25

Генерал Отодзо Ямада, главнокомандующий Квантунской армией, знал об этом решении своего правительства. Но знал он и другое: прямого распоряжения о капитуляции он не получал, и Квантунская армия станет драться и дальше. Пусть англо-американцам японские войска не сопротивляются, а Советам они будут сопротивляться! Будут!

Итак, война продолжается. Мы спускаемся с Большого Хингана. Казалось, как преодолеть этот неприступный горный хребет?

А вот преодолели. Спускаться веселей, чем подниматься. Хотя как сказать. Веселей-то веселей, но не легче. Не приведи господь, откажут тормоза. Один такой «студебеккер» с отказавшими тормозами пополз вниз, наращивая скорость. У солдат, удерживавших его на веревках, рубцами набухли вены. Еле-еле выдюжили, пока «студебеккер» не ткнулся радиатором в дерево. А веревки были намотаны на руки, на плечи, если б машину понесло, так и не распутаться бы, не выпутаться. Машинам, пожалуй, спускаться трудней, чем людям. Но ежели б нам идти пешком, тоже бы, конечно, скользили. Помню: в детстве спускаешься с крутого бугра, а какая-то неведомая сила будто толкает тебя в спину, заряжает скоростью, не дает остановиться. А тут, на Большом Хингапе, крутизна уклонов градусов сорок пять — пятьдесят, да и побольше. Каково же сейчас пехоте, вслед за подвижными отрядами форсирующей Хинган? Тоже, наверное, не сахар — на свопх-то двоих. Как там родной полк, родная дивизия? Большой и Малый Хинган форсируют и наша дивизия, и наш корпус, и наша армия, и весь Забайкальский фронт, и оба Дальневосточных фронта.

Сводки Совинформбюро, публикуемые, как в дни войны с Германией, сообщают нынче об этом. Читаем. В курсе событий. Приходится осмысливать, так сказать, на ходу. Картина вырисовывается грандиозная! На тысячи километров — ширина фронтов, на сотни — их глубина.

Итак, мы спускаемся. Пейзаж тот же, что и при подъеме: кремнистые кручи, кое-где поросшие лесом и кустарником, зияющие пропасти, бурые ручьи с жесткой, колючей травой по узким обомшелым берегам, то затянутое тучами, то в голубых окнах небо.

К этому пейзажу мы успели привыкнуть. Вообще ратный люд без задержки привыкает к местности, на которой воюет. Оттого, наверное, что знакомство это оплачивается кровью. Временами поливает дождь — к нему мы тоже притерпелись. Будет ли он и на Центральной равнине? Чем она нас встретит? Какая там погода?

Какие там бои?

Меж тем бои не кончались и на Хингане. И было не совсем понятно, кто же на нас нападал — те, кто отступил из укрепрайонов и двигался, возможно, параллельно нам, или смертники из специальных отрядов, или уже части, подброшенные с Центральной равнины?

Головная походная застава вступила в ущелье, зажатое угрожающе нависшими скалами; по дну ущелья клокотал ручей. Вода разбивалась о заостренные каменные клыки, течение закручивало пенные воронки, по ущелью тянуло брызгами и водяной пылью.

Сыро, промозгло, темно. Ташш и автомашины двигались с зажженными фарами, лучи рассекали мрак, нащупывали путь к этой мешанине из воды, камней и тьмы. В том, что шли с зажженными фарами, был известный риск: точно обозначали себя, и японцы могли бить вполне прицельно. Но иного выхода не было: в темноте можно угодить черт знает куда. Пора бы остановиться на ночлег, однако комбриг приказал: пока есть горючее, не прекращать движения. Полковник Карзанов хмур, недовольно пощипывает ус и попрекает нас, в первую очередь — танкистов:

— Колупаемся… А у меня данные: Шестая танковая армия генерала Кравченко уже форсировала Хинган, заняла города Солунь и Ванемяо… Мы же барахтаемся в этих проклятых горах!

