. Стоял он в твердости разума своего крепко и непоколебимо, без всякой шатости». Зато Марфа словно в московские колокола звонила: «Мы щедро жаловали Митьку-холопа вотчинами, многими селами, деревнями, деревнищами. Дали мы ему всего по горло. Чего ему еще надобно?»

– Затерли внучат костромского мужика Сусанина! – громко говорили казаки.

– Затерли в толпе вельможных князей да знатных бояр спасителя отечества Димитрия Пожарского. Повознесли злодеев земли до небес, а ко двору приблизили людей корыстных и кривых. Перезабыли всё!

Казаки и атаманы спрашивали Татаринова:

– А не подумывает ли царь о том, чтобы крепить по Дону городки и строить укрепленья новые, послать нам в помощь стрельцов?

Татаринов отвечал:

– О том не ведаю.

Сказали атаманы:

– А то б не худо было. Еще ведь царь Федор стал ставить укрепленья добрые на сакмах и на татарских перелазах от Северного Донца и до Оки-реки. Поставил Белгород, Оскол, Валуйку. И Курск он укрепил, и Ливны, и Воронеж, и Кромы. И заселил он стрельцами, казаками городовыми, людьми ратными… Такие ж крепости построить надо поближе к Дону, к Азову.

– В Москве говорят о крепостях, да опасаются, как бы не вышло такого дела, какое вышло с боярином Бельским.

– Ай, ну! Рассказывай!

– Боярыня Бельская и по сей день убивается за своим именитым боярином.

– Ай, ну-ка, ну? Занятно! – Казаки насторожились.

– Да еще при царе Борисе Годунове в Изюмском посаде построилась крепость Царево-Борисовская – так говорят в Москве. Построил ту крепость якобы свойственник царицы Марии, ближний царя Бориса Годунова боярин Бельский. Построил ее крепко, скоро, здорово. А жил тогда царь Борис Годунов с боярином Бельским душа в душу. Он спас боярина Бельского от гнева людского, от зйобы людской в московском мятеже. Боярин Бельский стал тогда неправдой вымещать на всей московской черни. Стал шибко богатеть…

– Все они, бояре, кровь нашу сосут…

– И вот, по зависти людской, перед царем Борисом Годуновым ближние бояре оклеветали Бельского. В Москву со всяких городов посыпались доносы Годунову. Один донос грязный, другой – еще грязнее. Построил-де боярин Бельский Царево-Борисовскую крепость, напился, залез на самую высокую стену и стал орать охрипшим голосом: «Царь-то Борис сидит ныне в Москве и Русью правит, а я себе буду теперь сидеть царем в Борисове!»

– Ха-ха! Вот уморил! Ха-ха! – смеялись казаки: – Царем в Борисове?! Придумал же боярин Бельский! Ха-ха! Царем!

– А что же царь Борис? – спросил один казак.

– Да что ж тут царь Борис? Казнил он Бельского.

– Да н-ну?! Выходит, клевета мирская сильнее вражьей пули?

– Выходит, так, – сказал Татаринов. – А теперь боярыня Бельская в безумии бродит меж двор, да все покойного царя Бориса проклинает.

– Ой, страху-то! – сказали бабы. – Жалко боярыню!

– А вы, бабы, о боярыне не шибко тужите. Бояре есть бояре. Себя жалейте, – сказал Татаринов, – детей своих! Дел на Руси немало.

Над городом Черкасском светила голубовато-бледная луна, и стежка серебристая и длинная пересекала Дон широкий, его протоки. Кругом все тихо было, нет никого на улицах, опустел майдан.

Вдоль стен высоких земляных, у башен каменных ходили молча часовые, перекликаясь изредка:

– Не спи, казак!

Стояла тишина такая, что можно было слышать взмах крыльев птицы да тихий всплеск воды в Дону и в ериках.

Михаил с Варварой шли не спеша по берегу реки, вдыхая свежий, бодрящий воздух степей, прохладу воды донской. Шли они к реке узкой улицей, счастливые и радостные. Она говорила:

– Любимый. Ненаглядный. Я снова с тобою…

Он нежно прижимал ее, ласкал своим открытым взглядом.

Подойдя к берегу, атаман Татаринов низко поклонился Дону.

Они уселись на берегу реки. Безмерно радуясь, что возвратился муж благополучно с пути опасного, с дороги дальней, Варя расспрашивала жадно про Москву:

– Ты ведь бывал в хоромах царских?

– Бывал.

– Видывал ли царицу Евдокию? Говорят – первейшая красавица. А правда ли?

– Царицы Евдокии я не видывал.

– А царских деточек?

– Тех видывал. Царевича Алексея Михайловича, силенкой плохонького, песни орет на все палаты. Видывал царевну Ирину Михайловну. Пугливая, большеглазая. А недавно у царицы народилась еще одна тонкоголосая, царевна Анна Михайловна Романова.

– Занятно. Страсть как люблю я сказки слушать про царей…

– Да это, свет Варварушка, не сказки – это быль.

– Ну расскажи мне все… А то помру вот на Дону, а матушки Москвы и не увижу. Там, видно, народу тьма-тьмущая, хором там много богатых, тысячи церквей?

