7

Машинами автобата мы все-таки попользовались. Правда, немного и не сразу. Уже начали терять надежду… То ли они не освобождались, то ли другой какой стрелковый полк перевозили. Сперва всё ждали — вот-вот нас подбросят, потом стали ворчать, потом смирились. Знать, не судьба. Хотя подвезти малость — с полсотни километров — можно было бы. Нам бы это не помешало никоим образом. Но не выходил номер. Планида не та. Ножкамк, ножками!

Завидущими глазами провожали мы грузовики, в которых сидела пехота, — бывают же счастливчики! Везет некоторым военным! Эти некоторые военные сверху вниз посматривают на пас, посмеиваются. И вдруг — машины автобата! Нет, есть правда на земле, а на пебе бог! Смилостивился! Мы разглядывали полуторки и «студебеккеры» — такие запыленные и такие прекрасные, — потому что они были пустые! Для нас предназначенные! Раздалась команда: "По машинам!"

Ее подхватили с редким единодушием, солдатики, смакуя, повторялп громко и негромко: "По машинам, по машинам!", кто-то проверещал: "По коням!" — и все с завидной шустростью, мешая друг другу, полезли через борта. Толкаясь, давясь, рассаживались на скамейках, на дне кузова. Теснотища, как в довоенной пивной.

Да что там пивная, раки и «Жигулевское»! Ерунда, сущие пустяки. Тем более до войны было. А тут, в настоящий момент, — сказки венского леса, дивный сон! Действительно, только в расчудесном сне пехотинец восседает в автомашине, сверху вниз посматривает на мир божий. Но отчего бы и не смотреть сверху вниз, если автомобиль везет тебя, уважительно встряхивая, а твои ножки гудут, отдыхаючи. И километр за километром накручиваются на колеса, а ножки твои отдыхают и отдыхают. Ах, здорово!

И не во сне это, ей-богу, наяву!

Я — как начальство — сидел в кабине. Шофер, узкоглазый с плоским, приплюснутым носом бурят, крутил баранку, невозмутимо глядел на дорогу. Я тоже глядел в лобовое стекло: степь, степь и дальние отроги. Проселок был забит войсками и машинами. Да, здорово все-таки насытили армию техникой за четыре годочка. Есть немало мотострелковых частей, где пехота вообще посажена на колеса. А сколько мотоциклов, бронетранспортеров, самоходных установок, танков легких, средних и тяжелых!

Нашу колонну остановил регулировщик с красным флажком: пропускали танковую. «Тридцатьчетверки» одна за другой прогрохотали мимо. Сила, папор, красота! Федя Трушин уверяет, что «Т-34» — лучший танк второй мировой войны. Вполне возможно.

Говорят, что и штурмовик «ИЛ» — непревзойденный самолет.

Проходят, проходят танки, и гром их неудержим…

Этим грозным боевым машинам еще предстоят испытания, впрочем, как и нам, — заключительные испытания второй мировой.

Не хочу, чтоб какая-то «тридцатьчетверка» горела, как горели они в Кенигсберге, подожженные фаустпатронами. При штурме Кенигсберга пехота их охраняла от фаустников, да, видать, не всегда надежно. В грядущих боях на маньчжурской земле постараемся охранять надежней. Фронтовой опыт кое-чему учит…

Танки прошли, и колонна автобата вновь тронулась. Сквозь ветровое стекло нажаривало солнце, боковые — опущены, в кабине — дуновение сухого, горячего воздуха, будто настоянного на пыльной полыни. Наш «студебеккер» вползал на пологие склоны сопок, спускался в распадки; мягко покачивало, убаюкивало. И я, привалившись к мускулистому, литому плечу шофера, грешным делом начал подремывать. Пробуждался, вскидывался, отклоняясь от чужого плеча, а через минуту снова дрема одолевала.

Но еще десяток километров — и нас высадили. Я пожал шоферу шершавую, обветренную руку и толкнул плечом дверцу, шофер сказал вслед:

— Будь здоров, лейтенант.

Буду. Правда, фамильярничать с офицером ефрейтору негоже.

