Отстреливаясь, партизаны уходили из Бугров, жители деревни убегали в лес, а Никодим Космач, стоя посредине своего двора, все еще не мог решить, что ему делать: бежать ли за людьми или оставаться дома. Он чувствовал себя очень плохо, казалось, хуже, чем даже в те трудные дни, когда он пробирался домой из фашистского лагеря. Вот беда! Жил без особых забот, а теперь ломай голову: какой стороной упадет его судьба — орлом или решкой.

Оставаться здесь — можно погибнуть или попасть в плен. С фашистами шутить нельзя, это волки: трогай их или не трогай, а они все равно накинутся на тебя, их характер он узнал еще в лагере. Ничего хорошего ждать от них нельзя, да он и не ждет. Не трогали бы только его, дали бы спокойно пожить, как он сам хочет. Ни они его, ни он их. Но может ли так быть? Хотя всякое бывает. Иногда самому надо уметь все обставить. К ним не бросайся и от них не прячься, так и проскользнешь, уцелеешь. Говорят, будто они даже доброжелательно относятся к тем, кто от них не убегает. Да и в листовках они писали об этом. Так это или не так — дьявол их разберет.

Никодим подумал еще и о том, что немцы, пожалуй, долго не будут здесь торчать. Повертятся и потянутся в Калиновку. Если даже и простоят день — два, не покажется же он, пожилой человек, болячкой им в боку. Что он — важная птица? Придут в дом, поговорят и уйдут. Ну, а коль придется кое-что выложить, чтобы задобрить, — беда невелика, зато остальное добро сбережешь. Понятно, если быть здесь самому, то как-нибудь можно упросить их, чтоб хозяйство не уничтожали. Гляди — и двор будет цел, и имущество не пойдет прахом. А если, не приведи господь, рухнет все это, кто он тогда? Надрывал, надрывал живот — да и все дымом в небо? Лучше уж тогда вместе со всем добром и самому в землю лечь.

Никодим с тоской взглянул на свой новый дом — пятистенку. Два окна с покрашенными ставнями выходили на улицу, а четыре — смотрели во двор. Окна большие, а стекла такие чистые, что их почти не было видно. Это же какое стекло! Прозрачное, с едва заметной голубизной!.. Да и весь дом — просто игрушка! И остальные постройки — хоть куда. Что и говорить, немало пришлось помозолить руки, чтобы сделать двор прочным. Только за последний год он выстроил вместительный, с двойным потолком, амбар, подновил хлев для скота, сделал сеновал. В нынешнем году он собирался строить баню и собственное гумно на лугу, мечтал вырыть во дворе колодец. Лесу бесплатного сколько хочешь Только в последний год партизаны стали присматривать за лесом, а до этого он почти никем не охранялся. Да и не удивительно. Партизаны были озабочены своими делами, а гитлеровцы боялись сюда нос сунуть. Только и строиться в такое время. И Никодим возил бревна, сколько ему хотелось. Что бы там люди ни говорили и как бы его ни обзывали, он не обращал внимания и делал свое дело. Пусть завидуют его недоброжелатели — им не угнаться за Никодимом. Безусловно, его не любят, даже ненавидят. Ну и что же? Случалось и раньше такое. Помнится, как косились на него перед коллективизацией. А за что? За годы советской власти он так наладил свою жизнь, что ни к кому не ходил занимать, своими силами выкручивался. И сам стал отворачиваться, когда к нему обращались за помощью. Вот за это да за кое-что другое — мол, общества чуждался, в колхоз не торопился идти — за все это и стал не по нраву людям, даже тем, которые жили не хуже его. Потом вступил в колхоз, работал старательно. Жизнь год от года улучшалась. Теперь бы люди уже как сыр в масле купались в добре, если бы не эта война. Приперся фашист, в первые же дни разогнал колхоз, приказал жить по иному распорядку. Так что ж ему, Никодиму, делать? Некоторые люди руки опустили, безразличными стали к земле, к хозяйству. Но он не из таких. «Нечего тратить время на раздумье», — рассудил он, вспомнив прежнюю единоличную жизнь.