– Да, Москва – город превеликий, – ответил Михаил. – Палат боярских там множество. Одних церквей в Москве – сорок сороков, а монастырей, часовен – и не счесть! Иконы дивно изукрашены золотом да жемчугом. А колокольный звон такой: когда к заутрене ударят, громовый гул за много верст стоит. И самый наибольший колокол – на колокольне Ивана Великого. Десять тысяч пуд он весит. А все колокола Ивана потянут в шестнадцать тысяч пуд. Всего в Москве без малого пять тысяч колоколов. А как собор Архангельский загудит в свои колокола – ну, точно земля качается! Куда как велики колокола тож в девятиглавом Благовещенском соборе, где молятся цари… Особо звонят в соборе на Успенье, где погребают митрополитов, патриархов: тот звон не только по земле гремит, – он тучей черною грохочет по небу.

Варвара сказала робко:

– Хотелось бы мне послушать.

Михаил помолчал, как бы собираясь с мыслями, и вновь сказал:

– Богатейший город Москва. А мужиков в ней со многих русских городов да сел – пчелиный рой! Бредут они голодные и рваные по улицам с пилами и топорами. То каменщики, плотники, печники, иные работные люди. Мужики со всей Руси великой из разоренья да развалин город подымают и, словно царевну, Москву-матушку в наряды одевают.

Варвара спросила:

– А улицы в Москве, должно, широкие?

Он отвечал:

– Нет, улицы узки, грязны. Одна широкая – Варварка, где стоит церквушка великомученицы Варвары, – по той Варваре и ты зовешься, но мучиться со мной не будешь, – улыбнулся Михаил и снова нахмурился. – На той улице стоят хоромы семьи царской – бояр Романовых, и тюрем на ней полным-полно. Там же приказ Разбойный. Как прогневишь царя, так говорят в Москве: «Ступай к Варварке на расправу…» Простому народу и в Москве, как и во всей Руси, живется скудно, худо. Бывает так, – понизил голос Михаил, – что чернь бунтует против жестокости боярской, да только с бунтовщиками теми бояре чинят расправу скорую: сначала в пытошную избу бросают, там пытают, потом казнят на месте Лобном, на Красной площади.

– Да что ты говоришь? – прижалась в страхе к Михаилу Варя. – Ведь и тебя могли б бояре…

– Могли!..

Атаман Татаринов говорил о Москве-реке, о грозных наугольных башнях, о высоких воротах Кремля.

– А давно ли поставлен стольный город Москва? Кто ставил Москву?

И он говорил ей все то, что знал о Москве, о ее основателе Юрии Долгоруком… А знал о Москве немало.

Одинокая в небе луна, уходя на закат, тускнела. У берегов Дона тихо плескались нежные волны. Варвара молча смотрела на них и все думала и думала о многолюдном и великом городе Москве.

К ним подошел дозорный казак, шутник Гришка Чобот.

– Не пора ли вам, любезные, – сказал он, – встретив зорьку, пойти на покой?

– Какой тут покой! – сказал, улыбнувшись, Татаринов. – Пристала баба да и твердит: скажи о Москве, о царях да царицах, да откуда-де объявились и каким способом сели на царский трон Романовы?

Гришка Чобот удивленно раскрыл глаза.

– А и в самом деле? – спросил он робко и тихо. – Откуда они объявились и по какой причине сели в Москве? Я вот несу службу царю, а сам не ведаю, кто он, тот царь? Помилуй бог, богородица! Хожу темной ночью с ружьем, стерегу землю, голову под пулю ставлю, а за кого? Ей-ей, не ведаю. Поведай, атаман!

Гришка Чобот положил руки на ствол ружья и уставился на Татаринова красными от бессонницы глазами.

Луна поднималась все выше и выше, спокойно плыла и разливала свой бледный свет. Струги и малые лодчонки, уткнувшись в берег Дона и ериков-протоков, плавно покачивались.

– Поведаю! – сказал Татаринов. – Лет с триста тому назад вышел из Литвы на Русь Иван Дивонович, потомок вельможных князей прусских и литовских.

– Переметчик! – в раздумье вставил Гришка Чобот.

– Крестился!

– Так! Христианином, стало быть, стал.

– И стал он нести службу московскому князю.

– Так. Чин, стало быть, получил!

– Родился у Ивана Дивоновича сын Андрей, по прозванию Кобыла.

Гришка Чобот прыснул от смеха – едва ружье не уронил:

– Ха-ха! Видно, украл кобылу! А не солгал ли, атаман?

– Мне, Гришка, лгать негоже. Коли собрался слушать – слушай.

Но Гришка заливался неудержимым хохотом. Смех его несся гулкими раскатами над городом и по ту сторону Дона, над степью. Табунщики, оставив коней в низине за городом, поспешили на берег.

– Эй, хлопцы! – сказал Гришка Чобот. – Слыхали? Каковы-то предки у нашего царя?

– Нет, не слыхали, – ответили табунщики.

– Садитесь в круг, послухайте, – Чобот что-то шепнул им на ухо, и те, надрывая животы; расхохотались до слез.

– Андрей Кобыла служил Ивану Калите, служил Семену Гордому. Потом он стал боярином. У боярина и народилось пять добрых сыновей, от которых пошли Кошкины, Захарьины, Романовы…

– Так! – глубоко задумавшись; сказал Гришка Чобот. – Народилось, стало быть, у Кобылы пять молодых жеребчиков-боярчиков. Приплод богатый!..

А когда казаки ушли, Михаил продолжал рассказывать Варе о Москве. Она слушала затаив дыхание, и перед нею вставали оборванные мужики с пилами и топорами, тысячи нищих, увечных, и дворцы, церкви, изукрашенные и величавые…

За рекой, по далекому степному горизонту, неторопливо растекалась заря.