Но ефрейтор — из всемогущего водительского племени, коему многое дозволяется. Не скажу, что солдаты слезали с машин с восторгом, однако и уныния не наблюдалось. Коль высаживают, значит, так надо. Приказы в армии выполняются, а не обсуждаются. Рота, становись! Шагом марш! Все по закону. Провезли нас километров сорок или пятьдесят, один переход. Не так уж плохо, спасибо и за это. Быть может, и еще подвезут. А покамест вновь шагай-вышагивай. Передохнули, идем как положено. Окрест шелестит синий ковыль, сапоги наши стучат. Бессмертный топот кирзачей.

Мы топали, и постепенно те несколько дней марша, что-то около недели, которые лишь предстояли вначале, действительно были прожиты нами. В основном — на ногах, меньше — во сне, на привалах, а то и без привала; иные солдатики засыпали на ходу, падали, пробуждались, снова шагали. А поездка на «студебеккере» вспоминалась как прекрасное и, увы, далекое прошлое.

Старшина Колбаковский Кондрат Петрович с полным основанием считается крупнейшим авторитетом по Монголии: как он и предсказывал, июль месяц обрушился еще большим зноем. Удивительно, что до сих пор мы не изжарились заживо. Но почернели, словно обугленные, усохли, ни намека на жирок, на гладкость.

Лица заострились, носы, как рули, торчат. Маршевые дни и ночи слились во что-то непрерывное, неделимое на сутки. Идти ночью было не так жарко, но одолевала сонливость, впрочем, она и днем одолевала. Вообще сонливость словно поселилась внутри нас — от зноя, от усталости, от недосыпа.

Да что марш! Ну. намолачивали в сутки километров по тридцать — сорок, а то и более. Ну, натрудили ноги, охромевших подбрасывали до привала на подводах. Ну, воды не хватало, жажда мучила. Ну, терялись некоторые в темени, блукали по степи, потом находили свою колонну. Ну, у кого-то случался тепловой удар, отправляли в санчасть. Что еще? Да вроде ничего, словом, дошли до места. А вот когда дошли — попадали как подрубленные и сутки, наверное, отсыпались, отлеживались, приходили в себя. Просыпались только чтоб поесть, и снова — храпака, и солнце не помеха. Под вечер очухались, стали оглядываться, где мы и что мы. Я пришел в норму раньше своих солдат — просто обязан был: ротный. И тут за моей персоной явился посыльный, поволок к комбату. Я плелся, стараясь держать осанку, подавляя зевоту. У палатки — в полном сборе батальонное командованне и командиры рот, я заявился последним.

— Опаздываешь, Глушков, — сказал комбат; тон ворчливый, а что за настроение — не понять: лицо без ресниц и бровей, стянутое рубцами от ожогов, — как розово-лиловая маска; улыбается ли капитан, хмурится ли — никогда не определишь, прислушивайся лишь к голосу.

— Извиняюсь, товарищ капитан, — сказал я. — Как только пришел посыльный, я сразу сюда… Видимо, он проплутал.

— Ладно тебе оправдываться, — отмахнулся комбат. — Опоздал, так устраивайся побыстрей… Попрошу внимания, товарищи офицеры!

Мы сидели на земле, комбат стоял, возвышаясь над нами своей фигурой-рюмочкой, опираясь на палку. Нам приходилось задирать головы, и это было не очень удобно, уставала шея. Опустить же голову было нельзя, ибо комбат, говоря, искал наши взгляды — он любил смотреть в глаза слушающим. Мы ему внимали, скрывая зевки, — недобрали сна, хотя дрыхли едва ли не сутки. Нет, марш дался не так-то уж легко, чего уж тут бодриться. Но он позади, можно и взбодриться!

Капитан говорил отрывисто, с напором, иногда взмахивал свободной рукой, и на груди звякали ордена и медали.

На фронте с погибших, перед тем как захоронить, снимали правительственные награды. Запомнилось: польский городишко, на улице лежат в ряд и будто по ранжиру пехотинцы, убитые, ротный старшина наклоняется над каждым, отцепляет ордена да медали — в этих местах гимнастерка не так выцвела, как везде.