— У меня есть руки, и они любят ковыряться в земле, — сказал он жене, когда вернулся из плена. — Надо как-то жить, Мавра. Случилась такая жизнь — надо приспосабливаться к ней. Фашист — лютый. Но черт его бери! Мне с ним детей не крестить и в управе не сидеть. Я — землероб. И коль он наделит меня землей, как обещает, и не будет совать носа в мое просо, мне больше ничего не надо. Мы будем с тобой жить и детей растить.

И у Никодима началась жизнь для себя, для своей семьи, для своего хозяйства. Прочным двором, будто какой-то огромной, неприступной стеной, он хотел отгородиться от людей, от всего, что творилось на свете.

И вот теперь, когда все пошло на лад, грозно надвинулась опасность. Приближается беда, и что будет — трудно сказать. Как буря, она может пронестись над его двором и все опустошить. Ему казалось сейчас, что все нажитое им добро легло ему на плечи невыносимой тяжестью, гнет к земле.

— Никодим, чего ты глаза вытаращил? — закричала ему жена, идя в огород с охапкой одежды. — Убегай!

— Никуда не пойду, Мавра. Буду тут. Беги скорей к детям в блиндаж.

Она не стала возражать: не такой у нее характер. Ответ Никодима был для нее понятен. Она знала, что муж готов перенести все муки ради спасения хозяйства. Сильная его привязанность к хозяйству ей, Мавре, нравилась. Это качество у Никодима заметил и оценил еще ее отец-покойник. «Вот кто не растрясет мое добро», — сказал ей тогда отец, который, почувствовав приближение смерти, выбирал для дочери примака. «Скупой он, за копейку задавится», — ответила она отцу, не представляя даже себе, что через месяц ей придется жить с Никодимом. «Скупой? — удивился тогда отец. — Такой и нужен для хозяйства, а что не нравится тебе — не беда, привыкнешь. Коня с быком запряги — не ладят, а потом свыкнутся, норов один у другого переймут — смотри, и повезли воз в согласии, шаг в шаг».

Эти слова отца не раз потом вспоминались ей. И чем больше она жила с Никодимом, тем больше сглаживались противоречия между ними, рождалось согласие в жизни. Вот и теперь она ничего не могла возразить ему, а то, что посоветовала убегать со двора, так и сама не могла бы объяснить, почему так сказала. Вернее всего, сказала в минуту страха. А если бы он согласился и бросил хозяйство на произвол судьбы, она упрекнула бы его за безразличие к добру.

Мавра больше не показывалась во дворе. Она почти все вынесла из хаты, из амбара. Некоторые вещи она зарыла в землю, кое-что отнесла в огород и спрятала там в кустах. Старшую девочку и сына-подростка выпроводила со скотом в лес. Имела бы силы, кажется, и двор по бревнышку перенесла бы в убежище. Тогда можно было бы и Никодиму убегать в лес.

Оторопевший, он стоял посредине двора, нервно теребя бороду. Казалось, ни треск выстрелов на выгоне, ни голоса людей на улице — ничто не может вывести его из оцепенения.

— Убегай, дедушка! — крикнул какой-то партизан, пробегая мимо двора.

Никодим молча покосился на него.

В таком оцепенении он пробыл до тех пор, пока не увидел у калитки солдата в темно-зеленом мундире, пока не услышал над своей головой треск автоматной очереди.

— Рус партизан?! Партизан?..

Солдат почти упер в грудь Никодима свой короткий автомат. Глаза его горели, бешено шарили по двору, он тревожно всматривался под навес, в черноту открытых дверей сеновала и хлевов — не угрожает ли опасность оттуда? И, возможно, желая быстрей убедиться, что в этом дворе его не подстерегает смерть, он так люто напирал на Никодима.

— Я здесь хозяин. Вот мой дом. Я никс партизан.

Во двор вбежало несколько гитлеровцев. Один из них, в форме офицера, подскочил к Никодиму, а остальные рассыпались по двору. И сразу же из хаты донесся звон посуды, посыпалось стекло из окон, из сарая послышалась кудахтанье кур, а под навесом, забившись в валежник, завизжала подстреленная собака.

