За день страшно опротивело сидеть на одном месте, вблизи старой вербы. И это около той вербы, под серебристыми ветвями которой они когда-то, до войны, так любили проводить свободные вечера… Воспоминания, от которых на душе становится только тяжелее.

— Посмотри, как обгорели снизу листья на вербе…

— Может быть и хуже. Подымит кухня дня три — все листья почернеют, — вздохнула Надя. — Так как же нам, Ольга, убежать отсюда?

— Разве что ночью. Теперь не удастся. Видишь, сколько их вокруг… Что пней на лесной делянке…

— Но ведь и ночью не легче. Загонят на ночлег в какой-нибудь хлев и часового поставят.

— Тяжело… Если бы партизанам сообщить, может, они бы помогли.

— Думала я… Только как это сделать? А связаться обязательно надо. О многом могли бы мы рассказать им, ведь здесь штаб.

— Надька, это идея! — возбужденно проговорила Ольга. — Если бы узнали партизаны, что мы тут, засыпали бы нас заданиями.

— Тс-с-с… — удержала подругу Надя, услышав, как сзади к ним кто-то подъезжает на телеге.

— Не бойся, это Никодим воду везет, — успокоила Ольга, взглянув в сторону дороги, проходившей недалеко от вербы. — Тоже несчастный. У меня душа леденела, когда он рассказывал нам о смерти детей и жены. Почернел весь от горя… Может, через него бы передать в деревню, а там дальше перескажут, так и дойдет…

— Надо сначала разузнать, способен ли он на такое.

Космач подъехал к ним и, натягивая вожжи, крикнул на лошадь:

— Тпр-р-ру, чтоб тебя волки зарезали. Ну и намучился я с тобой — все кишки вымотала.

Действительно, лошадь была никудышная… Обессиленная, худая, она с трудом передвигала ноги, кажется, не могла даже согнать мух со своей ребристой спины. Космачу дали ее сегодня утром, когда он вместе со всем обозом приехал в Ниву. «Будешь воду возить», — сказали ему. И вот начались однообразные рейсы от деревенского колодца к кухне и обратно.

Космач остановил лошадь у огромной бочки и стал снимать с телеги тяжелые, наполненные водой бидоны.

— Стойте, дядька Никодим, поможем! — крикнула Надя и вскочила с места.

— Не надо. Я один, — пробормотал Космач, привыкший все делать сам, без посторонней помощи.

Обхватив обеими руками цинковый бидон, он, с трудом ковыляя, понес ею от телеги и перелил воду в бочку. Затем таким же образом опорожнил и остальные бидоны. Закончив работу, он постоял с минуту, отдышался и взялся за вожжи. Видя, что Космач собирается уезжать, Надя подошла к нему:

— Дядька Никодим, есть просьба к вам… Как едете к колодцу, за мостом направо — дом моих родителей. Зайдите, скажите матери, где я, а то она убивается там.

— Бог с тобой! Ты что — погубить меня хочешь? — удивленно возразил Космач. — Попробовал я забежать в один дом, хотел попросить поесть… Увидели эти черти — надавали под бока.

— И вы испугались? Эх-х…

— Сама попробуй, а мне в петлю не хочется. Скорей бы кончилась эта возня, может бы, домой отпустили. Чего уж эти партизаны сопротивляются? Из-за них и нам покоя нет… Часа два назад из вашей деревни погнали человек тридцать. Говорят, на Гроховку, а оттуда будто в Германию.

— Может, и наших стариков погнали? — тревожно взглянула Ольга на Надю и, переведя взгляд на Космача, попросила: — Зайдите, дядька Никодим, к нашим… узнайте…

— Нет, нет… Не хочу, чтоб меня туда же погнали или на веревке повесили.

Надя с отвращением покосилась на Космача и отошла. Возмущенная, она села на прежнее место и принялась за работу. Космач завернул лошадь и, ударив ее длинным лозовым прутом, поехал в деревню.

— И бывают же такие нелюди! — с гневом проговорила Надя.

— Трус!

— Кто это такой? — неожиданно послышался за спиной голос Бошкина.

— Да вон тот… Никодим… — собравшись с мыслями, ответила Надя и кивнула головой в сторону дороги. — Просили, чтоб узнал о наших родителях, — боится. Скажи, что с ними? Правда, что многих погнали в Германию?

— Не видел я — в отъезде был, но знаю, что погнали… — Бошкин помолчал и, нахмурив брови, добавил: — И тетку мою тоже… Не знали немцы… Приезжаю — дети визжат… Вот черт! Ломай теперь голову, как вернуть ее с дороги…

— А что с нашими родителями? — нетерпеливо перебила Ольга.