— Такова задача батальона, — подытожил капитан. — Втемяшилось, товарищи офицеры? Вопросы ко мне есть?

Вопросов к комбату не было, ибо всё, употребляя его любимое словцо, втемяшилось, и нас отпустили с миром. Но перед этим замполит Трушин встал и громогласно объявил:

— Сегодня после ужина общебатальонная беседа. Тема — "Что мы знаем о Монгольской Народной Республике". Проводит старшина товарищ Колбаковский.

— Он не будет проводить, — сказал я Трушину. — Он боится этих публичных бесед, как черт ладана!

— Не волнуйся, ротный, — усмехнулся щербато Трушин. — Я с ним договорился.

Солнце опускалось за западные сопки — оттуда мы приехалп в Монгольскую Народную Республику, о которой нас будет просвещать старшина товарищ Колбаковский. Послушаем. Кондрат Петрович имеет что сказать по данному вопросу.

Старшина откровенно дрейфил, в неофициальной, так сказать, обстановке он изъясняется свободно, раскованно и уверенно, но когда ты стоишь посреди рассевшихся на земле взводов, ловишь на себе десятки оценивающих взглядов, когда замполит, строгий и важный, осознающий всю значимость момента, передает тебе слово и отходит в сторону, а ты остаешься один на один с целым батальоном, — тут иной расклад, и бедняга Кондрат Петрович, побледневший, затеребил пуговицу на гимнастерке, без нужды поправил ремень, откашлялся трижды. И трижды открывал и закрывал рот, прежде чем заговорить. Но заговорил, и голос его был хриплым, напряженным, срывающимся.

— Товарищи солдаты и сержанты… а также, извините, товарищи офицеры! На сегодняшний день мне… это самое… поручено провесть беседу… То есть побеседовать про Монгольскую Народную Республику, где мы с вами в данный момент находимся, товарищи офицеры… а также, извините, товарищи солдаты и сержанты…

Я сидел, по-турецки скрестив ноги, и мысленно подбадривал оратора: "Давай, давай, не робей, старшина" — несколько покровительственно, потому что в центре батальонного круга был он, а не я. Кстати, окажись я на его месте, тоже, по-видимому, не отличился бы бойкостью. Было немного жаль, что старшина поддался Федииым уговорам и теперь вот мается, сердечный. Но с другой стороны взглянуть: представитель нашей роты проводит столь ответственную беседу. Давай, давай, Кондрат Петрович, не робей, дуй до горы!

Пока что он тянет волынку:

— Побеседовать оно, конечно, можно… Коль командование доверило… Как говорится, постараюсь оправдать доверие, хоть я специально и не готовился…

Лукавит Колбаковский: держит перед собой бумажку, на которой записан план беседы, сделаны какие-то выписки, и плюс книжечку в желтом переплете. Ближе к делу, Кондрат Петрович!

Наконец, спотыкаясь, он начал читать по книжечке — про расположение Монгольской Народной Республики, ее границы и размеры, население, политическую структуру. Облизал пересохшие губы и прочитал далее о полезных ископаемых, о промышленности, о культуре. Может, еще про что-нибудь прочел бы, да сумерки сгустились, в книжечке ничего не разобрать, а о своих личных впечатлениях старшина почему-то не говорил.

Замполит Трушин спросил: "Товарищи, вопросы есть?" Несколько голосов бодро проорало: "Нету!" Колбаковский с облегчением выдохнул, вытер пот со лба. Трушин сказал: "Тогда поблагодарим товарища Колбаковского", — и раздались аплодисменты, которые и не снились певцу-солисту ефрейтору Егорше Свиридову. А вообще-то действительно полезно узнать подробней о Монголии, хотя это была, собственно, и не беседа, а громкая ч и тк а. Наш ведь союзник и друг, вторая после нас социалистическая страна…

Роты расходились по своим местам. До построения солдаты торопливо дымили махорочными самокрутками и папиросами-патрончиками. Ветерок посвистывал, как тарбаган. Сухо, словно царапаясь былинкой о былинку, шуршали травы. Взошедшая луна была разделена пополам тучевой полоской, быстро сужаясь, полоска стала похожа на тонкий кавказский ремешок, будто луна подпоясана на манер ростовских армян, — они любили такие ремешки да еще с серебряным набором. А женщины-армянки в Росстове любили носить темные шелковые шали. Мама тоже носила, хотя была русская. Приехавшая в Ростов из Москвы в тридцать восьмом году вместе с сыном, нареченным — Петр. Был такой архаровец Петр Глушков, он же отличник учебы. Старшина повел роту, а я направился к Тру шипу: тот о чем-то разговаривал с командиром минометной роты.