В нос Никодиму ударило гарью, он заметил, что из-за деревьев, окружавших двор, повалили клубы дыма. Горела деревня, и над ней в воздухе стоял треск и гул. Дым все больше и больше заслонял небо, сизой пеленой заволакивал улицу, двор, удушливо щекотал в горле Никодима. «Вот и конец всем надеждам, рухнуло все», — мелькнуло в его голове. Но не о хозяйстве в эту минуту приходилось думать. Припертый к стене хлева офицером, толстым, с синим шрамом на лице, Никодим должен был думать сейчас о том, как спастись от смерти.

— Где партизаны? Говори! Показывай!

— Пан, откуда же я знаю? Здесь их нет.

— Не прикидывайся, свинья! Говори, где они прячутся?

— Не знаю. Дел я с ними не имею, сам прячусь от них. У меня, кроме хозяйства, никаких забот. Греха никакого не имею перед вами. Сами видите, убегать даже не стал…

— Скажешь, где партизанские стоянки? — лютовал офицер.

Он схватил его за бороду и стал дергать. Но что мог рассказать Никодим? Он только стонал и просил пощады. Офицер пинал его, бил по щекам, стрелял возле его ушей. Убедившись в бесполезности своего допроса, а может, ему просто надоела эта возня, он сильным ударом повалил Никодима на землю и сплюнул.

— Смилуйтесь… За что?..

— Свинья! — снова сплюнул офицер.

— Куда его, господин обер-лейтенант? — спросил солдат, стоявший рядом с офицером.

— Туда же! — крикнул обер-лейтенант и вышел со двора.

Солдат ударом в спину поднял Никодима с земли и, толкая прикладом, погнал на улицу, по которой двигались повозки. Никодим шел, шатаясь, словно пьяный. Перед его глазами дым разбегался страшными разноцветными кругами.

В конце деревни их обогнало несколько солдат и полицейских. Они бежали по выгону и на ходу стреляли в сторону кустарника, гнались, как понял Никодим, за каким-то человеком. Вскоре они, тяжело сопя, вернулись назад.

— Что? Догнали? — послышался от одной из повозок голос того офицера, который бил Никодима.

— Капут ему, господин Рауберман, — ответил детина в форме полицейского. — Автомат мой исправный.

Конвоир подвел Никодима к продолговатому хлеву, стоявшему на выгоне. Ворота были открыты, возле них стояло несколько солдат и полицейских, внутри же хлева толпилось человек тридцать бугровцев. Это были женщины и дети, среди них Никодим неожиданно заметил Мавру с ребенком, видимо, ее нашли в блиндаже. Взглянув на мужа, Мавра громко заплакала и рванулась ему навстречу. Ударом приклада в плечо один из солдат отбросил ее назад. Только тетерь Никодим понял, зачем его привели сюда. Он слышал, что оккупанты в захваченных деревнях загоняют людей в какое-нибудь помещение, запирают его и потом поджигают. При мысли об этом Никодим весь сжался, лицо его покрылось холодным потом.

В этот момент к часовым у ворот подскочил полицейский.

— Нужен один мужчина!

— Зачем, господин Бошкин?

— Вы же видели сами… Возчик сбежал — нужна замена.

— И не поймали?

— Пуля поймала.

— Кого же тебе дать? Видишь, одни дети и женщины.

— А где тот старик, которого Рауберман только что отослал сюда?

— Да вот он.

Полицейский повернулся и, увидев Никодима, скомандовал:

— Марш!

Он подвел его к повозке, стоявшей на обочине улицы.

— Пристраивайся к обозу. Головой отвечаешь за то, что везешь. И не вздумай убегать, как тот…

Никодим молча взял вожжи. Он пристроился к обозу и, держась за грядку повозки, обессиленно шагал по пылающей деревне. На повозке поскрипывали тяжелые ящики с боеприпасами.

Выехав за деревню, Никодим оглянулся: над его двором полыхало высокое пламя. Огонь охватил и крышу хлева, в который оккупанты согнали женщин и детей.

Ноги у Никодима подкосились, в голове помутилось. Чтоб не упасть, он схватился за тяжелые ящики и животом повис на них.