— Твои дома — разве такие трухлявые нужны в Германии? А вот Надиных нет в деревне, куда-то маханули.

— Куда? — воскликнула Надя. — Не выдумывай! Говори правду! Что с ними сделали?.. О, горе-горе!.. — Она заплакала.

Бошкин присел на мешок с картошкой и, забавляясь ремешком автомата, некоторое время молчал, словно ожидая, когда Надя успокоится. С его лица не сходила льстивая и одновременно ехидная усмешка. Эта усмешка всегда вызывала в Наде отвращение и ненависть. Вот и теперь, когда девушек охватила такая тревога о судьбе родителей, Бошкин неизвестно чему нагло ухмылялся…

— Что ты, Федос, скалишь зубы? Не кормили ли тебя с детства смешным? — словно отгадывая Надины мысли, спросила Ольга.

— А тебе не все равно? Может, хочешь, чтоб поплакал вместе? Не-ет, от меня слез не дождешься.

Наступило молчание. В это время долетел окрик:

— Федос! В штаб! Шнель!

Все оглянулись. На дороге стоял лейтенант Гольц и строго смотрел на Федоса.

Бошкин поднялся с мешка, вскинул автомат на ремень. Отойдя несколько шагов, он остановился и через плечо с упреком бросил девушкам:

— Какие вы неприветливые. Пришел побеседовать по душам, а вы подкусывать начинаете.

— Не притворяйся. Ишь, обида какая… Сам любишь подкусывать, — ответила Ольга и, подождав, пока Бошкин отойдет, добавила полушепотом: — От нашего порога — сто раз об дорогу!

Гольц позвал еще несколько человек, и когда они все — кто из кустов, кто от кухни — подошли к нему, повел их в штаб.

— Видимо, на какое-то задание собираются, — проговорила Надя.

Действительно, их вызвали, для важного и срочного дела. Возле здания школы собралось два отделения автоматчиков. Это были молодые и здоровенные солдаты. В ожидании дальнейших распоряжений они столпились у штаба. Одни из них бойко разговаривали, смеялись чему-то, другие же стояли тихо и тревожно поглядывали на двери школы, куда пошел их командир лейтенант Гольц вместе с Бошкиным.

В комнате сидели высокий, с седыми висками, полковник и Рауберман. Перед ними на столе, освещенная лампой, лежала развернутая карта. Полковник время от времени тыкал пальцем в одну и ту же точку на карте и раздраженно спрашивал о чем-то.

С полчаса назад ему стало известно о разгроме мотобатальона на родниковском большаке. Немало он потерял подразделений в дни боев на Калиновщине, но эта потеря была особенно тяжелой. Ему сначала даже не верилось: как могло случиться, чтоб такой сильный батальон, один из лучших в его дивизии, и вдруг пропал, навсегда пропал!.. Да, удар страшный! И по размерам, и по результатам… Партизаны совершили прорыв и теперь попытаются выйти из блокады. «Куда же ты смотрел, чем занимался?» — спросит у него начальство.

Полковник принимал самые решительные меры, чтобы поправить дело. Один за другим летели его приказы, радисты бойко работали на рациях, связные мотоциклисты и всадники, запыхавшись, носились по дорогам… И полковник представлял, как к Родникам в вечернем полумраке стягиваются его роты, как потом они сломают партизанские заслоны и, оседлав большак, не дадут партизанам прорваться. Надо во что бы то ни стало восстановить прежнее положение на большаке, сжать кольцо блокады, разгромить партизан. Полковник раздумывал, строил планы… И вдруг понял, что его разведка действует очень плохо. Какие силы остались у партизан? Что они думают предпринять сейчас? Может быть, они только для отвода глаз провели такие бои на большаке, а прорываться будут в другом месте, там, откуда он, полковник, перебросил свои силы к Родникам? Надо немедленно выяснить их намерения.

План, наконец, был составлен. Выполнение его полковник поручал Рауберману. Встав из-за стола, он по телефону приказал подать к подъезду машину.

— Через три часа я вернусь, обер-лейтенант. Думаю, что к тому времени мой приказ будет выполнен.

Полковник надел плащ и вышел во двор. Через минуту у подъезда загудела машина и, развернувшись, помчалась от штаба. Рауберман проводил ее взглядом и затем позвал Гольца и Бошкина, которые ожидали в приемной.

— У Родников стрельба утихает, — бросил Рауберман навстречу Гольцу. — Вы заметили это?