Я сказал:

— Аида к нам спать, Федор! А?

— Не возражаю. Только вопрос: не надоем роте лейтенанта Глушкова?

— Не надоешь.

— Будь по-твоему… За жизнь поговорим?

Я кивнул. Можно и поговорить, мы давненько не философствовали как следует. Но главное — просто побыть с Федором. Это же мой фронтовой друг. Цапались с ним? Бывало. Да забылось нынче. А помнит ли он? Думаю: нет.

Мы присели на нашу не очень чтобы взбитую пышную постель, во всяком случае, мослами расчудесно ощущаешь твердь земного шара. Сапоги долой, гимнастерки и штаны долой! Правда, ночью может пробрать свежестью пустыни или полупустыни, о которых столь выразительно читал давеча старшина Колбаковский. Трушин повернулся ко мне спиной — нижняя рубаха измята, словно в рубцах от нагайки. По-видимому, и у меня такая же, хотя нагайками пас никто не стегал. Жизнь, верно, иногда охаживала, но больше по голове и не плеткой — обушком. Да ладно, что об этом? Кто считает твои синяки и шишки, а также раны? Сам считай, не передоверяй другим.

— Подымим, Федюня?

Пошучивая, я ожидал, что в ответ Трушин обзовет меня Петюней, он же сказал:

— Подымим, ветродуй!

Вот это да! Так меня обзывал в Восточной Пруссии старшина Колбаковский, когда я пребывал взводным. Нынче я — подымай выше — ротный, а вот с чего Трушин употребил это обижавшее меня словцо? Или острит? Я шучу, и он шутит? Странноватая шуточка, товарищ гвардии старший лейтенант. Я подрастерялся.

И не то что обиделся, но как-то неприятно заныло сердце, хотя и чуть-чуть. Федор этого не заметил, сказал ворчливо-добродушно:

— Ну, вытаскивай. Твоих закурим.

Протянул ему пачку.

— А чьи они?

— Мои.

— Да не про то я! Трофейные пли наши, советские?

— Наши. Дрянь вонючая.

— Как у тебя язык поворачивается! Говорить о советских папиросах — дрянь!

В сумраке при затяжке огонек чуть освещает лицо Трушина, но выражения не разобрать. Зато интонацию разбираю, не шутейная, раздраженная.

— Ты что, Федор, очумел?

— Не я — ты очумел! Мы патриоты или нет?

— Я патриот. Не меньше, чем ты. А папиросы все-таки неважные…

— Неважные — куда ни шло. А то загнул — дрянь. Как будто немецкие эрзац-папиросы лучше! А вообще-то иногда и промолчать небесполезно, если тебе что-нибудь не нравится из нашего, советского.

Хочется сказать, что это демагогия, что он чурбак, и вообще недурно бы врезать ему промеж глаз! Но я же люблю своих товарищей, своих однополчан, обязан любить их: они пойдут со мной в бой, на смерть. Пересиль себя, люби Федю Трушина, как брата своего. Толстовец ты, что ли, лейтенант Глушков? При чем тут толстовство? Все проще: глупый ты и зеленый, ты мальчишка, хоть за спиной четыре года войны. И Трушин мальчишка, хоть у него за спиной те же годы. И опять вдалбливаю себе: помягче будь с людьми. Если что — уступи товарищу. Вполне миролюбиво я сказал:

— Давай-ка спать.

— Давай, — ответил Трушин менее миролюбиво.

И вместо философского, вдобавок душевного разговора мы молчком улеглись затылком к затылку, как повздорившие супруги. Первым вырубился Трушин, пустив доброго храпака. Подложив кулак под щеку, уснул и я.