XXXIV

Между Кизляром и Червленной-узловой раскалывался, потрясенный небывалыми взрывами, воздух. Рвали фугасами составы с флотилией, перевозимой в Каспийское море, снаряды, тяжелые орудия, которые не могли стать на конную тягу.

Это было только начало. Еще не было приказа об оставлении Кизляра, но в прикаспийскую степь, отрываясь от железной дороги, уходило больше двухсот тысяч людей; из них половина — кубанские казаки.

Шпионы, агентурная разведка белых пускали панические слухи, раскидывали прокламации. Генералы звали казаков к себе. Листовки были тонко составлены, с расчетом воздействия на психологию измученных и истощенных людей.

Почти никто не оставался. Редкие одиночки трусовато убредали или пережидали поток. Уходили к Советской России лучшие, смелые, с сознанием правоты своего дела.

Увязав в мешки скудную пищу, упорно двигались бойцы. Вот прошел отряд казаков-пластунов и шахтеров, сбитый в регулярную часть. Люди пытались идти в ногу. С подветренной стороны колонны шагала женщина в шинели, с винтовкой. Она опустила голову и почти ничем не отличалась от своих соратников-мужчин. Она вместе с ними дралась под Кизляром с гребенским богатым казачьем. Под сердцем у нее все настойчивей и напористей ворочался ребенок, зачатый в столь бурное время. Их отряд поредел. Сто двадцать человек погибло, отражая первые попытки захвата Кизляра. Тогда же был убит Ураган — табунный жеребец Кочубея. Рядом с Натальей шел бородатый солдат, увязав в мешок лепешки, замешанные на чихире. Патронные подсумки были пусты. Солдат освободил от дополнительного груза женщину и нес, кроме провизии, деревянную баклагу с вином. Впереди не было воды. Кизлярское вино заменит воду; вода превратилась бы в лед. У Натальи у пояса колотился узелок с приданым, которое добыл Рой будущему сыну. Никто не знал, да и не интересовался, с чем уходит в прикаспийскую степь их товарка.

Люди ехали, шли, уползали. Еще не знали они, что прозвенят о них славные песни, что пройдут по базарам и ярмаркам Кубани и Терека слепцы-бандуристы, воспевая доблесть казачью. Пронесут они из станицы в станицу, от аула к селу, по берегам горных рек Лабы, Урупа, Белой, Зеленчуков, к самому безбрежному Черному морю и далее певучее, за сердце хватающее и гордое слово о лучших из буйной казачьей вольницы.

Кочубеевцы, отшвырнув белых в районы хребтовой гряды Сулу-Чубутля, подходили к Кизляру вдоль линии железной дороги. Бригада, оставив Святой Крест, Прикумье и Моздокскую низменность, смыкалась на основном кизлярском направлении. Широкий фронт угрожал поражениями. Батышев собрал части в кулак.

Бригада отходила долиной Терека, обезопасив правый фланг естественной преградой — песчано-бугристой полупустыней Западного Дагестана.

Трескучий «фарман» белых появился над частями, пользуясь установившейся ясной и даже солнечной погодой.

Кто-то прямо с седла начал стрелять по осторожному, высоко парящему аэроплану.

— Чего пугаешь завхоза? — останавливали его.

— Он еще бумажки притащит на цигарки! — пошутил Пелипенко.

— В калмыцком степу навозу много, а бумажки черт-ма. Эх ты, несуразный! — укорил стрелявшего усатый казак, покачиваясь на низкорослой бодрой лошаденке, навьюченной саквами с зерном и пухлыми сетками с сеном.

Блеснув крылом, аэроплан повернул в сторону Моздока. Над бригадой забелели прокламации.

Крепко сжал губы казак коммунист Батышев, перехватив в воздухе белогвардейскую бумажку:

Так писали генералы.

Батышев подал сигнал построения в резервную колонну. Загудели, собираясь, выстраиваясь вокруг него, сотни кочубеевской бригады, чтобы послушать своего командира.

— Уходим мы ненадолго, — зажав в кулак прокламацию, погрозил Батышев. — Мы скажем подлому врагу: не упадем на колени перед вами. Мы вернемся победителями и заставим вас держать ответ за все, сделанное семьям нашим, за все, сделанное во вред республике нашей.

— Мы им еще покажем, как рубаются кубанские казаки, — бормотал Пелипенко, будто зная, что пройдет немного времени, и через ворота Ростова прорвется он на родную Кубань. Хлынут за ним буйно-пенной волной две тысячи всадников его бригады. Будто знал Пелипенко, как пройдет он во главе пяти тысяч острых клинков по Украине, Белоруссии, Уманщине, Польше, вломится в Крым и будет долго еще кружить быстрым соколом. Не мечтал даже сейчас Пелипенко, стоя в преддверии великой и страшной пустыни, что замерцают на его просторной крутой груди дорогие ордена за храбрость и беззаветное мужество во славу трудящихся великой и могучей страны.

— Не отгрызть кадету нашей головы, подавится! — весело выкрикнул Пелипенко. — Веди нас, Батыш, бо, говорят, заходила белая разведка уже до самого Черного Рынка. Не откусили б хвост у армии письменные генералы.

С Каспия вперегонку неслись бураны. Мелкая снежная пыль не успевала улечься на землю. Передвигались сыпучие пески по астраханской пустыне, и не было в воздухе и на земле в те дни покоя.

В восьми километрах от Кизляра, конечного пункта железной дороги, в вагон Кочубея вошел представитель двенадцатой армии.

— Придется выходить, — предложил он. — Мы взрываем составы.

Кочубей подозвал его.

— Я Кочубей, командир бригады заслона, — раздельно произнес он, впервые поименовав себя по должности. — Як же так? Я везу в Астрахань больного своего комиссара. Он же на коня еще не сядет. Як же так? Ай-ай-ай!

Он облизнул сухим языком запекшиеся губы.

— Нельзя, товарищ Кочубей, — козырнул представитель. — Приказ Реввоенсовета.

— Слухай сюда, — зашептал Кочубей, еле сдерживая гнев. — Паровоз тянет полсотни вагонов по рельсам. Припряжи еще пять паровозов и тяни мой вагон до Астрахани по песку…

Представитель улыбнулся, пожал плечами, и по его лицу Кочубей понял, что этот план неудачен.

Кочубей вышел из вагона. Лично достал тачанку, лошадей, положил полтора пуда любимой колбасы, бочонок чихиря, сала, хлеба. Посадил на тачанку фельдшера и с ним Кандыбина, сгорающего от высокой температуры. Оправил комбриг подушки, сошел с тачанки, заколыхались рессоры.

— Так добре, — обойдя еще раз тачанку, сказал Кочубей. — Катай, комиссар. Передавай поклон товарищу Ленину. А я подамся смерти шукать.

Грустно улыбнулся.

— Скажи Ленину, шо сложил Ваня Кочубей, большевик-коммунист, голову за нашу общую партию.

Был Кочубей готов в поход. В бурке, вооруженный. Худой, с покусанными губами, растрескавшимися от ветра и мороза. Но горело в глазах у него неугасимое пламя. Рядом с комбригом — неразлучный в славе и поражениях Ахмет. Подседланные ждали их кони.

— Ну, пора…

Обнял и троекратно поцеловал комиссара. Надвинул на лоб коричневую шапку бухарского смушка, завязался своим пурпурным башлыком до самых глаз; то же сделал и Ахмет. Вскочили в седла и сгинули.