— Да, заметил, — ответил Гольц, неподвижно застыв у стола.

— И что вы подумали?

— Что наши войска разгромили партизан.

— Вы, лейтенант, долго будете жить, потому что очень легкомысленны и беззаботны, — раздраженно проговорил Рауберман и сел за стол. — Наоборот, партизаны разбили под Родниками наш батальон… Полковник возмущался деятельностью разведки, упрекал нас, жандармерию.

Бошкин неподвижно стоял в двух — трех шагах позади Гольца и слушал, пытаясь по отдельным знакомым ему словам понять, чем так взбешен Рауберман. Наконец Бошкин понял — у Родников партизаны выиграли бой. И еще ему показалось, будто полковник во всем этом винит Раубермана. «Не везет ему», — сочувственно подумал Бошкин. Он вспомнил прошлую зиму, бегство из Калиновки, — Рауберман тогда отморозил себе щеки и схватил воспаление легких. Долго провалялся он в постели, пока поднялся на ноги и поехал в Минск к гаулейтеру Кубе. Назад вернулся мрачным — видимо, начальство не погладило его по голове за сдачу города. Бошкин в те дни не был безразличен ко всему этому, понимая, что ему не удастся получить обещанную награду, если карьера Раубермана пошатнется. Какое взыскание наложили на обер-лейтенанта, Бошкину осталось неизвестным. Ясно одно — и Рауберману и Гольцу не простили. Одного и другого понизили в должности. Рауберман после приезда из Минска стал начальником отделения жандармерии, которое в ожидании карательной экспедиции на Калиновщину ютилось несколько месяцев на станции Гроховка, а Гольц — его заместителем. Впрочем, эти перемещения не отразились на интересах Бошкина: обещанную награду он все же получил. «За спасение жизни немецкого офицера…» — значилось в приказе.

Рауберман прервал разговор с Гольцем и позвал к карте Бошкина.

— Пойдете к большаку, — сказал он уже на понятном для Бошкина языке. — Местность хорошо знаете здесь?

— Хорошо, господин обер-лейтенант…

— Вы должны провести отделения так же удачно, как когда-то меня от Калиновки, но здесь труднее — вдоль большака партизанские заслоны. Надо суметь пройти и вернуться назад с «языком»…

— Можно… — ответил Бошкин, рисуя в своем воображении маршрут по глухим лесным тропам.

— Как вы рассчитываете пробираться?

— Мы пойдем по лесу, я хорошо знаю здесь все тропинки. Подойдем незаметно…

— О, замечательно!.. Я не ошибся, представляя вас к награде, — Рауберман произносил слова медленно, но уверенно, он уже неплохо мог разговаривать на языке, который настойчиво изучал на протяжении двух лет. — Думаю, что вы и на этот раз отличитесь… Задание важное, от командира дивизии… Все, вы можете идти…

— Есть идти! — стукнул каблуками Бошкин и, не трогаясь с места, неожиданно проговорил: — У меня есть к вам личная просьба, господин обер-лейтенант… Разрешите?

— Что такое? — удивленно взглянул Рауберман.

— У меня тетка тут, в деревне. Единственная. Конвоиры захватили ее у колодца и погнали вместе с другими в Гроховку. Меня в это время не было: пакет ваш возил в соседнюю часть. Помогите освободить тетку.

— Ты хочешь поехать за ней? — прищурив правый глаз, спросил Рауберман с нотками гнева в голосе. — А задание?

— Я на задание иду, — у Бошкина трусливо забегали глаза. — А относительно тетки прошу… чтоб радиограмму в Гроховку… Юрковец — ее фамилия… Ходора…

— Пошлем, — уже спокойно ответил Рауберман и ухмыльнулся. — Идите!

Бошкин козырнул и, круто повернувшись, вышел. Когда за ним закрылась дверь, Рауберман возмущенно выругался:

— Дурак! Нужна мне твоя тетка! Плохо проведешь отделения — самого погоним следом за ней!

Гольц, получив последние указания, заторопился во двор. Еще с крыльца он подал команду, и разведчики, стуча оружием, мгновенно тронулись с места.

Они миновали сад и вышли на дорогу. Окрестность окутывал вечерний сумрак. У Родников усиливалась стрельба.

Бошкин шел рядом с Гольцем впереди колонны. Неожиданно из темноты показались Надя и Ольга. Их гнал солдат на ночлег в деревню. Встретившись с девушками, Бошкин бросил им:

— Прощайте! Я еще вернусь!

Надя немного подождала и потом, оглянувшись назад, тихо сказала:

— Иди, чтоб тебе возврата не было!