Колупаемся и барахтаемся — сильно сказано. И не совсем справедливо: наш отряд продвигается в темпе и люди все силы кладут на это. Другой разговор, что война подбрасывает сюрпризы, не весьма приятные. Вот последний: к отряду направлялись под охраной бронетранспортера два бензовоза, и надо же было так случиться, что один из них сорвался в пропасть, второй наскочил на заложенную диверсантами мину, в итоге бригада осталась без горючего. Стояли, дожидались, когда самолеты доставят его в железных бочках. А часики меж тем тикали, наматывая на стрелки бесценное время…

— Колупаемся, колупаемся… А я не привык отставать, я привык быть в числе первых! И не будь я полковник Карзанов, если не наверстаем упущенное! Требую, вперед и вперед!

Такое настроение — вперед и вперед! — и у всех нас. Не сомневайтесь, товарищ полковник, мы делаем все, чтобы не потерять темпа. Иногда, правда, это зависит и от противной стороны, от японцев. В этом самом ущелье они опять обстреляли отряд. Когда танки втянулись в гранитную горловину и вошли в воду, с высоток ударили пулеметы, мало того — ударили пушки (возможно, из разбитого в укрепрайоне горноартиллерийского полка?). Пули зацокали по броне, снаряды разрывались в ручье, на берегу, обдавая водяными и каменными брызгами. Было срочно передано приказание комбрига: погасить фары. Выполнили.

По вспышкам выстрелов можно определить, где находится противник. Танки и самоходки стреляют с ходу либо с коротких остановок. Грохот выстрелов и разрывов, рев моторов, лязг гусениц, — гул бурного потока. Сидя на броне, мы намертво вцепились в скобы, при каждом выстреле танковой пушки едва не сбрасываемые отдачей. Спрыгнуть в воду? Да тебя тут же свалит с ног, унесет потоком, припечатает к камню — и поминай как звали. А то и захлебнешься.

Наконец выбрались из ручья, траки заскрежетали о береговые камни. Танки то упирались в валуны, то проваливались в ямы — из десантников вытряхивало душу. Даже мутило. И я подумал: каково же Шарафу Рахматуллаеву, которого укачивает больше других? Показалось: сквозь гром, лязг и рев я услышал, как жалобно, по-щенячьи постанывает узбек, борясь с дурнотой.

Не свалился бы кто, не дай бог, с танка, тогда стоном не отделаешься. Я впивался руками в скобу, у меня немели пальцы, ныло избиваемое о металл тело, к горлу подступала тошнота, и хотелось одного — скорей соскочить с танка. Не в воду, разумеется, а на твердь. А танки прибавляли газу, и мотало сильней и сильней.

Комбриг не стал выкуривать японцев, не ввязался в засасывающий, как болото, бой. Подавив несколько пушек и пулеметов, отряд прорвался через ущелье, а японцев добьют стрелковые части, идущие вдогон за нами. Наша же задача — вперед. Покуда горючее в баках — вперед, вперед!

Я был не прав: мы спускались, и пейзаж менялся. На восточных склонах хребта спуски еще круче, скалы еще неприступнее, больше речек, у подножия уходящих в небо вершин — ясеневые леса, в распадках лиственничные. Трава высокая, пышная, на полянах — пестрые цветы. На привале я бы мог набрать букетик.

Но кому дарить? Некому. Не подаришь же Феде Трушину или какому-нибудь другому симпатичному мужику. А когда-то я дарил цветы женщинам: Эрне речные лилии — в Германии, Нине, попутчице, саранки — в эшелоне, шедшем по Сибири. Да и не для войны цветы. Они для мирной, тпхой, ласковой жизни. А ведь саранки — это те же лилии, только таежные.

Саранками был усеян и каменистый карниз слева от тропы. То ли Вадик Нестеров засмотрелся на красивые цветы, то ли просто потерял бдительность, только он оступился и заскользил на подошвах, как на коньках, вниз. Мы от ужаса онемели. У края карниза Нестеров ухватился за куст и повис над бездной. Я потерял способность действовать, окаменел, прижав скрещенные руки к груди. Но не растерялся сержант Черкасов. Он крикнул:

— Погосян! Рахматуллаев! Страхуйте меня!

Тут-то и я опомнился. Погосян, Рахматуллаев и я удерживали Славу Черкасова за ноги, а он подполз к карнизу и вытащил Нестерова. А если б и у нас, троих, подошвы заскользили? Бр-р, думать не хочется! Помимо всего прочего, есть и что-то обидное в такой смерти, когда на войне гибнешь не от пули или осколка, а от несчастного случая. Более бледный, чем сам Нестеров, я хотел выговорить ему, отругать, но лишь махнул рукой. Что тут говорить?..

Мы продолжали спускаться с Большого Хингана, не теряя темпа, а кое-где даже увеличивая его. Продвигаемся, воюя. Воюем, продвигаясь.

Брезжило утро, когда мои бойцы были посланы в разведку.

С гребня высоты мы увидели внизу горбатый каменный, облепленный серо-зеленым лишайником мост. Мост, да еще каменный, — такое на Хингане в редкость. Значит, близка цивилизация, хотя бы и относительная, значит, вскоре пойдут и приличные дороги? Мы наблюдали, затаившись в мокрых и скользких кустах багульника. Сизый туман наползал из ущелья на мост, скрадывал его очертания. Меня окликнул сержант Черкасов:

— Товарищ лейтенант!

— Чего тебе, Слава?

— На мосту движение.

Я пригляделся: да, в тумане мелькают какие-то тени. Подал знак: подползти поближе. Подползли. Туман маленько рассеялся, и мы углядели: у моста люди в военной робе, двое из них держат в вытянутых руках зеленоватые пакеты.

— Тол! — прошептал я сам себе и заметил: за мостом, в лозняке, еще с десяток диверсантов — кто в халатах, кто в плащах.

Я сказал сержанту Черкасову:

— Слава! Бери отделение, обтекай мост — кустиками, во-он там заляжешь. Я открою огонь по диверсантам, а как дам зеленую ракету, — атакуй со своими солдатами. Задача ясна?

— Так точно, товарищ лейтенант!

— Выполняй.

С гребня вижу, как ползут по кустарнику бойцы Черкасова.

Осторожно, но решительно. Так и надо. Как только они обходят диверсантов и залегают за камнями, я командую:

— Огонь!

Срезали четырех японцев. Уцелевшие скатываются за валуны; оттуда слышна беспорядочная пальба. Выстреливаю из ракетницы. И сразу там — «ура», стрельба из автоматов и взрывы гранат.

Это солдаты Черкасова атакуют японцев с тыла. Те в растерянности: роняют оружие, тянут руки кверху. Но из-под моста продолжают отстреливаться. Сержант Черкасов швыряет туда парочку гранат.

Когда пленные начинают строиться на дороге, один из них ныряет в кусты, в каменные россыпи. Логачеев и Кулагин бросаются вслед, догоняют, заламывают руки, приводят обратно.

— Кто у вас командир? — спрашиваю у пленных по разговорнику.

— Вот он.

— Он, он.

И пленные показывают на пытавшегося бежать. Приглядываюсь к рослому, плечистому человеку в халате, но с угадываемой выправкой военного. Не секрет: японские диверсанты действуют подчас под личиной гражданских лиц. И тут половина диверсионной группы в военной форме, половина — в цивильной одежке.

А мост спасен, он нам пригодится!

Спуск-то спуск, но встает перед нами вершина, которую не обойдешь, — надо подниматься на нее. Все круче подъем, надрываясь, ревут машины. Когда не хватает сил у моторов, изнемогающие от усталости солдаты втаскивают автомобили и пушки почти что на руках. Серые, землистые лица, провалившиеся глаза, вздувшиеся от напряжения жилы. Падают, встают, снова толкают.

И, как-то по-особому взбадривая, разносится среди скал Большого Хиигана знакомое, русское:

— Раз-два, взяли! Еще раз, взяди!

А с вершины — вниз, в общем-то мы спускаемся. Все круче спуск, и солдаты намертво вцепляются в веревки, удерживающие машины и пушки. Грунт расквашен, подошвы разъезжаются.

И здесь-то подстерегала беда: на резком, градусов в шестьдесят, спуске солдаты покатились, как по льду, — пробовали удержать полуторку, однако она скользила, беспомощно скользили за ней и солдаты. Удержать машину они не могли, но и отпустить веревки не решались. Честно: я подрастерялся. Нашелся, спасибо ему, сержант Симоиенко. Он закричал, чтоб все бросили свои концы. В такие минуты чья-то обнаруживающаяся ко времени воля действует! Солдаты отпустили веревки.